Ибо непокорность есть такой же грех, что волшебство.
Исследовательница английской литературы Морин Моран доказывала, что посвященный ведьмам дискурс конца XIX века в Британии служил почти исключительно консервативной цели:
Несмотря на понимание того, что управляемое мужчинами общество способно угнетать и мучить женщин, представления о колдовстве и исторические комментарии к ним подкрепляли традиционные понятия о женственности, связывая ее приемлемые формы с пассивностью, подчинением авторитету и целомудрием (или же с виной и покаянием). Мужественная, неженственная женщина могла — как так называемая колдунья или ведьма — раздразнить воображение или ненадолго обрести власть, но подобных женщин в итоге разоблачали, а их попытки пойти наперекор обществу признавали злостными, или бессильными, или даже неблагоразумными… Тема колдовства в викторианских сочинениях, хоть и выступала потенциальной метафорой преобразований, становилась поводом не для радикальной критики и перекройки общественных ролей и ожиданий, а для консервативного повторного утверждения традиционных моделей влияния и власти[942].
В этой главе мы рассмотрим примеры (впрочем, не только британские), которые идут вразрез с несколько односторонним взглядом Моран. Как будет показано, подрывной потенциал образа ведьмы использовался и в Британии, и в других европейских странах для борьбы с угнетением женщин. В случае Британии (конечно, это относится ко всем странам) мы должны принимать во внимание еще и приток бунтарских образов ведьм из других стран. Один из примеров — вышедший в 1863 году английский перевод исторической монографии Жюля Мишле «Ведьма» (1862) — вероятно, единственного наиболее влиятельного текста, в котором представлено нечто вроде феминистского взгляда на ведьм. Тем не менее посвященный ведьмам дискурс рубежа XIX — ХХ веков — типичный пример взаимозависимости демонизированного феминизма и инфернального феминизма, а также не всегда вполне четкого водораздела между ними. Следует признать, что, как справедливо указывает Моран, ведьма оставалась мотивом, который часто использовали противники женской эмансипации, и применяли они его для того, чтобы подчеркнуть мнимые опасности, какими чреваты для общества подобные политические тенденции. Однако это лишь делало крепче символические узы между образом ведьмы и феминизмом — и тем самым, как ни странно, способствовало росту популярности этого образа среди некоторых феминисток, чьей излюбленной бунтарской тактикой было создание контртолкований[943].
Материалы настоящей главы относятся к периоду, начавшемуся в 1860‐е годы, то есть в то время, когда интересующий нас мотив обозначился впервые.
«Разум, право и природа»: героические ведьмы Мишле
В XIX веке и ученые, и представители образованных сословий обычно считали, что травля ведьм в прошлом была вызвана целым рядом иррациональных представлений, над которыми в конце концов, в эпоху Просвещения, восторжествовали логика и справедливость. Пожалуй, самым влиятельным исследователем из всех, кто размышлял об этом, исходя из подобных идей, был Вильгельм Готлиб Золдан (1803–1869). Его главный труд назывался «История судов над ведьмами, изложенная с использованием источников» (1843; издания, существенно исправленные и дополненные другими учеными, выходили в 1880 и 1912 годах). Золдан и другие авторы ранних работ, пытаясь объяснить интересовавший их феномен, опирались почти исключительно на руководства по «научной» демонологии, вроде «Молота ведьм»[944]. До 1960‐х годов архивные материалы использовались крайне редко. Руне Хаген в своей важной статье продемонстрировал, что этот односторонний подход — учитывавший лишь мнение «ученых людей» — порождал искаженную картину, не соответствующую тем реальным историческим представлениям, с которыми мы познакомились благодаря проведенному позднее анализу судебных протоколов и иных документов подобного рода[945].
В XIX веке изучение судов над ведьмами вошло в большую моду. Например, библиография французских исследований, посвященных судам над ведьмами и одержимыми бесами, доведенная до 1990 года, включает более 1700 наименований[946]. Однако страной, где было написано больше всего значимых работ на эту тему, в конце XIX века была не Франция, а Германия, а главным теоретиком выступал Золдан. В одной важной немецкой работе, написанной позже, — «Одержимость колдовством, инквизиция и суды над ведьмами в Средние века и истоки больших гонений на ведьм» (1900) Йозефа Хансена — в творившихся жестокостях прямо обвинялись богословы позднего Средневековья[947]. Подобные антиклерикальные воззрения получили весьма широкое распространение в течение столетия, и работы, посвященные ведьмам, часто становились предлогом для поношения церкви (будь то католической или протестантской)[948].
