[2297]. По некоторым соображениям не все желали явным образом заниматься политикой, даже прекрасно сознавая подоплеку своих сочинений. Именно так дело обстояло с Блаватской, Мари Мадлен, Рене Вивьен, Мэри Маклейн, Сильвией Таунсенд Уорнер и Айно Каллас.
Это подводит нас к вопросу об их темпераменте. Многие из тех, с кем мы встречались в предыдущих главах, были радикальными индивидуалистами. Связь между сатаническим дискурсом и индивидуализмом возникла еще в ту пору, когда романтики восхищались речью мильтоновского Сатаны о том, что дух — сам себе пространство. Таким индивидуализмом часто щеголяли перед остальным миром — например, поражая воображение обывателей вычурностью повседневных нарядов или затейливыми маскарадными костюмами, — как это делали Бернар, Казати, Вивьен и Уорнер. А вот кружок американских суфражисток, работавший над «Женской Библией», не разделял этого духа непримиримого индивидуализма. И их инфернальный феминизм, конечно же, не был столь же недвусмысленным, как, скажем, у Вивьен. Однако всех этих деятельниц, которых мы сейчас приводим в пример, объединяла общая черта темперамента: страсть к эпатажу и к задорной полемике или смелым поступкам. Если бы не это, они бы вообще никогда не прибегли в своей деятельности к тактике инфернального феминизма. Ведь объявить героем Сатану значило открыто вызвать огонь на себя.
В политическом отношении инфернальные феминистки, конечно же, всегда были «прогрессивными» в том или ином смысле и противились исходившим от большинства христианских церквей предписаниям, касавшимся вопроса о том, что позволительно женщинам, а что нет. Помимо этого, они обычно придерживались взглядов, приближавшихся к крайним границам политического спектра. Некоторые — как Шелли и Мишле — сочувствовали революционным идеям и мечтали сбросить с народной шеи ярмо угнетателей. Но большинство, по-видимому, составляли главным образом воинствующие индивидуалисты, которых мало заботила участь «народа». Образцовые представительницы такого мировоззрения — Вивьен, Маклейн и Казати. В некоторых случаях мы мало что знаем о политической ориентации этих людей (например, так обстоит дело с Адой Лэнгуорти Колльер), однако весьма вероятно, что и они придерживались сходных позиций. В одном можно не сомневаться: всех без исключения создателей сатанических феминистских контрмифов объединяла убежденность в том, что официальное христианство — главное препятствие на пути к индивидуальному или коллективному освобождению женщин. Именно поэтому они и выбирали своим символическим союзником Сатану.
Последней удивительной чертой, объединявшей некоторых видных выразительниц этого дискурса, было их лесбийство. Вивьен, Маклейн и Уорнер — все три были преимущественно гомосексуальны (правда, последняя осознала свою ориентацию уже после того, как написала рассмотренную здесь книгу). Из-за этого они, безусловно, ощущали себя чужими в обществе, и сила этого ощущения наверняка значительно превосходила то чувство невостребованности, которое испытывали «обычные» женщины-интеллектуалки в мире, где верховодили мужчины. Возможно, давление, которое общество оказывало в ту эпоху на гомосексуалов, называя их «инвертами», отчасти определяло их выбор: трудно было бы найти более универсальный пример инверсии, чем сатанизм.
Кем был типичный читатель этих текстов и как их принимала публика и критика?
Тексты, содержавшие элемент романтического сатанизма, из которых лишь «Возмущение Ислама» можно однозначно отнести к примерам инфернального феминизма, подвергались грубым нападкам со стороны обозревателей-консерваторов, но в конце концов обретали бешеную популярность у читательской публики, которая вовсе не ограничивалась теми слоями общества, где господствовали симпатии к революционным или прогрессивным идеям. Здесь проступает очевидный, но важный момент: радикальные тексты иногда пользуются успехом не только у решительно настроенных читателей. Многие из них читали (и до сих пор читают) такого рода литературу, чтобы раздразнить воображение или ощутить ужас, или потому, что в этих книгах их привлекало нечто иное, помимо идейного содержания, — например, эстетические достоинства. В случае готических романов, где было намного меньше крамолы и инакомыслия, чем в произведениях авторов вроде Шелли, главным предметом интереса для большинства читателей становилось скабрезное и провокационное содержание. Здесь на пути к этой усладе, как правило, не стояли никакие четко обозначенные либеральные, реформистские идеи. Трудно угадать, насколько велика была доля тех читателей, кто улавливал намеки на симпатию к дьяволу и его прислужникам, рассыпанные у Казота, Бекфорда, Дакр, Метьюрина и Готье. Разумно предположить, что по меньшей мере некоторых очаровывали или, быть может, даже убеждали пламенные речи, произносимые персонажами вроде Бьондетты, Мельмота и Кларимонды.
