Как это было и с Люси в «Дракуле», Сатана предоставляет Аало свободу бегать по ночам, как ей хочется, — то есть делать нечто немыслимое для добропорядочной женщины. Но, как разъясняет Джонс, в глазах Приидика эта свобода — превращающая его жену в субъект, действующий по собственной воле, тогда как ранее она оставалась объектом, вещью своего мужа, — выглядит столь дико, что он решает, что в таком случае «ее вообще нельзя оставлять в живых» (как выразилась Джонс[924]). Примерно те же чувства испытывают в «Дракуле» охотники на вампира, возглавляемые суровым Ван Хельсингом, к Люси, которая принялась бродить ночами по городу. Аало погибает насильственной смертью — как и преступницы-вампирши в текстах Готье, Ле Фаню и Стокера, и все они гибнут от рук мужчин, олицетворяющих власть и порядок. Подобно вампиршам, Аало нарушает все патриархальные правила, определяющие поведение «хорошей» женщины. Кроме того, она с самого начала связана с дьяволом и потому обречена внять его зову. В чем-то это схоже с характеристикой Люси в «Дракуле», которая очень рано высказывает «еретические» мысли о полигамии. Однако делать героиню-феминистку из Люси-вампирши означало бы подвергать стокеровский текст изрядному насилию: все-таки она изображена там определенно дурным персонажем, настоящим чудовищем. Кроме того, она все же — второстепенная фигура в повествовании. С Аало все обстоит иначе: она не повинна ни в каких злодеяниях и является главной героиней. Очевидно, что за тридцать один год, разделяющий по времени два эти текста, в положении женщин многое успело измениться.
Каллас начала работать над «Невестой волка» во время поездки в Финляндию, где женщины получили право голосовать еще в 1906 году. Женщинам в Эстонии, на родине ее мужа, предоставили избирательное право в 1917‐м. В Британии же, где жил Стокер (и супруги Каллас), частичное право голоса женщины получили годом позже (оно касалось женщин, достигших 30 лет), а полное право на участие в голосовании — в 1928 году, том самом, когда была написана «Невеста волка». Как можно из этого заключить, викторианская Англия, на фоне которой Стокер решил преподать предостерегающий урок, и Финляндия с Англией в 1928 году, конечно, значительно отличались друг от друга. Поэтому, даже если отвлечься от того, что Каллас сама была женщиной, не стоило ожидать, что ее текст просто продолжит развивать консервативные готические темы предыдущего столетия. Скорее в нем происходит деконструкция и опрокидывание нескольких, уже изрядно устаревших, мотивов. И все же в ту пору, пожалуй, было еще нелегко изобразить, как женщина становится совершенно свободной — с небольшой помощью от Сатаны — и ей это сходит с рук. В реальной жизни по-прежнему приходилось платить высокую цену за «полное» женское раскрепощение. А еще, по-видимому, сама Каллас не была уверена в абсолютной необходимости такой свободы, и ее повесть завершается таким же наказанием героини, каким заканчивались истории Ле Фаню и Стокера. Однако главное различие состоит в том, что у нее наказание и убийство женщины-чудовища показано как трагедия, а не как торжественное и радостное событие.
Кукку Мелкас тоже прочерчивает особый гендерный контекст 1920‐х годов и перечисляет события, связанные с обретением женщинами прав на образование:
К 1920‐м годам общественное положение изменилось, и женские вопросы больше не сводились к главной проблеме — доступности образования. Женщины получили и право голоса, и право на университетское образование. Теперь стоял вопрос уже не просто о доступе к знанию, как дело обстояло еще на рубеже веков, а о возможности пересмотреть или переписать заново это знание[925].
Притом что мы согласны с тем, что главной проблемой «Невесты волка» является пересмотр и переписывание (выстраивание контрдискурса), существуют (о чем свидетельствуют другие главы настоящей книги) многочисленные примеры того, что это было чрезвычайно важным для феминисток несколькими десятилетиями ранее, и к их числу относились, например, составительницы «Женской Библии». Однако новая для женщин ситуация, вероятно, означала, что теперь стало легче подвергать пересмотру патриархальные нарративы и нормативные системы. Томас Дюбуа обращает внимание на то, что британские феминистки, когда последняя битва за избирательное право была уже почти выиграна, начали выводить на первый план вопросы о женской идентичности и о приятии сексуальности (конечно, появление в повестке дня вопроса о женском сексуальном удовлетворении было связано с достижениями в новой научной дисциплине — психологии). Феминистские проблемы этого типа явно нашли отражение в «Невесте волка»[926]. Пожалуй, можно было бы возразить, что это не были совсем уж новые вопросы в истории феминизма, что явствует, например, из тесных связей между проповедницами свободной любви и феминистками несколькими десятилетиями ранее, однако в целом аргумент Дюбуа звучит разумно: важность всех этих вопросов как минимум возросла. Далее, Дюбуа упоминает о том, что Каллас поддерживала личные контакты с феминистками — например, с леди Нэнси Астор (1879–1964), первой в Британии женщиной-депутатом парламента — и состояла в ряде организаций вроде Женского избирательного комитета, Клуба американских женщин и Международного женского совета. Возможно, она познакомилась с идеями феминизма, погрузившись в эту среду, которая ее привлекала. Поэтому, по предположению Дюбуа, литературный проект, частью которого была «Невеста волка» Каллас, «созвучен повестке феминистских мыслителей той поры»[927].
