В рассмотренном материале можно выделить два основных подхода к Библии. Во-первых, некоторые обращались напрямую к конкретным библейским эпизодам, например, цитируя их и затем доказывая их несостоятельность. Это можно назвать прямой экзегезой. При этой герменевтической стратегии деконструкции и перетолкованию подвергаются отдельные предложения или даже слова. Наглядные тому примеры — обсуждение третьей главы Книги Бытия у Блаватской и коллективный труд «Женская Библия». Во-вторых, в случае менее формального метода экзегезы мы видим, например, текст Вивьен — новую версию Книги Бытия, где Сатана представлен благожелательным творцом женщины. Оригинальные слова писания там отсутствуют — их полностью вытеснил контрмиф. Другие случаи приложения того же принципа («Возмущение Ислама» Шелли, похвала Лилит у Конуэя, превращение маркизой Казати змея в символического союзника или в собственную личину, лесбийские падшие ангелы у Мари Мадлен и образы дьявола-освободителя у Маклейн, Уорнер и Каллас) — тоже контрмифы, выстроенные без прямого и методичного демонтажа тех гегемонических мифов, которые они вытесняют или опрокидывают[2298]. Притом что эти тексты изобилуют бунтарскими позитивными аллюзиями, например, на грехопадение, в них отсутствует подробное протестное толкование. У Вивьен библейский рассказ заменяется его искусной стилизацией, причем воспроизводится то же членение на нумерованные стихи, а другие тексты следуют условностям нерелигиозной прозы и поэзии, из‐за чего не выглядят близким подражанием библейским стихам.
Все вышеупомянутые подходы являются, по сути, герменевтическими стратегиями, направленными на ниспровержение гегемонических толкований Священного Писания при помощи контрпрочтений. Однако между собой они разнятся тем, что одни подразумевают борьбу непосредственно с Библией, а другие предлагают частично перевернутые версии библейского текста — без предварительных попыток опровергнуть гегемоническую версию. Следует отметить, что некоторые тексты, попадающие в последнюю категорию (например, прелюдия к «Возмущению Ислама»), все-таки содержат некоторые высказывания, где привычное толкование подвергается явной критике, пусть и без отсылки к конкретным библейским стихам. Многие образцы инфернального феминизма опираются и на небиблейские элементы христианской мифологии — например, на представление о Сатане как о существе женского пола или на понятие демонического любовника. В этих случаях просто не существует библейского эпизода, который можно было бы напрямую упоминать или переворачивать. Поэтому вполне естественно, что здесь бунтарский подход не относится к какому-то конкретному тексту, а имеет общую идейную направленность.
Тему колдовства тоже следует отнести к этой небиблейской в своей основе категории. В пору гонений на ведьм представления, сложившиеся о них, служили патриархальным целям, и фигура ведьмы еще долгое время оставалась негативной метафорой, пускавшейся в ход против женщин. Решение «вернуть» ведьму в качестве эмблемы женского могущества, принятое Уорнер, Вивьен и другими, означало отказ мириться с тем, что ее используют как негативный символ якобы дурных сторон женственности. Их герменевтическая энергия тратилась на довольно общий образ ведьмы, после чего они создавали контрдискурсивный вариант этого образа. Авторы, трактовавшие фигуру ведьмы более подробно и непосредственно (Мишле, Гейдж), направляли свою герменевтическую деятельность на конкретные исторические источники и содержавшееся в них понимание роли ведьм. Первой мишенью их внимания был «Молот ведьм» — с его взглядом на ведьм как на абсолютное (женское) зло. Это произведение, написанное в начале Нового времени, и стало главным объектом приложения их герменевтических усилий. Их новый взгляд на ведьм как на благородных бунтовщиц, пожалуй, отличался некоторым новаторством, однако мнение о ведьмах, которого придерживалось большинство людей в XIX веке, и так уже совершенно не совпадало с мнением Шпренгера и Инститориса (считавших ведьм опасной сектой дьяволопоклонниц, стремящейся просочиться в общество). Следовательно, истинное ниспровергательство гегемонической идеологии состояло в том, что в выдвигавшихся новых толкованиях давнего исторического явления весьма неблаговидная роль отводилась церкви и церковникам[2299].
В глазах этих авторов ведьмы и, если брать шире, их повелитель Сатана (как символ) становились положительными персонажами, так как противостояли угнетательскому историческому христианству, которое к тому же считалось люто женоненавистническим учением. Настоящим адресатом такого рода критики было, конечно же, христианство XIX века, а не его исторический предтеча. Что интересно, Мишле, Лиланд и Гейдж решили оставить в неприкосновенности представление о том, что ведьмы состояли в союзе с Сатаной (в случае Лиланда это, возможно, объяснялось самим содержанием материала, оказавшегося в его распоряжении, — и он даже выказывал некоторую обеспокоенность его дьявольской тематикой), а не изображать их превратно понятыми язычницами или же невинными жертвами. И это подводит нас к следующему вопросу.
Как далеко заходит инверсия христианского мифа?
