[727]. Ровно это силится внушить Альвару Бьондетта. По мнению Андриано, все три возможных прочтения — что Бьондетта действительно добрый дух воздуха, или же злой демон, или, как рассудил бы Беккер, порождение фантазии молодого человека — находят подкрепление в тексте[728]. Лично нам трудно найти там какие-то веские указания на то, что она — дух воздуха. Две другие версии более правдоподобны, хотя вывод о том, что Бьондетта — Сатана, выглядит, пожалуй, убедительнее.
Полифония текста и рецепция «Влюбленного дьявола»
Дитмар Ригер настаивает на том, что это произведение следует читать как антифилософскую нравоучительную историю, а не просто развлекательную повесть. По его мнению, она предупреждала читателей об опасностях просветительской философии и стремительных общественных перемен[729]. Сам автор тоже заверял, что в его произведении кроется серьезное идейное содержание. В послесловии к изданию 1776 года Казот написал, что в новелле в виде двойной аллегории показана битва между различными силами и страстями. Однако он не пожелал раскрывать точный смысл своей аллегории, чтобы не разрушать магию текста. Биограф Казота Эдвард Пиз Шоу тоже расценивает эту повесть как произведение глубоко серьезное: «Казот очень живо изобразил битву добра со злом, рассказав о приключениях Адама XVIII века, олицетворяющего все человечество, и о том, как его искушает Ева, отождествленная здесь с дьяволом»[730].
В отличие от Ригера и Шоу, более поздние исследователи обращали особое внимание на то, насколько полифонична эта повесть и насколько она лишена четкой, ясно сформулированной морали. Роберт О’Рейли указывает на отсутствие нравоучительного заключения: «Сладострастные побуждения героя принимаются и удовлетворяются, но исполняет он и свой долг перед семьей и церковью. Ни дьявол, ни церковь… не уничтожают друг друга»[731]. Брайан Стейблфорд рассматривает эту новеллу как первое произведение в длинном ряду ему подобных, где якобы злые персонажи изображаются с изрядной долей симпатии: «Церковная мораль, запрещающая удовольствия, оспаривается и в конце концов осуждается, и хотя Казот не ставил себе такой цели, легко поверить, что он — подобно Мильтону, по словам Блейка, — „сам того не ведая, стоял на стороне Дьявола“»[732]. Джозеф Андриано тоже проводит параллель со словами Блейка о Мильтоне и называет речь Бьондетты, в которой та возносит дифирамбы страсти, самым волнующим местом во всей повести[733]. Тили Бун пишет, что «хотя Казот в частной жизни и убеждал современников вернуться к традиционным ценностям, написанная им вымышленная история пришлась по душе тем, кто придерживался либеральных взглядов на общество»[734]. Лоренс Портер сходным образом замечает, что Казот «не мог полностью контролировать написанное им»[735]. Вне сомнения, доводы, которые приводит в повести Сатана, предстают разумными и привлекательными. Да и сам он изображен очень человечным персонажем, легко вызывающим симпатию, так что уже не так важно, что все это — возможно, часть хитроумных уловок, к которым прибегает искуситель. Как уже продемонстрировал Джон Мильтон, предоставлять Сатане возможность выступать с пламенными речами — крайне рискованный шаг. Либертины и прочие вольнодумцы, как было отмечено выше, наверняка увидели в Бьондетте великую героиню, и в дальнейшем вероятность подобного прочтения, наверное, возрастала благодаря интертекстуальному влиянию зарождавшейся традиции литературного сатанизма.
Сатана в роли пажа вначале описывается как андрогин, и Казот на первых порах, говоря об этом персонаже, часто перескакивает с «он» (il) на «она» (elle), порой даже в пределах одного предложения. Согласно прочтению Бун, это — один из способов, которыми в повести показывается, что гендер — лишь конструкт. Неустойчивая гендерная принадлежность Бьондетты и театральность ее появления перед Альваром и его товарищами-некромантами подтверждает, по мнению Бун, представление (в духе Джудит Батлер) о гендере как о перформативном явлении[736]. А еще, пожалуй, можно увидеть в переменчивости пола Сатаны символ угрожающего размытия ранее четко установленных форм и категорий, которое, по ощущению Казота, началось из‐за ложных учений философов-просветителей. Как мы помним из главы 1, дьявола в виде женщины представляли и раньше, здесь Казот не изобрел ничего нового, а просто примкнул к давней традиции, и здесь можно увидеть выражение угрожающего порогового состояния, которое противопоставлено прежним — безопасным и надежным — четко прописанным категориям добра и зла.
