. Таким образом, усматривать в «Кармилле» прославление демонической женственности как освободительной силы значило бы грешить против истины еще и с биографической точки зрения.
«Дракула» Стокера: радикальный феминистический роман или выпад против феминизма?
Хотя «Любовь мертвой красавицы» и «Кармилла» являются бесспорной классикой вампирского жанра, самым популярным произведением о вампирах, своего рода хитом, до сих пор остается «Дракула» (1897) Брэма Стокера. Он пользовался таким бешеным успехом, что говорили даже, будто по количеству читателей во всем мире он уступает первенство лишь Библии (и потому мы будем исходить из предположения, что сюжет романа настолько хорошо известен, что нет смысла излагать его основные линии)[868][869]. Пожалуй, это отдает легким преувеличением, но в том, что со временем роман явно стал чем-то бóльшим, чем обычный литературный текст, никаких сомнений быть не может. Джеймс Б. Твитчелл пишет, что роман Стокера стал «литературным произведением, которое вывело вампира из литературы и вернуло его в фольклор»[870]. Дэвид Пантер, обычно весьма осторожный в использовании ярлыка «миф», уверенно говорит, что «Дракула» обрел-таки этот редкий (для литературного текста) статус[871]. Еще его называли «наиболее пропитанным религией популярным романом своего времени», что подводит его еще ближе к мифу — в более узком смысле слова[872]. Книга имела успех уже после первой публикации и получила очень хорошие отзывы, но все же не стала настоящим бестселлером и не озолотила Стокера. Однако раскупалась она неплохо и потому постоянно переиздавалась, благодаря чему с момента своего появления все время оставалась в поле зрения западной культуры[873]. Мы бы предположили, что эту книгу могли воспринимать как своего рода (более или менее) светское популярное культурное продолжение освященных временем христианских тем и мотивов, касавшихся грешных женщин, которые предались Сатане. И в таковом качестве эта книга во многом способствовала живучести подобных представлений и их господству даже за пределами религиозной сферы.
В «Дракуле» часто видят отражение различных тревожных мыслей того времени, когда он был написан, и кое-кто считает, что «отчасти замысел романа состоял в том, чтобы представить, зримо воплотить и затем истребить вполне определенную совокупность тогдашних страхов»[874]. О том, что сам Стокер, приступая к написанию романа, действительно ставил перед собой подобную дидактическую задачу, свидетельствуют слова, сказанные им в интервью British Weekly в июле 1897 года: «Полагаю, что каждая книга подобного рода должна содержать какой-то урок». Но потом он добавил: «Я предпочитаю, чтобы читатели делали выводы сами»[875]. Напряженные споры о том, в чем же состоит этот урок, ведутся как минимум с начала 1970‐х годов. Когда речь заходит о своевольных женщинах-кровопийцах в «Дракуле», в подобных спорах обозначаются две противоположные точки зрения. Салли Дж. Клайн и другие доказывали — весьма убедительно и с твердой опорой на биографические данные, — что стокеровские вампирши — злая карикатура на феминисток XIX века. Им в романе противопоставлены «приличные» женщины, которые послушно играют предписанную им роль «домашних ангелов». Между тем, согласно другой позиции, которую отстаивали, среди прочих, Кэрол А. Сенф и Стефани Деметракопулос, сам Стокер являлся убежденным феминистом. По мнению Сенф, его вампирши — «феминистский ответ женщинам, согласным на роль красивых безделушек и никчемных паразиток»[876]. Стокер, утверждает она, опрокидывает «традиционные представления об отношениях между полами», а также «общепринятые культурные понятия о роли, отведенной женщине в обществе»[877].
Независимо от того, действительно ли Стокер изображал своих вампирш так, чтобы в них увидели некий похвальный образец, или же нет, их в любом случае можно счесть «сатанистками», питомицами Сатаны, в силу отношений, которые связывают их с демоническим заглавным героем романа. Дракула все же не сам переодетый дьявол, но он наделен множеством дьявольских черт и выполняет в сюжете очень похожую функцию, что во многом роднит его с Мельмотом из одноименного романа. Вымышленное имя, которое он принимает в Лондоне, — граф де Виль (de Ville) — более чем прозрачно намекает на его связь с дьяволом (Devil), как, впрочем, и его настоящее родовое имя («Дракула» — это уменьшительная форма румынского слова, обозначающего дракона или же дьявола)[878]. К тому же другие персонажи романа не раз связывают или сравнивают его с Сатаной. Еще это проявляется и на структурном уровне, где Дракула демонстрирует вывернутые наизнанку многочисленные характерные признаки Христа[879]. Кроме того, в описании его внешнего облика очень многое заимствовано из традиционных изображений Князя Тьмы[880]. Освященные временем условности готического жанра требовали, чтобы антигерои наделялись чертами мильтоновского Сатаны, и их мы тоже находим в Дракуле[881]. Возможно, все это как-то влияло на восприятие этого персонажа читателями, знакомыми с романтической рецепцией мильтоновского Люцифера и с неоднозначными готическими героями-злодеями вроде Мельмота, — хотя этому предположению и суждено остаться догадкой: в источниках того времени мы не нашли никаких указаний на чьи-либо симпатии к Дракуле.