Степень инверсии часто трудно определить точно. Вот пример: Матильда Джослин Гейдж согласилась со старым христианским представлением о том, что ведьмы были сатанистками, и не стала объявлять этих женщин несправедливо обвиненными. Одновременно она (по крайней мере, в данном контексте) согласилась с предпосылкой (которую ее источник, Мишле, взял из романтического сатанизма), что дьявол — положительный символ освобождения и, шире, что сатанизм поэтому можно рассматривать как феминистский бунт против патриархального христианства. Однако здесь инверсии подвергается лишь одна сторона ведьмовской мифологии, а именно утверждение о том, что Сатана и его приспешницы суть зло. Так, оказывается, что ведьмы действительно обладали чудесными способностями, что они были бунтовщицами-сатанистками, замышлявшими дурное против небесного и земного порядка, и так далее. В пору, когда жила и писала Гейдж, в основном русле христианского учения эти взгляды были уже изжиты. Таким образом, она довольно неожиданно дала им новую жизнь. Похожим образом Блаватская, пусть и блуждая между аллегорией и вполне буквальными утверждениями, заново утвердила первичную истинность библейского рассказа из третьей главы Книги Бытия. Конечно, она совершенно иначе толковала последствия этих событий — выворачивая их наизнанку и превращая в нечто положительное. Однако сам религиозный миф при этом признавался значимым и «правдивым». Блаватская представила контрмиф, оказавшийся в той же степени религиозным, что и тот миф, который она намеревалась вытеснить, и к тому же ее паразитическая версия не столько отмела, сколько вобрала в себя старый миф. Можно сказать, что Гейдж совершила то же самое (пусть не столь явно), создав контрмиф о ведьмовстве, где утверждалось, что ведьмы обладали особым количеством «телец Пачини», наделявших их сверхнормальными (пусть и не сверхъестественными в строгом смысле слова) способностями. Таким образом, отчасти подтверждалась верность старого мифа о ведьме.
В «Женской Библии» мы тоже наблюдаем (в некоторых случаях) женщин, которые по-прежнему считали Библию авторитетным источником, но желали изменить толкования текста. Эти изменения зашли так далеко, что привели к похвалам эдемскому змею, которыми мог бы гордиться любой из гностиков-офитов (или теософов) и которые свидетельствовали о понимании и Библии, и традиций ее толкования как искусственных конструктов. И все же сама Библия не отвергалась как нечто незначительное или устаревшее. Объявить что-то малозначимым — пожалуй, наиболее эффективный способ освободиться от ухищрений, узаконивающих гегемоническую идеологию. Опираясь на Ричарда Тердимана, мы написали во введении, что целью контрпрочтения, как правило, является расшатывание, а не полное вытеснение нормативного толкования. Здесь можно добавить, что в большинстве рассмотренных нами примеров его цель состояла не в опровержении первоначального источника, а просто в подрыве доверия к господствующему толкованию этого источника. Во многих случаях инвертирование означает и частичное принятие.
К ведьмам Уорнер, Мишле и Лиланда можно подойти с теми же мерками, что и к рассуждениям Блаватской. Однако между этими текстами имеется существенное расхождение: они обладают разной степенью авторитетности. Блаватская претендовала на роль религиозной пророчицы, которой эзотерическое откровение давало возможность проникать в тайны мироздания и выступать с перевернутыми толкованиями Писания. С другой стороны, Уорнер предлагала шутливую литературную инверсию, которая, хоть и расшатывала нормы, все же не претендовала на утверждение истины в той мере, в какой это делала «Тайная доктрина». Пусть это была художественная литература с серьезным посылом, художественный вымысел все же остается вымыслом. Чарльз Лиланд в «Арадии», напротив, доносил до читателя чужой религиозный сатанинский контрмиф, нарочито дистанцируясь от него, как и подобает исследователю. Однако именно он преподносил его как феминистский контрмиф. Таким образом, инверсия мифа в «Арадии», которая заходит весьма далеко, служит (сознавал ли это автор книги или нет) политической цели: контрмифический нарратив отражает переворачивание или расшатывание текущего гендерного порядка. Мишле с его упором (пусть и явно аллегорическим) на фигуру Сатаны (которому отводится гораздо меньше места у Гейдж и у Лиланда) возвращает Сатане былую значимость и снова демонстрирует материализующие тенденции многих инверсий. Будучи знаменитым историком, Мишле использовал собственную профессиональную репутацию для придания веса своей полной фантазий книге, и потому это сочинение обрело авторитет «объективного» и серьезного научного исторического труда.
Тревожно-неоднозначные изображения женщин, вступивших в сговор с Сатаной, могущественными и своевольными существами в готических романах вроде «Ватека», «Монаха» и «Зофлойи» подготовили почву для более последовательных сатанинских феминистских инверсий. Разумеется, это были не «полномасштабные» инверсии (таких, по сути, и вовсе не существовало), но в них — как и во многих декадентских текстах — выказывалась некоторая симпатия к изображаемым антигероиням, и она потихоньку подпитывала культурные изменения, которые расчищали дорогу инфернальному феминизму.