Соответственно, гибель Виктории от рук Сатаны в некотором смысле перечеркнута ранее совершившимся жестоким убийством Лиллы. Из этой истории живыми не выходят ни «добропорядочная», покорная правилам женщина, ни эмансипированная мятежница. И невинную, и преступную ждет насильственная смерть, и в конце романа нравственное равновесие не достигается: не оставлено ни одной доброй женщины, которая олицетворяла бы возврат к надлежащему порядку вещей после устранения безобразия. Доброта не удостаивается земной награды[817]. В романе предлагается только два варианта поведения для женщин: быть как Лилла или быть как Виктория. Рассказчик хвалит Лиллу, хотя и с весьма умеренным восторгом, но все же героиня романа — не она, а Виктория. В отличие от бесцветной и пресной Лиллы, ее характер обрисован очень выпукло, и внимание читателя, при всей ее порочности, приковано, конечно же, именно к ней. Крачун видит смысл существования Виктории в расшатывании представлений о том, что подобает и не подобает женщине, хотя сама она и не предлагает никакой четкой альтернативы устоявшимся понятиям о гендерных ролях[818]. И все же, хоть в глазах большинства читательниц XIX века Виктория едва ли представлялась разумной альтернативой тогдашним нормам, учитывая сюжет романа в целом, некоторые черты этого персонажа могли казаться им привлекательными. Как верно отмечает Крачун, мятежная, самонадеянная женщина, вступающая в союз с Сатаной, обретает с дьявольской помощью хотя бы временную свободу от патриархальных оков (в лице отца, мужа и церкви)[819]. А еще она восстает довольно явно против понятий о роли, приличествующей женщинам. Таким образом, ее бунт в некотором смысле имеет «феминистический» характер, хотя это и не преподносится как нечто похвальное. И все равно Виктория, пожалуй, — наиболее ярко обрисованный и проработанный образ «сатанинской феминистки» в литературе начала XIX века, и из самого текста романа никак нельзя понять, сочувствует автор своей героине или нет. Михасив предполагает, что именно по этой причине Дакр так и не включили в литературный канон:
Хотя рассказчица Дакр периодически и напоминает нам о порочности Виктории, похоже, она полностью сочувствует если не всем, то большинству поступков своей главной героини. Невозможно отогнать подозрение, что Дакр как рассказчица — целиком на стороне Дьявола и сама прекрасно это сознает, и, скорее всего, именно это в итоге обрекло Дакр на литературное забвение[820].
Как мы уже видели, подобные подозрения в симпатии к дьяволу преследовали большинство готических авторов романов с самого начала, и нетрудно понять почему, если вспомнить их явное любование своими антигероями и увлеченность скабрезными описаниями их безнравственных поступков. Выбранный Дакр литературный псевдоним — Роза Матильда — тоже указывает на нежелательное, в глазах общества, отождествление со смелыми и независимыми представительницами демонической женственности.
Неоднозначное посвящение: «Мельмот Скиталец»
В отличие от Бьондетты, Матильды и Виктории, героиня центрального эпизода романа Чарльза Метьюрина «Мельмот Скиталец» (1820), Иммали, — не злая или порочная женщина. Заглавный персонаж — слуга дьявола, аморальный и циничный бессмертный странник (сродни Вечному Жиду). Однажды Мельмот, заступаясь за дьявола, говорит: «Враг рода человеческого! …Увы! До чего же нелепо называть этим именем верховного ангела, утреннюю звезду, низвергшуюся из своей сферы!»[821] Мельмот — не просто эмиссар и апологет дьявола. Он и сам наделен многими качествами, обычно приписываемыми дьяволу, и наглядно иллюстрирует готическую тенденцию проецировать характерные черты Сатаны на человеческих персонажей — вместо того чтобы выпускать на сцену Князя Тьмы собственной персоной. Помимо всех непривлекательных личных свойств, которые и делают Мельмота антигероем (с упором на анти-), в нем есть и нечто такое, что наверняка внушало симпатию читателям-вольнодумцам. Например, «в манерах его была та непринужденность, которая проистекала, должно быть, скорее от независимости мысли, нежели от привычки вращаться в свете»[822]. Композиционно роман устроен как китайская шкатулка, и вырастающие одно из другого повествования рассказываются различными авторскими голосами. Один из рассказчиков говорит о монахе-преступнике, который корчится в муках: «то были муки… что венчают преступника ореолом ослепительного величия, повергая нас в восхищение перед падшим ангелом, сочувствовать которому мы не смеем»[823]. Конечно, было бы недобросовестно заключать из подобных фраз, что Метьюрин — священник англиканской церкви — сам симпатизировал дьяволу (или его представителю Мельмоту). И все-таки эта фигура явно его завораживала, так что Метьюрин стоит гораздо ближе к сатанинской школе романтизма, нежели к ортодоксальному англиканству. «Мельмот» — сложный, даже, можно сказать, лихо закрученный текст, и главная его нарратологическая особенность — полифоничность изложения. Потому вполне возможно, что одной из главных задач Метьюрина было предъявить совершенно противоположные точки зрения, позволить высказаться множеству самых разных людей, просто иногда это были приверженцы дьявола.
