[785] Это лишь один из примеров того, как проявляется постоянная тема (сатанических) прегрешений Матильды против предписанных ей, как женщине, границ поведения. Но вот, наконец, Амбросио поддается на ее уговоры. Матильда приводит его в подземелье, где исполняет таинственный обряд и произносит заклинания. Подобно Каратис, Матильда входит в какое-то исступленное или истерическое состояние, чтобы наконец приступить к общению с дьяволом: «Внезапно она испустила громкий пронзительный крик и словно впала в бешенство безумия: рвала волосы, била себя в грудь, дико взмахивала руками, а затем выхватила кинжал из ножен у пояса и погрузила его в левую руку»[786]. Могущество Матильды — женское могущество, угрожающее истерическое исступление, являющее полную противоположность спокойным монашеским молитвам, а может быть, и сатанинская пародия на прославленные «экстазы» святых христианок. А еще это экстатическое состояние можно истолковать здесь как вывернутое наизнанку самообладание, которое подобает «приличным» женщинам.
На ее заклинания отзывается сам Люцифер — он является в обличье немыслимо прекрасного обнаженного юноши. Чародейка своей волшебной властью заставляет призрак опуститься на колени и слушать ее повеления. В изображении этой сцены перевернуты обычные представления об отношениях ведьм с Сатаной. Как правило, способностью повелевать демонами наделяли волшебников мужского пола, которые, прибегая к Божьей силе, ставили демонов на колени, — тогда как ведьмам полагалось делаться рабынями Сатаны[787]. Здесь же мы видим, что темные искусства вовсе не лишили Матильду собственной воли, а, напротив, наделили ее могуществом. Позже, когда Амбросио снова хочет переспать с Матильдой, хотя он в нее больше не влюблен, она категорически отказывает ему. И этот уверенный отказ, несомненно, связан с тем почтением, которое она внушила монаху, продемонстрировав ему владение черной магией.
Ближе к концу романа Матильду и Амбросио схватила инквизиция. Матильде удается бежать, а потом она появляется в тюремной камере, куда заточили монаха. Его поражает ее новая яркая наружность:
Она сбросила одежду послушника и облеклась в женское платье, одновременно элегантное и пышное. Оно блистало множеством брильянтов, на ее волосах покоился венок из роз. В правой руке она держала небольшую книгу. Лицо ее выражало живую радость, и все же на нем лежала печать такого дикого надменного величия, что монах почувствовал благоговейный ужас, несколько охладивший восторг, который он испытал при виде ее[788].
Чародейка предлагает монаху бежать вместе с нею, но сразу же предупреждает: «Свою свободу я купила дорогой, страшной ценой!» И спрашивает: «Посмеешь, Амбросио, сделать то же? Посмеешь без боязни преодолеть пределы, отделяющие смертных от ангелов?» Если Амбросио решится на этот шаг, то обретет возможность осуществлять все свои чувственные фантазии без промедления, рассказывает ему Матильда, и сможет «сравняться с высшими существами»[789]. Самообожествление, которое сулит ему Матильда, явно связано с тем, что сама она обрела небывалое могущество и власть при помощи черной магии.
Когда Амбросио приговаривают к смерти, он наконец сдается и предает душу дьяволу, чтобы бежать из темницы. Тогда-то Сатана и открывает ему, что Матильда — подчиненный, но лукавый дух, принявший человеческое обличье, чтобы уловить в свои сети Амбросио. И именно в это мгновение ее козни увенчались полным успехом[790]. Это откровение не означает (как ошибочно полагают многие исследователи), что Матильда в действительности была мужским духом. Она вполне могла быть или женским, или совершенно андрогинным духом, из текста это неясно. Однако такой сюжетный поворот идет вразрез с тем, что рассказывалось ранее. По мнению Андриано, сделав Матильду духом в человечьем обличье, Льюис «забыл или сознательно закрыл глаза на некоторые предыдущие сцены, из которых недвусмысленно следовало, что Матильда — человек». И с этим трудно поспорить, потому что беспристрастный авторский голос в самом начале романа сообщил нам, что Матильда не повинна ни в чем ином, кроме женского любовного желания[791]. Прац тоже обращает внимание на то, что Матильда на протяжении большей части повествования «вызывает у читателя сочувствие человечностью своей страсти»[792]. Здесь вспоминается, как Казот описывал свою Бьондетту. Неважно, какие разоблачения ждут читателя впереди, по ходу действия обе героини изображаются авторами так, чтобы пробуждать живейшую симпатию. К тому же обеим предоставляется возможность произносить пламенные, пышные и убедительные речи, отстаивая свою правоту.