Давайте посмотрим, как именно выразились в повести эти идеи. Как уже упоминалось, поначалу Аало пытается совместить свои дневные обязанности заботливой жены с ночной жизнью вольной волчицы. Джонс замечает, что лишь после того, как Приидик прогоняет ее из дома, она лишается возможности — очевидно, желанной для нее — жить одновременно обеми жизнями. И все же Аало пытается вернуться, чтобы покормить дочь, хотя муж и запретил ей. По мнению Джонс, это желание соотносится со стремлением женщин ХХ века уравновесить в своей жизни роли матери-домохозяйки и работающей женщины[928]. Улла-Майя Юутила тоже предполагает, что зов Сатаны символизирует еще и желание посвятить свою жизнь искусству, которое испытывала сама Каллас и которое шло вразрез с традиционным укладом семейного быта. Дополнительное подтверждение такому прочтению можно найти в дневниках Каллас, где она использует слово «Даймон» для обозначения этого позыва к творчеству (конечно же, это слово восходит к греческому δαίμων — понятию, обозначавшему божество, доброго гения или духа-покровителя, но оно почти идентично взятому из латыни английскому слову Daemon, которым в повести обозначается Сатана, освободитель Аало)[929]. Это аллегорическое толкование представляется вполне правдоподобным в особенности потому, что Аало-оборотень рыщет по лесу — по той самой территории, где работает ее муж-лесник, но куда запрещено ходить женщинам. Другой возможный аспект отношений Аало с Сатаной — эротическое влечение, и в таком случае мы имеем дело с мотивом демонического любовника. Эта сексуальная сторона не получает в тексте однозначного выражения, однако намек на нее все же присутствует — когда говорится о том, что Аало и Сатана становятся единым целым в каком-то мистическом союзе, unio mystica:
И в этот миг она сделалась единым целым с Лесным Демоном, с могучим демоном, который в обличье волка избрал ее и подчинил своей власти, и все границы, разделявшие их, исчезли, и они растворились друг в друге, как сливаются две капли росы, и никто не сумел бы распознать, где он и где она, и отличить их друга от друга[930].
Независимо от того, истолкуем ли мы это как плотское единение или нет, тема женской сексуальной свободы (и возможности как-то уравновесить ее материнскими обязанностями) занимает в повести заметное место. Когда Аало в первый раз возвращается домой после изгнания, Приидик ведет себя пассивно, а она, напротив, решительно идет в наступление и всю ночь занимается с ним любовью. Теперь объектом сексуального вожделения становится ее муж, а она сама — субъектом: так, при вмешательстве Сатаны, радикально меняются местами привычные гендерные роли[931]. Здесь, в связи с мощным сексуальным порывом и перехватыванием инициативы, напрашивается очевидная параллель с такими персонажами, как Виктория из «Зофлойи», Матильда из «Монаха», Бьондетта из «Влюбленного дьявола» и Кларимонда из «Любви мертвой красавицы». Еще тут впору вспомнить невест Дракулы, видящих в Джонатане Харкере безвольный объект своей похоти. Таким образом, в «Невесте волка» заметны явные переклички с мотивами более ранних готических произведений, — только теперь смысловые акценты расставлены совершенно иначе.
Различными метафорическими способами Каллас выражает желание женщин быть не только матерями и кормилицами. Например, рассказчик сообщает нам об Аало:
И по собственной воле она целиком, душой и телом, предалась демону, чтобы впредь он управлял ею. Даже плач невинного ребенка не мог удержать ее, ибо она сделалась глуха ко всему на свете, кроме волчьего зова[932].
Здесь можно усмотреть связь с фактом биографии самой Каллас — трагической внебрачной любовной связью со знаменитым финским поэтом Эйно Лейно (1878–1926), из‐за которого сердце писательницы разрывалось между детьми и любимым мужчиной[933]. Любовь к Лейно омрачалась еще и страхом Каллас за свою репутацию, общественное положение и финансовую безопасность. Хотя муж и поддерживал ее в желании писать, Каллас все равно остро ощущала противоречие между супружеским счастьем (и обязанностями, которое оно неизбежно влекло) и писательской самореализацией. Как продемонстрировала Леэна Курвет-Кяосаар, мысль о достижении женской свободы занимает главное место в дневниках писательницы