На необитаемом острове Мельмот встречает Иммали, девушку-испанку, которая ребенком была выброшена на берег после кораблекрушения, в то время как все остальные пассажиры погибли. Подобно Еве, она пребывает в невинности и неискушенности, а Мельмот, сыграв роль змея, раскрывает ей глаза на существование в мире добра и зла (причем в основном — зла). Он показывает ей всю гнусность колониальной тирании, все страдания, вызванные экономическим неравенством, все ужасы войны, всю жестокость религий. Реакция Иммали оказывается неоднозначной:
Она устремила на него взгляд, в котором можно было прочесть и благодарность, и упрек за это мучительное посвящение в тайны новой жизни. Поистине она вкусила от древа познания, и глаза ее открылись, но плоды его показались ей горькими[824].
Когда она замечает христиан, справляющих свои обряды, Мельмот вынужден признать, что они не так дурны, как остальные люди, которых она видела до этого, и она решает сделаться христианкой. Однако он рассказывает, что даже христианство не всегда выступает силой добра, потому что многие его земные представители подвержены порокам. Мельмот продолжает разглагольствовать об изъянах человечества, и его монолог получился одновременно эмоциональным и логически обоснованным. Заметив, что его антигерой рассуждает чересчур убедительно, Метьюрин явно спохватился и сделал в этом месте сноску с пояснением: «Чувства, которыми я наделяю чужестранца, в корне противоположны моим собственным», и именно поэтому он «нарочно вложил их в уста того, кто послан выполнить волю Врага рода человеческого»[825]. Вероятно, появление этой сноски объяснялось еще и тем, что Мельмот, в ряду прочих зол, критиковал монархию. Метьюрин наверняка осознавал, что ему грозит большая опасность, если власти сочтут, что в уста своего персонажа он вложил собственные мысли.
Иммали льет слезы над мировым горем и говорит Мельмоту: «Ты научил меня радости страданья». И здесь снова слышен отголосок слов, сказанных ею ранее о горечи познания, потому что она признается: «Я плачу, и слезы мои для меня отрада». Мельмот раскрыл ей более богатый спектр чувств, чем те, что она знала, когда «умела только улыбаться», и одна из новых красок, которые проступили на ее эмоциональной палитре, — это любовь. Из-за охватившей ее любви она вдруг начинает бояться буйства стихий — возможно, отчасти из‐за «мистического страха, который всегда потрясает глубины сердца того, кто осмелился любить»[826]. Она говорит своему сумрачному наставнику, что любит его, потому что он научил ее «думать, чувствовать, плакать»[827]. Поэтому трудно однозначно отрицательно оценить ту инициацию, которую устроил ей Мельмот. В конце концов, она научилась любить и открыла для себя калейдоскоп чувств. Кроме того, несмотря на оговорки Метьюрина, Мельмот все же изрекает неудобную и трудную, но все-таки правду, и потому он не похож на лживого соблазнителя. Собственно, он всегда говорит правду и служит своего рода голосом культурной критики — совсем как неоднозначный Люцифер в Байроновом «Каине», опубликованном через год после выхода «Мельмота». Теперь Иммали косвенным образом предается своеобразному сатанизму, поскольку все ее чувства сосредоточились «на избраннике ее сердца, в котором она так обманулась», — Мельмоте, выступающем в этой истории, в той или иной степени, в роли Сатаны. А еще, чуть ли не напрямую поклявшись в верности Сатане, она говорит Мельмоту: «Я не знаю, кому ты служишь, но ему буду служить и я»[828].
Позднее Иммали возвращается к своим родным в Испанию. Мельмот снова находит ее, и они тайно встречаются — несложно догадаться где — в саду. Иммали собираются выдать замуж против ее воли, она даже не знает, за кого. Мельмот предложил ей бежать: «Говори, приходить мне сюда завтра ночью в этот же час, чтобы помочь тебе обрести свободу и… — он хотел добавить „спасение“, но голос его дрогнул»[829]. Иными словами, Мельмот — в истинно сатаническом духе — предлагает ей свободу, но отнюдь не уютное спасение. С тех пор как Иммали вернулась в Испанию, ее не выпускают за пределы сада — совсем как Викторию в «Зофлойе». Скиталец, ее любимый, предлагает свободу от тесного и гнетущего существования в райском саду ее глубоко набожного семейства. Важно отметить, что и в «Зофлойе», и в «Мельмоте» сад выступает явным символом заточения, неволи, а вовсе не невинной радости. И потому побег из сада — то есть грехопадение — нельзя расценивать как нечто само по себе дурное, пусть даже те средства, которыми этот побег осуществляется в «Мельмоте», то есть помощь символического Сатаны, и не сулят беглянке в дальнейшем ничего хорошего. Для Иммали последствия ее дерзкого непослушания оказываются поистине ужасными: в конце концов инквизиция хватает ее и бросает в темницу за то, что она посмела выйти замуж за Мельмота и родить от него ребенка. Но тут хочется спросить: намного ли счастливее оказалась бы ее жизнь, если бы она покорилась