Ромуальда приводит в ужас мысль о том, что отныне он — священник. Ведь быть священником — значит «хранить целомудрие, не любить… отвернуться от всех проявлений красоты, выколоть себе глаза»[845]. Та прекрасная незнакомка оказывается куртизанкой Кларимондой, и, лежа на смертном одре, она посылает за Ромуальдом, чтобы тот соборовал ее. Он приезжает слишком поздно — она уже испустила дух, но остается в замке на ночь — читать молитвы над усопшей. Он целует ее в губы, и этот поцелуй связывает их. После похорон она является ему (как бы в сновидениях), и они становятся любовниками. Их связь — в которой явно задает тон Кларимонда, — приносит Ромуальду огромное счастье, и ему не жалко для нее даже собственной крови. Живя с возлюбленной-вампиршей, он разыгрывает роль дворянина, по-французски — seigneur, и это слово напоминает нам о том, что он отрекся в душе от Бога — le Seigneur. Чтобы подчеркнуть это противопоставление, иногда два этих обозначения сталкиваются в одном предложении. В связи с этим Джозеф Андриано замечает: «Как только Господь отвергнут, Ромуальд думает, что сделался господином над самим собой»[846]. Наставник Ромуальда, престарелый аббат Серапион, каким-то образом прознав о происходящем с его подопечным, приходит в гнев. Он ведет его к могиле Кларимонды, вскрывает гроб — и уничтожает вампиршу, окропив труп святой водой. В последний раз явившись любовнику во сне, она укоряет его: «Что ты наделал! Ты послушался этого глупого священника! Разве ты не был счастлив?»[847]
Аббат Серапион изображен без особой симпатии. Его инквизиторские замашки внушают Ромуальду неприязнь, и исследователи часто отмечали, что аббат в этой новелле выступает в роли антагониста[848]. Когда он вскрывал могилу красавицы, в его мрачном усердии было что-то неприятное, что делало его похожим «скорее на демона, чем на апостола или ангела», и Ромуальд, глядя на него, чувствует, что тот «совершает мерзкое святотатство»[849]. Серапион объявляет, что убежден: Кларимонда — это «сам Вельзевул во плоти»[850]. Сам выбор этого имени для Сатаны, принявшего женское обличье, — учитывая богатое разнообразие дьявольских имен — дополнительно подчеркивает тот намек, что заключен уже в названии повести: Готье черпал вдохновение во «Влюбленном дьяволе» Казота. У Казота до странности симпатичная демоница просит своего любовника нежно сказать ей: «Мой дорогой Вельзевул, я боготворю тебя!»[851]. Во «Влюбленном дьяволе» последнее слово остается за христианским морализмом, а плотские удовольствия сурово осуждаются устами доктора богословия. Готье же позволяет своему герою закончить повествование горькими словами о том, что он жалеет об отречении от земной любви[852]. В «Любви мертвой красавицы» демоническая женщина олицетворяет свободу, телесность и наслаждение — в противовес всему тому, что Готье, по-видимому, считал угнетающими человека и ополчившимися на саму жизнь установками христианства, которые у него олицетворены в патриархальной фигуре сурового аббата. Таким образом, солидарность Готье с явно богопротивной вампиршей (ее тело рассыпается в прах от капелек святой воды), отвергающей христианскую и вообще патриархальную систему ценностей, оборачивается прославлением освобождающей сатанической силы, которая здесь — как и у Казота — иносказательно изображена в виде женской силы[853].
Демоническая лесбийская угроза патриархальному христианству: «Кармилла» Ле Фаню
В «Кармилле» (1872) Шеридана Ле Фаню вампирша-лесбиянка, давшая свое имя новелле, под видом гостьи поселяется в замке знатного семейства[854]. Лаура, дочь хозяина, очарована загадочной девушкой, хотя ее ласки (порой откровенно гомосексуальные) вызывают у нее смешанные чувства. Киновед Барбара Крид, анализируя одну из экранизаций этой новеллы, заявляет, что Кармилла наводит ужас не только тем, что превращает своих жертв в живых мертвецов, расхаживающих по ночам, но еще и тем, что «грозит обольстить дочерей патриархальных семейств, чтобы те отказались от отведенных им приличиями гендерных ролей»[855]. По мнению Крид, объединение вампирских и лесбийских качеств — «удачный ход, потому что и вампирши, и лесбиянки фигурируют в народной культуре как сексуально агрессивные женщины»[856]. Такое толкование представляется правдоподобным, и здесь мы применим схожий подход к литературному образцу. Однако, как будет показано, это отнюдь не означает, что автор текста хоть в какой-то степени становится на сторону вампирши.
