«Дикое надменное величие»: обретение женщиной могущества при помощи черной магии в «Монахе» Льюиса
Еще более влиятельным произведением, чем «Ватек», оказался единственный роман Мэтью Грегори Льюиса (1775–1818) «Монах» (1796). Пытаясь оценить масштаб его воздействия, сэр Вальтер Скотт даже написал: «„Монах“ пользовался столь бешеной популярностью, что, похоже, ознаменовал в нашей литературе целую эпоху»[765]. Его жадно читали романтики и в Англии, и во Франции, и, конечно же, во многих других странах: эта книга стала одним из главных бестселлеров своего времени, и вскоре ее перевели на несколько языков[766]. Столь широкое распространение отнюдь не означало, что содержание «Монаха» так уж всем нравилось, и Кольридж писал в газете Critical Review, что это такой «роман, что ежели кто-то из родителей увидит его в руках сына или дочери, то побледнеет, и не без основания», и обвинял Льюиса в кощунстве[767]. The European Magazine проводил параллели между «Монахом» и антирелигиозной литературой, которая стала появляться во Франции в революционную пору[768]. Клери дает понять, каков был образ этого романа в публичных спорах: «Опрокидывание нравственности и общественных установлений, являвшееся его предметом, теперь было публично объявлено его целью»[769]. Такое представление оказалось довольно живучим, и в посвященном Льюису некрологе, опубликованном в лондонской газете The Courier, его роман назывался «соблазнительной историей», нацеленной на «проповедь зла», а его автор именовался «безрассудным осквернителем общественного сознания», который «стряпал отраву для множества людей»[770]. Меньшинство критиков, напротив, восхищалось тем, как искусно автор поведал историю, предостерегавшую от опасностей всевозможных соблазнов[771]. Льюис написал «Монаха», когда ему было всего 19 лет, и меньше чем за десять недель. Благодаря громкому успеху своего романа он стал вхож в аристократические круги и познакомился с Байроном и четой Шелли[772]. Как уже упоминалось ранее в этой главе, Льюис, продолжая сочинять, состоял членом парламента. Это еще больше расстраивало Кольриджа: ведь получалось, что вся безнравственная грязь его романа родилась из-под пера законотворца[773].
«Монаха» часто называли плагиаторским произведением, отмечая, что там слишком много вольных заимствований из «Влюбленного дьявола» Казота. Это возражение высказывалось уже в статье, опубликованной в 1797 году в Monthly Review[774]. Еще более резкие обвинения посыпались после того, как в 1810 году вышел английский перевод Казотова романа: переводчик включил в текст отдельные фрагменты из «Монаха» и посвятил книгу Льюису «без его разрешения», довольно толсто намекая на воровство. Поначалу это сбивало с толку исследователей — например, Марио Праца, — но в 1950‐е годы Луис Ф. Пек раскрыл мистификацию[775]. Сам Льюис отрицал влияние французского собрата по перу. Однако, как подчеркивает Джозеф Андриано, сходство и в самом деле поразительное, и даже если Льюис не читал «Влюбленного дьявола», этот роман был так хорошо известен на континенте и в Англии, что все равно Льюис наверняка знал о его содержании хотя бы понаслышке[776]. Неважно даже, как все обстояло в действительности, между двумя романами с самого начала существовала сильная интертекстуальная связь из‐за неотступных обвинений Льюиса в плагиате, и, возможно, она в итоге сказалась на том, как многие читатели воспринимали «Монаха». Что же касается источников вдохновения, то представляется очевидным, по крайней мере, что Льюис щедро черпал из антиклерикальных драм, которые сочинялись для французского театра на революционном фоне, что объясняет, почему персонажи, представляющие в его романе христианство, изображены в столь негативных тонах[777].
