[2234]. Что же касается особой аллегорической роли ведьм, ее можно рассматривать в свете таких книг, как «Ведьма» Мишле, «Женщина, церковь и государство» Гейдж, «Арадия» Лиланда, оглушительно знаменитый в свое время рассказ Эджертон «Поперечная линия» и так далее. А еще, конечно же, нужно учитывать в корне противоположную традицию демонизированного феминизма, в которой феминизм ассоциировался с ведьмами, а также с дьяволом.
Текст Уорнер можно было бы расценивать как отклик на буквальную демонизацию феминисток, а именно — как переворачивание этого подхода и превращение Сатаны и ведьм в позитивные символы феминистского сопротивления. Однако это не только протест, но и продолжение той самой тенденции — изображать с симпатией ведьму и сочувствующего ей бога-бунтаря, — которую мы уже наблюдали у Эджертон, Вивьен, Гейдж и других. Ни одна из указанных интертекстуальных связей не является прямой. Невозможно убедительно доказать, что Уорнер была знакома с большинством перечисленных писательниц, хотя привходящие свидетельства и выглядят довольно вескими. Вполне возможно, что они влияли на нее просто как смутные понятия, носившиеся в воздухе — в ее интеллектуальном окружении. От этого они не становятся менее важными, их все равно следует учитывать[2235]. Таким образом, все вышеупомянутые тексты могли косвенно направлять Уорнер, и избранная ею тема для многих читателей была опознаваема и понятна.
«Мне хотелось бы попасть к ней в ковен»: обед с Маргарет Мюррей и «Ведьмовское очарование»
Сама Уорнер называла один из источников, вдохновивших ее на написание «Лолли Уиллоуз»: это была книга Маргарет Мюррей «Культ ведьм в Западной Европе» (1921)[2236]. Мюррей пользовалась уважением как египтолог, хотя (как и большинство женщин из ее поколения) она, по сути, не имела систематического академического образования. Этим отчасти и объясняется та несостоятельная методология, с которой она подошла к совершенно иной области, а именно к судам над европейскими ведьмами на заре Нового времени. Эта переориентация интересов в исследовательской сфере произошла из‐за временного прекращения всякой египтологической деятельности в годы Первой мировой войны. Абсурдные идеи Мюррей, опубликованные ею в журнале Folklore в 1917 году и позднее выпущенные отдельной книгой издательством Оксфордского университета, были сразу же разнесены в клочья профессиональными историками. И все-таки эти идеи оказались чрезвычайно притягательными для широкой публики. Жаклин Симпсон предположила, что у этого успеха было несколько причин. Одна из них заключалась в том, что Мюррей удалось найти идеальную промежуточную позицию между взглядами религиозных экстремистов, которые по-прежнему считали ведьм сатанистками с чудесными способностями, полученными ими от дьявола, и взглядами типичных ученых-скептиков, видевших в них совершенно невинных жертв. Идея Мюррей состояла в том, что ведьмы представляли собой несверхъестественную контркультуру, которая втайне исповедовала язычество с его культом плодородия и практиковала соответствующие обряды[2237]. Последнее утверждение, конечно же, очень созвучно теориям сэра Джеймса Джорджа Фрэзера, чья «Золотая ветвь» (1890, расширенное издание — 1907–1915), по выражению Нормана Кона, «спровоцировало культ культов плодородия»[2238]. Мнимый сатанизм ведьмовского культа, по объяснению Мюррей, был просто плодом недоразумения: рогатое божество, которому поклонялись ведьмы, был языческим богом Янусом/Дианусом. Сатанистки или нет, ведьмы (по представлениям Мюррей) все равно занимались кое-чем дурным: время от времени приносили в жертву детей и оскверняли могилы младенцев, чтобы съесть их мясо[2239]. Если в более ранних авторитетных и столь же фантасмагорических книгах о колдовстве, написанных учеными, вроде «Ведьмы» Мишле, иногда постулировались политические мотивы возникновения тайных сект, то в «Колдовстве в Западной Европе» этого не было. Если, по теории Мишле, ведьмы боролись за свободу протосоциалистического толка, то в глазах Мюррей они оставались в первую очередь крестьянками с крестьянскими же заботами — об урожае и скотине.