Параллели к этой фигуре демонического любовника тоже вполне очевидны. Как уже говорилось в главе 1, Сатану часто изображали чрезвычайно сластолюбивым существом, а ведьмовские шабаши — чем-то вроде эротических оргий. Соответственно, мы видим, что Дракула — гораздо более похотливый персонаж, чем кто-либо из мужчин, действующих в романе. Когда охотники на вампира наведываются в его тайные убежища и делают их бесполезными для злодея — при помощи святой воды и облаток для причастия, — они, что характерно, говорят о «стерилизации» его логова. Эти манипуляции очень напоминают действия тех представителей церкви, которые нейтрализуют сатаническую сексуальность, воплощенную в Кларимонде из «Любви мертвой красавицы» и в вампирше-лесбиянке из «Кармиллы».
Злые ведьмы, люциферианская вольнодумка Люси и приличная женщина Мина
Сцена, в которой Джонатан Харкер встречается с тремя невестами Дракулы, обычно трактуется как явное переворачивание гендерных ролей. Джонатан делается пассивным и тихо ждет, когда в него вонзятся острые зубы сексуально агрессивных женщин[882]. Кэрол А. Сенф придерживается мнения, что стокеровские вампирши — это так называемые «новые женщины», ведь в общественном сознании они часто ассоциировались именно с подобным поведением — агрессивным и неподобающим «приличным» женщинам[883]. Но ожидаемого проникновения женских клыков так и не происходит, потому что вмешивается сам граф и, отогнав вампирш от Джонатана, предлагает им взамен сожрать младенца из мешка, который он принес. Замок Дракулы служит чем-то вроде Брокена или Блоксберга — демоническим и странным местом, где Сатана устраивает пиршества для своих ведьм и совокупляется с ними. По преданиям, на таких сходках обычно переворачивались вверх дном все общественные нормы (соответственно, в романе вампирши берут на себя как бы мужскую роль) и совершались оргии с поеданием младенцев. Враждебность вампирш и ведьм к детям, вероятно, следует понимать так, что и те и другие являют собой полную противоположность «приличным» женщинам, чья роль состоит в том, чтобы вскармливать потомство и заботиться о нем. Потом Джонатан напишет о невестах Дракулы: «Мина — женщина, с этими кровопийцами у нее ничего общего. Это же — бесы преисподней!»[884] Из адского замка он бежит в монастырь, и монахини, которые берут на себя заботу о нем, являют полную противоположность чрезвычайно сластолюбивым, но ненавидящим детей вампиршам. Там же, в монастыре, он сочетается браком с Миной, и это подчеркивает, что она, в отличие от ее подруги Люси, — целомудренная и приличная женщина, не обуреваемая сексуальными желаниями.
Позже Дракула вводит Люси в свою ведьмовскую свиту. В ней, пожалуй, с самого начала была какая-то непокорность, и уже само ее имя (этимологически связанное с именем Люцифера) могло указывать на мятежную натуру[885]. Например, когда в течение одного дня ее руки попросили сразу трое молодых людей, она написала своей наперснице Мине: «Ну почему девушка не может выйти замуж сразу за троих мужчин или за всех, кто хочет на ней жениться? Тогда не будет всех этих мучений! Но это ересь, мне не следует так говорить»[886]. Потом, лежа без сил в кровати после встреч с Дракулой, она превращается в демоническую соблазнительницу и просит своего жениха Артура о поцелуе. Врач и метафизик Ван Хельсинг не дает молодому человеку исполнить ее просьбу и становится стражем морали, держа чужие любовные страсти в узде, — совсем как аббат Серапион в «Любви мертвой красавицы». Дракула же здесь играет роль, сходную с ролью Кларимонды в той же новелле. Соответственно, Чарльз С. Блиндерман обращает внимание на то, что Дракула мог выступать освободителем, предлагавшим власть наслаждения, вечные плотские утехи, причем здесь и сейчас — а не как в христианской эсхатологии — духовное слияние когда-то в будущем и неизвестно где. В том царствии небесном, которое граф пытается создать, нет никаких бесплотных душ, играющих на арфах, зато есть существа из плоти и крови, чье главное дело — удовольствие