Насколько нам известно, большинство современников Казота ни о чем таком и не думали, а предпочитали воспринимать его повесть как «затейливую шутку» и ценили ее за «веселость». В Германии она повлияла на Э. Т. А. Гофмана, и тот написал рассказ «Стихийный дух» (1821)[737]. В течение XIX века «Влюбленный дьявол» переиздавался более тридцати раз, продолжая, таким образом, служить неиссякаемым источником вдохновения. А еще повесть переводили на другие языки — в частности, немецкий (1780, 1792) и английский (1793, 1800, 1810, 1830) — и различными способами перерабатывали для театральной сцены[738]. С подъемом романтизма во Франции новелла обрела огромную популярность у французских писателей. Например, Шарль Нодье (1780–1844) написал довольно безвкусный рассказ «Приключения Тибо де ла Жакьера» (из сборника Infernaliana, 1822)[739], где Сатана тоже принимает обличье молодой женщины, чтобы завлечь мужчину и обречь его на погибель. Заканчивается история тем, что Вельзевул впивается несчастному зубами в горло, чтобы не дать ему воззвать к Иисусу[740]. Поэты вроде Бодлера открыто ссылались на Казота, и, как утверждает Шоу, «Влюбленный дьявол» «безусловно помог Бодлеру выработать представление о женщинах как о дьявольских созданиях»[741]. В Англии лорд Байрон обсуждал эту повесть с леди Каролиной Лэм, когда между ними происходил бурный роман в 1812 году, и леди Каролина упоминала Бьондетту в письме к любовнику, в конверте вместе с бумагой Байрон обнаружил лобковые волосы своей подруги. А в другом письме она уже называла себя Бьондеттой. А еще однажды Лэм тайком пробралась в дом Байрона, переодевшись пажом, возможно, вдохновившись тем же источником[742]. В том, как эта знатная дама присвоила личину демонической женщины, просматривается интересный ранний пример сознательного желания женщин разыграть эту роль, подсказанную литературой. И еще можно довольно уверенно предположить, что и лорду Байрону, и леди Каролине гораздо больше понравились волнующие речи Бьондетты в защиту страсти (и любовного желания, не имевшего ни малейшего отношения к супружескому ложу), чем та напыщенная мораль, которой завершается новелла. Это служит наглядным примером того, что некоторые читатели, скорее всего, соглашалась с доводами, вложенными в повести в уста дьявола.
Когда Жерар де Нерваль написал первый критико-биографический очерк (1845) о Казоте, в читательской реакции на «Влюбленного дьявола» появился новый драматический поворот. Уже давно ходили слухи, будто писатель заранее предчувствовал революцию. Теперь же Нерваль добавил историю о том, что вскоре после публикации «Влюбленного дьявола» Казота навестил представитель некоего тайного ордена, принявший его за посвященного, потому что в повести очень верно описаны магические ритуалы. Впоследствии читатели начали браться за текст Казота «с надеждой обнаружить в нем подсказки, относящиеся к оккультным тайным обществам и обрядам», как выразилась Доротея фон Мюке[743]. Элифас Леви рассуждает о Казоте в своей «Истории магии» (1860) и, отозвавшись весьма сдержанно об идее, будто бы Казот обладал пророческим даром, замечает, что он все же знал или «угадал» некоторые отразившиеся в повести каббалистические учения, касавшиеся демониц[744]. Конечно, известная по слухам способность Казота самостоятельно «угадывать» подобные вещи тоже указывает на теперь уже широко распространившееся представление о нем как об одаренном мистике, — как и заверение Леви в том, что текст «полон магических прозрений»[745]. Итак, многие воспринимали «Влюбленного дьявола» отнюдь не только как развлекательную повестушку. Это, несомненно, способствовало ее превращению в — как сказали бы сегодня — «культовое произведение». Представленные в ней темы дьявольского искушения, размытия гендерных границ и демонизации вольнодумных и оправдывающих чувственность женщин оказались столь актуальными, что продолжали находить живой отклик и у последующих поколений. Как мы еще увидим, это произведение станет отправной точкой, к которой позже будут раз за разом возвращаться многие авторы, писавшие о демонических женщинах. Кроме того, оно сыграет важную роль в поддержании уже освященной временем традиции феминизации Сатаны.
Злая мать-колдунья: «Ватек»
Как и «Влюбленный дьявол», готический фарс Уильяма Бекфорда (1760–1844) «Ватек» (1782, опубл. 1786), навеянный «Тысячью и одной ночью», — тоже довольно забавное сочинение. В нем можно усмотреть сатирическую вариацию на тему эдемского искушения, только со своеобразным искажением сюжета: Адама, обреченного пасть, увлекает к погибели не супруга, а мать. Главный герой Ватек — погрязший в роскоши и сладострастии халиф, правящий вымышленным арабским государством. Его мать Каратис — гречанка, и от нее он перенял все те «науки и системы, которые вызывают столь великий ужас у всех добрых мусульман»