За редкими исключениями вроде Вратислава и Вивьен большинство рассмотренных здесь книг были бестселлерами или, по крайней мере, пользовались довольно широкой известностью в международной авангардной среде (как Пшибышевский). Следовательно, никак нельзя сказать, что типичные читатели подобных книг принадлежали к узким кругам. Примерно то же самое происходило с Казати, Бернар и Барой: из‐за повышенного интереса международной прессы к их персонам «текст», в который складывались отражения их демонических личин, становился достоянием мировой публики. То же можно сказать и о картинах прерафаэлитов, которые обретали широкую известность благодаря выставкам и репродукциям.
В тех случаях, когда четко выражалась симпатия к Сатане, среди критических отзывов обычно было немало возмущенных. В первую очередь, конечно, они посыпались на Шелли, но потом праведный гнев улегся. Поэтому произведения, написанные в том же духе, но позднее, уже не подвергались столь же яростным нападкам из‐за выраженной в них любви к Люциферу, хотя некоторые блюстители нравственности вроде Макса Нордау и акцентировали внимание именно на сатанизме, когда заявляли об опасностях современного искусства и литературы. По мере того как идейное засилье церкви в западной культуре понемногу ослабевало (во всяком случае, в официальной, публичной сфере), сторонники господствующего дискурса все реже оскорблялись при виде умеренных проявлений символического сатанизма. А вот верующих, особенно консервативного толка (в 1900 году в большинстве стран их насчитывалось все еще довольно ощутимое количество), сатанизм продолжал больно ранить. Именно по этой причине он сохранял значимость для тех, кто видел в официальном христианстве препятствие на пути к женскому освобождению. Несмотря на то что к концу XIX века официальный дискурс западных государств и их представителей сделался менее ориентированным на религию, в политическом, «рациональном» контексте для обоснования подчиненного положения женщин иногда по-прежнему пускались в ход религиозные аргументы (как в том случае, когда один член парламента упомянул о заслуженном проклятии Евы, а в ответ одна теософка-феминистка сослалась на предложенное Блаватской сатанистское толкование третьей главы Книги Бытия).
Расшатывание авторитета Библии, которым занималась Рене Вивьен, по-видимому, никогда по-настоящему никого не возмущало — скорее всего, просто потому, что мало кому из христиан-консерваторов попадались в руки ее стихи. Мари Мадлен, у которой мотив люциферианского лесбийства едва ли был столь же серьезным, обрела более широкий круг читателей и вызвала недовольство тех, кому ее эпатаж пришелся не по душе. Мэри Маклейн, автор бестселлера, обращалась к Сатане как к освободителю, и это настолько не понравилось критикам, что они бросились придумывать всякие уловки (например, пытаясь выставить ее Сатану-избавителя простым смертным поклонником). Более враждебно настроенные обозреватели видели в сатанизме Маклейн, как и в ее предполагаемом мужененавистничестве, один из признаков, указывавших на ее ненормальность. А вот Сильвия Таунсенд Уорнер, дебютировавшая как писательница четвертью века позже, напротив, огорчалась из‐за того, что почти никто не разглядел в ее изысканном и полном юмора романе культурной критики. К тому времени в дьяволе уже почти все — даже прихожане англиканской церкви — видели некую забавную диковинку. Возможно, такая перемена в настроениях несколько смягчила удар: Уорнер не только изображала дьявола в положительном свете, но и обрушивалась с довольно резкой критикой на христианство как на один из главных институтов патриархального гнета. Тем не менее роман «Лолли Уиллоуз» раскупался очень хорошо и наверняка оказывал существенное культурное влияние на умы читателей. Поэтому можно предположить, что, как и другие рассмотренные здесь тексты, пользовавшиеся большой популярностью, эта книга стала довольно важным фактором в процессе (дальнейшего) расшатывания авторитета христианских идей, особенно традиции использовать эпизод с Евой из Книги Бытия для оправдания порабощения женщин. Более систематические попытки изменить положение вещей — например, проект «Женская Библия», — вероятно, еще больше способствовали достижению цели, во всяком случае в суфражистских кругах, где, должно быть, заставляли многих читательниц задуматься о традиционном истолковании сцены в Эдеме и отождествлении змея со злом (и о том, что такое толкование позволяло мужчинам валить все грехи и беды на женщин).
Притом что главными факторами, которые привели к потере христианством прежней господствующей роли, были масштабные общественные перемены, связанные с экономикой, геополитикой и различными сложными процессами перестройки и модернизации отдельных отраслей, не следует сбрасывать со счетов и культурные проявления бунтарства, например, в живописи, литературе, кинематографе и публичном поведении знаменитостей. Здесь можно, конечно, задаться классическим вопросом «о курице или яйце»: становились ли эти последние проявления возможными благодаря ослаблению христианства — или же наоборот?