Уорнер прочла книгу Мюррей, как только она появилась в продаже, и послала автору экземпляр собственного дебютного романа вскоре после его выхода[2240]. Через некоторое время они встретились и вместе пообедали, после чего Уорнер отозвалась в одном письме о харизме писательницы-египтолога: «Мне хотелось бы попасть к ней в ковен, и думаю, это получится». Мюррей, в свой черед, понравилась уорнеровская ведьма, но, что не удивительно, изображение дьявола в романе оставило ее в некотором недоумении[2241]. Близкий друг Уорнер Дэвид Гарнетт находил, что две эти книги взаимно дополняют друг друга: «Если мисс Мюррей приводит факты, то мисс Таунсенд Уорнер — первая женщина, приподнявшая завесу над духовной стороной ведьмовского культа»[2242]. Хотя Уорнер явно разделяла взгляды Мюррей, восхищавшейся ведьмовской фигурой, читала ее книгу, а позже еще и подпала под ее личное обаяние, Авашти несколько переоценивает сходство между двумя книгами, когда утверждает, что у обеих заметно «желание развеять лживые россказни о ведьмовстве»[2243]. Я бы сказал, что Уорнер пытается представить не какой-то «правдивый» рассказ, а феминистское контрпрочтение — где Сатана предстает спасителем, а ведьмы — любительницами свободы, — пытаясь тем самым подорвать патриархальный христианский метанарратив, в рамках которого и тайный сговор женщины с Сатаной в Эдемском саду, и ее позднейшая способность становиться ведьмой использовались для ее же принижения, порабощения и угнетения.
Подобно Авашти, Бэкон считает, что уорнеровский Сатана возник под более или менее прямым влиянием Мюррей, и утверждает, что «у него больше общего с дианическим божеством Мюррей… чем с падшим ангелом христианской мифологии»[2244]. Хотя в этом есть кое-что от истины (особенно когда подчеркивается, что божество ведьм — это бог природы), все равно более важной представляется преемственность, связывающая роман Уорнер с романтическим сатанизмом. Тем более что мотив Сатаны как освободителя — центральный для романа Уорнер — в книге Мюррей вовсе отсутствует. Заметны и некоторые другие расхождения со взглядами Мюррей: например, асексуальные отношения Лоры с дьяволом совсем не похожи на те обряды, связанные с сексуальным культом плодородия, которые, по утверждению Мюррей, лежали в основе ведьмовского культа[2245]. По предположению Гэррити, Мюррей, считавшая колдовство формой поклонения природе и исконной религией Британских островов, стала важным ориентиром для Уорнер: ведь та изобразила Лору лесбиянкой, тесно связанной с сельской Англией, этим логовом национальной идентичности. Здесь можно усмотреть попытку натурализовать лесбийство и чуть ли не приравнять его к истинному британству[2246]. Однако, как указывает сама Гэррити, Мюррей не пыталась политизировать ведьму — то есть превратить ее в какого-нибудь агента феминизма или, можно добавить, образцового борца за права лесбиянок[2247]. В целом различия между образами ведьм, созданными Мюррей и Уорнер, кажутся куда более заметными, чем сходство между ними. И тем не менее лекция о ведьмах, которую Уорнер прочитала в марте 1927 года, похоже, была напрямую вдохновлена взглядами Мюррей. Одна из слушательниц позже вспоминала, что Уорнер рассказывала [публике], что ведьмы в действительности считали дьявола богом, только не знали, что на самом деле он — древний бог Плодородия… И что неудивительно, что христианство было потрясено столь древней и чуждой аскетизма религией… [Она] рассказывала, что ведьмы радостно справляли шабаши, не ощущая за собой никакой греховности[2248].
Дэвид Кэррол Саймон пишет, что от «Лолли Уиллоуз» «исходит аура ведьмовского очарования, из‐за чего ходили слухи, будто автор сама была сведуща в черной магии»[2249]. Однако повинна в этом была не только книга. Уорнер — возможно, давая волю своему мрачноватому чувству юмора, — охотно подыгрывала журналистам, донимавшим ее вопросами, и намекала на то, что она сама, возможно, тоже ведьма (об этом мы еще поговорим). Нечто похожее она говорила и в частных беседах. Когда Вирджиния Вулф спросила Уорнер, откуда она так много знает о ведьмах, та ответила: «Потому что сама такая»[2250]. Такие шутливые заявления, скорее всего, следует понимать, например, в свете слов Окленд, рассказывавшей о непочтительном отношении своей подруги к религии: «Она испытывает настоящий ужас перед любыми формами религии, которая, по ее мнению, опасна и разрушительна»[2251]. Таким образом, в шутку называя себя ведьмой, Уорнер могла беззаботно заявлять о своем специфически женском сопротивлении религии (христианству), однако в этих заявлениях точно не было ничего похожего на попытки буквального «оживления» ведьмовства, предпринятые Джеральдом Гарднером несколькими десятилетиями позже. Конечно, Уорнер тянуло к колдовству с детства, когда она нашептывала заклинания своему коту, «ощущая черную надежду на то, что они подействуют», а однажды подговорила кухарку, служившую в семье, разыграть вместе с нею на кухне сцену с ведьмовским котлом из «Макбета». Впрочем, подобные происшествия, конечно же, нельзя приравнивать к подлинной истовой вере в чародейство и дьяволизм