Кармилла — противница не только всего патриархального вообще, но и, более конкретно, христианского уклада. Как и большинство вампиров, она питает сильное отвращение к христианству. Услышав, как поют погребальный гимн, она грубо замечает: «Разве ты не слышишь, как это неблагозвучно?»[857] Она никогда не спускается по утрам к столу, когда хозяева дома читают молитвы[858]. Потом в замок приезжает друг семьи, генерал Шпильсдорф, чью дочь уже погубила Кармилла, и предлагает взглянуть на череду последних странных событий с точки зрения религии. Он спрашивает: «Как Небеса терпят столь чудовищное потворство злым страстям ада?»[859] История заканчивается тем, что Шпильсдорф, знатный отец Лауры, священник, пристав и два врача выкапывают тело Кармиллы из могилы, обезглавливают его и втыкают в сердце вампирши кол. Чтобы искоренить зло, воплотившееся в демонической женщине, понадобились все основные представители патриархального строя: отец-аристократ объединяет силы с отцом-военным, с мужчинами от церкви, государства и врачебного сословия[860]. Мятежная и демоническая Кармилла — женская сила, и, во многом подобно Кларимонде, она являет собой противоположность «приличной» пассивной женственности, а заодно и мужской праведности христианства. Потому-то, чтобы одолеть эту силу, требуются набожные и стоические мужчины.
Несколько исследовательниц увидели в вампирше Ле Фаню нечто более сложное, чем просто ужасное чудовище. Например, Джина Уискер доказывала, что Кармилла — персонаж, более грозный в глазах читателей-мужчин, «но, пожалуй, не столь опасный — в глазах женщин»[861]. Кэрол А. Сенф отмечала, что Лаура жила, по сути, в заточении и тосковала по страстям и возбуждению[862]. Пожалуй, это томление по сильным чувствам, которое отметила Сенф, — неплохая отправная точка, от которой можно оттолкнуться, чтобы понять, что же такое пыталась сказать Кармилла Лауре в их загадочном диалоге о смерти. Кармилла говорила, что девушки — «лишь гусеницы, пока они живут на этом свете, а когда наступает лето, они превращаются в бабочек». Под летом здесь, вероятно, подразумевается смерть, которая ведет к освобождению и к новому существованию, уже в вампирском виде, когда женщины больше не прикованы к домашнему семейному заточению[863]. Так, по крайней мере, могла смотреть на существующий порядок вещей вампирша. Силы же добра, изображенные в новелле, да и сам ее автор (что вполне очевидно), конечно же, смотрят на все совершенно иначе. Еще здесь, пожалуй, можно усмотреть параллель с домашним заточением более ранних готических героинь — например, Иммали из «Мельмота Скитальца», — хотя предполагаемая освободительница, какой желала стать Кармилла, здесь изображена откровенно инфернальными красками.
В самом начале повести нам сообщается, что текст, представленный далее, взят из бумаг уже умершей Лауры. На последней странице она пишет, что ее подруга-вампирша не оставила ее окончательно, несмотря на все меры предосторожности, предпринятые ее защитниками-мужчинами, и что ей часто «мерещатся за дверью гостиной легкие шаги Кармиллы»[864]. Как знать, от чего умерла Лаура? Уж не люциферианская ли лесбиянка унесла ее жизнь — или, если взглянуть на дело иначе, освободила ее от унылого существования, избавила ее от оков патриархального быта, увела ее к некой более полной и свободной жизни? Впрочем, в самом тексте нет никаких слов одобрения в адрес вампирши, так что подобное толкование подкрепить нечем. Поэтому мнение, например, Уильяма Видера о том, что эта повесть «оспаривает литературные и общественные условности и стоящие за ними нравственные установки», звучит неубедительно[865]. Пусть Кармилла изображена как революционный, демонический персонаж, автор не выказывает «ни малейшей симпатии к дьяволу». Эту симпатию мог вынести оттуда разве что сам читатель, потому что, хоть рассказчицей выступает Лаура, повествование совершенно недвусмысленно ведется с традиционных христианско-патриархальных позиций. Можно также заметить, что сам Ле Фаню был убежденным тори, состоял в Ирландском столичном консервативном обществе и публично выступал с пламенными речами в поддержку соответствующих идей[866]. Однажды его даже назвали «литературным вожаком молодых консерваторов»[867]