Действие романа происходит в Мадриде в некие стародавние времена. Монах Амбросио — добродетельный и целомудренный молодой человек. Сатана напускает на него искушение в обличье миловидного юного послушника Росарио, а позднее открывается, что это вовсе не юноша, а девушка по имени Матильда. Еще через некоторое время обнаруживается, что это не девушка, а демон в женском обличье. Поначалу Матильда выступает типичной соблазнительницей. Чтобы была понятна параллель с библейской историей искушения в Эдеме, она начинает осаждать целомудрие Амбросио в монастырском саду — где же еще? Когда они снова встречаются в саду, она просит его сорвать для нее розу, но тут его кусает прятавшаяся в розовых кустах ядовитая змея (что довольно прозрачно намекает на смысл всех этих сцен). Пока Амбросио выздоравливает, Матильда, высосавшая яд из его вен, занемогает сама, и ей удается убедить Амбросио в чистоте своей любви к нему. А потом они предаются плотским утехам. Теперь, когда она довершила его падение и его терзает чувство вины, она произносит довольно убедительный монолог о ценности любви и наслаждения, противопоставляя их противоестественному обету воздержания, и ее речи чем-то напоминают подобный монолог Бьондетты у Казота:
Но в чем наша вина, кроме как во мнении безрассудного света? Если свет ничего не знает, наши восторги становятся божественными и невинными! Противоестественным был твой обет целомудрия! Мужчина был сотворен не для него. А будь любовь преступлением, Бог не создал бы ее такой чудесной, такой необоримой! Прогони же тучи со своего чела, Амбросио! Предайся полностью тем наслаждениям, без которых жизнь — дар пустой. Перестань пенять мне за то, что я научила тебя блаженству, и вольно дели его с женщиной, которая тебя обожает[778].
Конечно, Льюис и его соотечественники-англикане наверняка сочувственно воспринимали слова Матильды, обрушивавшейся с нападками на монастырское затворничество. Поэтому здесь происходит типичное для готического жанра смешение добра и зла: сатаническая провокаторша произносит заведомо подстрекательские речи, которые вовсе не идут вразрез с мыслями самого автора и большинства его читателей. В 1920‐е годы финский исследователь Эйно Райло отмечал, что роман
бесспорно пронизан сознательным духом несогласия. Несмотря на его бессвязность, он выстроен так, что склоняет читателя отнестись к Библии критически — например, она явно признается неподходящим чтением для юных. Невозможно не заметить духа вольнодумства, которым насквозь пропитана вся книга[779].
Райло имеет в виду то место, где говорится, что юной девушке не подобает читать Библию, потому что даже «в анналах борделя трудно найти больший выбор непристойных выражений»[780]. Из самого текста остается неясным, кому принадлежит это суждение — Льюису как рассказчику или же матери девушки. Это лишь один из примеров того бескомпромиссно-вопрошающего и ниспровергательского тона, который уже знаком нам по другим готическим романам. Благодаря этому тону мораль, выводимая из истории, становится неоднозначной, а рассказчик превращается в потенциального союзника Матильды, разделяющего ее скептическое отношение к установленным нормам. Как выясняется, Матильда к тому же дерзко нарушает границы, предписанные ее полу. Ритуально призвав на помощь силы Ада, чтобы вылечиться от отравления ядом, Матильда восклицает: «О, если бы мне было дозволено приобщить тебя к моей власти и поднять над всем остальным твоим полом настолько же выше, как одно смелое деяние вознесло меня над моим!»[781] Итак, общение с демонами, по собственному признанию Матильды, устранило те ограничения и запреты, которые обычно сковывают женщин.
Вскоре Амбросио надоедает его подруга, и он влюбляется в невинную Антонию (которая потом, к его ужасу, оказывается его родной сестрой). Матильда спокойно относится к этой перемене чувств и даже уговаривает Амбросио прибегнуть к сатанинским силам, чтобы завоевать новую любовь. Она заверяет его: «Я увидела, как демон покорствует моим приказам, я увидела, как он трепещет моих нахмуренных бровей, и убедилась, что не продала душу господину, а купила себе раба»[782]. Монах не решается, но Матильда не отступается и заявляет: «Враг рода человеческого мой раб, а не мой повелитель». Не на шутку разозлившись при виде трусости бывшего возлюбленного, она восклицает: «Ум, который я почитала великим и дерзновенным, оказывается слабым, детским и трусливым, рабом глупых заблуждений и более робким, чем женский!»[783] Но Амбросио отказывается вступать в союз с врагом Господа, и потому Матильда спрашивает:
Разве ты не нарушил данные Богу обеты, не отрекся от служения ему и не предался прихотям своих страстей? Разве ты не строишь планы, как восторжествовать над невинностью? Как погубить создание, сотворенное Им по ангельскому подобию? Если не к демонам, так к кому же ты обратишься за помощью в таком похвальном деле?[784]
Те, кто считал себя грешниками, возможно, читали этот монолог как ободряющее побуждение следовать своей греховной натуре, раз уж таковы ее испытанные устремления. Амбросио же в ответ восклицает: «Этот насмешливый тон, этот дерзкий, кощунственный смех отвратительны в любых устах, и тем более в женских!»