Кем была Матильда «на самом деле» — женщиной, мужчиной или андрогином, — пожалуй, несущественно. Любопытно другое: на протяжении всего романа, за вычетом всего нескольких страниц, она изображается как женщина, причем весьма эмансипированная, которая обретает власть и авторитет, общаясь с силами тьмы. А этого исследователи часто не замечали. Например, Кари Уинтер утверждала, что «женщин, которые отличаются хоть какой-то самонадеянностью, в „Монахе“ пытают или убивают»[793]. Однако Уинтер напрочь забыла о Матильде. Хотя под конец и обнаруживается, что она не «настоящая» женщина, все равно она относится к женскому полу (и изображается как самый настоящий человек вплоть до последней главы книги), и ей удается оставаться самонадеянной и властной и при этом избежать наказания. Она добивается этого, вступив в союз с Сатаной. «Настоящим» — не демоническим — женщинам не позволяется быть сильными и уверенными в себе, если же они пытаются, то нарываются на суровый выговор, а вот ведьме-сатанистке (которая позднее оказывается демоницей) все сходит с рук. В принципе, это делает ее героиней в глазах читателей, сочувствующих идее обретения женщинами полномочий.
То, что мы знаем из писем Льюиса о его воззрениях на женщин, никоим образом не указывает на его возможные симпатии к идеям феминизма. В 1804 году, когда его мать задумалась о том, не попробовать ли зарабатывать сочинительством, он пригрозил ей покинуть страну, если она отважится на такое, и прибавил: «Женщина-писательница всегда казалась мне наполовину мужчиной». По мнению Вирджинии Аллен, моральный урок, который следовало вынести из «Монаха», сводился к таким увещаниям: «Дамы, будьте нежны, скромны и сдержанны! Будьте как Антония. Не будьте напористыми, тщеславными и приметными — а не то превратитесь в Матильду!»[794] Но в глазах тех, кто одобрительно относился к идее женской эмансипации, демоническая Матильда вполне могла стать символом обретения власти и полномочий, что, возможно, тревожило критиков того времени. Как уже упоминалось, в некоторых рецензиях высказывалось мнение, что цель романа — подрыв нравственных и общественных устоев. Возможно, у критиков имелись опасения, что молодые люди бросятся подражать нехорошим поступкам Амбросио, а юные девушки последуют по стопам ужасной демоницы Матильды. Судя по такой реакции, «Монах» в очередной раз продемонстрировал, что в готических романах очень часто заметно странное любование героями-злодеями и их антиобщественными, бунтарскими деяниями, так что нравственный посыл этих тестов остается открытым для самых противоположных толкований.
«Буйный, пламенный и неукротимый дух»: Зофлойя
Главный предмет изображения в «Монахе» — искушение мужчины Сатаной при посредничестве женщины. Тема обретения женщиной (сатанического) могущества присутствует там, но не является центральной для развития сюжета. Однако она оказалась весьма важной, поскольку способствовала возникновению целой литературной традиции, одним из порождений которой стал роман Шарлотты Дакр «Зофлойя, или Мавр» (1806). Некоторые критики сочли «Зофлойю» простой переделкой «Монаха», только с женщиной — темпераментной Викторией — в роли главного героя. С самого начала Виктория описывается в выражениях, чем-то напоминающих описания Сатаны у Мильтона: «прекрасная и совершенная, будто ангел», но в то же время гордая, надменная и самодостаточная — с буйным, пламенным и неукротимым духом, безразличная к укорам, равнодушная к порицаниям, — с неумолимым, мстительным и жестоким нравом, она упорно стремилась преуспеть во всем, за что принималась[795].
Повествователь много раз сообщает, что неизбежное нравственное падение Виктории во многом предрешено греховностью ее матери. Последнюю — почтенную замужнюю даму — соблазняет (опять-таки в саду!) некий Ардольф. Этот Ардольф рисуется в характерных дьявольски-мрачных красках: «Демон, принявший обманное сходство с ангелом»[796]. Это соблазнение квази-Евы квази-Сатаной предвещает, а косвенным образом и вызывает, самое буквальное соблазнение настоящим Сатаной, которое становится судьбой ее дочери. Когда мать и Ардольф заточают Викторию в доме строгой и набожной родственницы Ардольфа, ей остается только гулять по огороженному саду[797]. Хотя этот сад и красив, она мечтает вырваться оттуда на волю и освободиться от удушливой христианской морали, которую проповедует недобрая хозяйка сада. Таким образом, ее побег — это своего рода падение, только чрезвычайно осознанное и намеренное, совершенное из стремления сбросить иго хозяйки сада. Тут впору вспомнить, как змей сулит Еве независимость, которую она обретет, если отведает запретных плодов (Быт. 3: 5).
Виктория вышла замуж, но влюбилась в брата мужа, Энрикеса. Во сне, который Виктория видит уже в другом саду, ей является слуга Энрикеса, мавр Зофлойя, и предлагает помочь в покорении сердца любимого мужчины (тут, конечно же, сразу вспоминается, как у Мильтона Сатана тоже впервые является Еве во сне). Как и Амбросио в «Монахе», поначалу Виктория не решается принять помощь, предложенную искусителем