Характерный пример такого подхода — книга французского историка Жюля Мишле (1798–1874) «Ведьма» (1862). В самом деле, на поздних этапах своей карьеры ее автор был известен в первую очередь как антиклерикальный агитатор[949]. Эта его работа — вероятно, самое авторитетное из когда-либо написанных произведений, прославляющих ведьму как сатанистку (намного легче найти похвалы ведьме как благонамеренной язычнице). Что любопытно, при этом ведьма у него выступает еще и как своего рода феминистка — хотя, как мы увидим, этот ярлык применим здесь не без некоторых оговорок. Так что же за историк взялся бы за написание подобной книги? Мишле был невероятно плодовитым автором и одним из самых знаменитых историков своего времени. Считается, что именно он ввел в широкий обиход термин «Ренессанс», и он одним из первых попытался написать историю народа — а не историю королей и великих полководцев, которым в прежних исторических работах всегда отводилось центральное место. Мишле также (во всяком случае, если верить его собственным утверждениям) первым из историков решил опираться прежде всего на первоисточники. После того как его уволили из Коллеж де Франс (вначале — в январе 1848 года, но после февральской революции того же года его восстановили, а затем, уже окончательно, в 1852 году) из‐за подозрений в подрывной деятельности, в диссидентских кругах его стали воспринимать как мученика от науки. Поэтому его влияние распространилось гораздо шире, чем в ту пору, когда он вещал перед избранной аудиторией студентов, посещавших его лекции[950]. По мнению обвинителей, его учения «грозили возмущением общественного спокойствия», а его лекции «давали начало безобразнейшим скандалам»[951]. Если судить хотя бы по этим отзывам, трезвый и взвешенный подход к историческим исследованиям никогда не был сильной стороной Мишле, и его сочинения всегда содержали как минимум столько же политической полемики или прекраснодушных мечтаний, сколько и точных сведений[952]. А благодаря литературному дару, превращавшему историческую науку в нечто яркое и поэтичное, Мишле стал очень востребованным автором при жизни — и остается весьма популярным по сей день[953].
В течение жизни воззрения Мишле радикально менялись. В своих ранних работах он сохранял сентиментальную приверженность христианству — хотя и не был ни в коей мере набожным верующим — и восторженно восхвалял его средневековые проявления. Однако в конце концов одолевавшие его религиозные сомнения, в сочетании с зародившейся симпатией к передовым политическим реформам, заставили его переменить взгляды. В начале 1840‐х годов Мишле осознал, что церковь — не атрибут романтического прошлого, достойный нежных чувств, а, выражаясь словами Сери Кроссли, «активная сила, препятствующая общественным и политическим переменам, которые он желал увидеть претворенными в жизнь»[954]. Со временем он стал открыто тяготеть к левым политическим взглядам. В начале 1850‐х годов у Мишле завязались тесные отношения с Прудоном, и это, несомненно, укрепило первого в симпатиях к социализму[955]. Со временем существенные изменения претерпели и взгляды Мишле на природу. На раннем этапе он воспринимал ее как нечто хаотичное, отталкивающее и противостоящее мужественному царству истории и духа, но со временем он проникся к ней глубочайшим почтением — которое отразилось, например, в его книге «Народ» (1846)[956]. Попутно менялись и его взгляды на женщину.
В 1840 году у Мишле начался роман с матерью одного из студентов. В 1842 году она умерла от рака, но к тому времени успела изменить его мнение о женщинах: в ней он постоянно наблюдал образцовую заботливую родительницу. Артур Мицман замечает, что эта связь Мишле, по-видимому, «разбудила в нем какое-то скрытое благоговение перед материнством и природой, которое десятилетиями дремало внутри него, покрытое коркой антифеминистского аскетизма»[957]. Теперь Мишле начал выступать в роли панегириста и заступника женщины, заявляя, что хочет восстановить ее доброе имя и защитить ее от угнетения со стороны мужской власти и в прошлом, и в настоящем, — власти в лице феодалов, работодателей, мужей-грубиянов и, самое главное, католической церкви. И все же он стоял на твердых патерналистских позициях и продолжал считать мужчин более сильными и умными. Вот потому-то добродетельные мужи и должны прийти на помощь женщине. Впрочем, эти настроения никогда не подталкивали Мишле к тому, чтобы занять одну из сторон в бушевавших тогда спорах, например, из‐за предоставления женщинам избирательного права, и часто казалось даже, что он вовсе не замечает происходящей вокруг него феминистской агитации. Зато феминистки знали о нем, и Женни д’ Эрикур — акушерка, участница революции 1848 года и активистка женского движения — в своей книге «Освобожденная женщина» (1860) критиковала его з