а противоречия, крывшиеся в утверждении историка о том, что он стремится к освобождению женщин, но в то же время думает за них[958].
На самом деле, в чем-то, вполне возможно, за Мишле подумала и женщина: вероятно, понятие о Сатане в его «Ведьме» навеяно влиянием Жорж Санд, наделившей Сатану положительными чертами в «Консуэло» (см. главу 2). В эпилоге собственной книги Мишле упоминает этот роман, изобилующий открытыми восхвалениями Сатаны. А в своем дневнике Мишле замечает, что после того, как он прочел в «Консуэло» о благородном революционере Люцифере, он увидел во сне (!), а потом уже записал этот эпилог. Центральная мысль книги состоит в том, что современная научная медицина восходит к лечебной практике деревенских знахарок и ворожей, — и, как доказала М. Айони Крамми, эта идея тоже почерпнута в произведениях Жорж Санд[959]. Историк и романистка состояли в переписке, и в письме от 13 февраля 1861 года Санд советовала ему написать что-нибудь о ботанике, «чтобы слепцы мира сего научились видеть, понимать и любить этот земной рай, эту восхитительную Кибелу, которую их собственная злоба и глупость превратили в ад». Возможно, этот совет побудил Мишле обрушиться в «Ведьме» с нападками на христианство за его клевету на природу[960].
«Ведьма» — весьма своеобразная книга. В ней усматривали и элементы «экспериментальной этнографии», и «приближение к белому стиху»[961]. Хотя номинально эта работа и относится к историографии, в действительности она не является научным трудом. Ссылки на оригинальные источники даются лишь изредка, а сам текст почти целиком пронизан поэзией и полемикой — в нем нет места сухим описаниям или холодному анализу. Этот эксцентричный и весьма забавный опус можно отнести к попыткам Мишле писать популярные книги, адресованные гораздо более широкой публике, чем узкие круги его слушателей в Коллеж де Франс — представителей высших сословий[962]. Прежде чем обсуждать роль ведьмы у Мишле, нам нужно вначале обратиться к его изображению Сатаны — божества этой ведьмы. Как уже упоминалось, ведьма в глазах Мишле — недвусмысленная сатанистка, а не, скажем, неверно понятая язычница (такая интерпретация войдет в моду позже)[963]. Однако Сатана у Мишле выступает преимущественно как положительный персонаж или символ всего хорошего — по контрасту с мракобесием и гнетом, которые в его книге олицетворяет церковь[964]. Как и следовало ожидать, Мишле камня на камне не оставил от представлений о ведьме, преобладавших в начале Нового времени: он посвятил целую главу хлесткой критике «Молота ведьм», который назвал «схоластичной книжкой… написанной сильно напуганным человеком»[965]. Тот дьявол, страхом перед которым пронизан «Молот», — нечто совершенно иное в глазах историка, исповедовавшего радикальные республиканские взгляды. Он утверждал, что Сатана олицетворяет целый ряд положительных вещей: природу, которую «церковь отвергала… как нечто нечистое и подозрительное»; искусство, покровителем и изобретателем которого он является; смех, объявленный церковью чем-то недостойным, но совершенно необходимый для того, чтобы переносить тяготы жизни; медицину, церковная разновидность которой — всего лишь «смирение, ожидание и надежда на смерть», тогда как Сатана — «лекарь, исцелитель живущих»; некромантию, при помощи которой Сатана, сострадая нашему горю, вызывает «тени умерших близких». Наконец, «Логика и свободный Разум», также осуждаемые церковью, — тоже блага, даруемые Сатаной[966].
Мишле доказывал, что истоки великих свершений человечества, или его «золотые века», совершенно точно не стоит искать в христианстве. Например, Возрождение стало результатом «сатанических усилий людей» и происходило «вдали от Школы и от грамотеев — в школе для прогульщиков, где Сатана давал уроки чародейкам и пастухам»[967]. Книга завершается прославлением Прометеева духа науки. Восторженными словами описываются такие изобретения, как воздушный шар и электричество, и Мишле восклицает: «О божественная магия!» В заключительном предложении говорится: «Если это творит Сатана, нам следует воздать ему должное: сказать, что он, возможно, является одной из граней Бога»[968]. На протяжении всей книги на первом плане остается Сатана — прежде всего как зачинатель науки и медицины. О последней Мишле замечает: «Особенно медицина была истинным сатанизмом, бунтом против болезни — этого заслуженного бича Божия. Ведь это сущий грех — мешать душе, стремящейся к небесам, и снова ввергать ее в жизнь!»[969] Работа Сатаны, по мысли Мишле, «зиждется на трех вечных камнях», имя которым — «Разум, Право и Природа», а «женщина, эта злосчастная Ведьма, дала науке шагнуть в массы»[970].
«Искупление Евы»: феминистские тенденции во взглядах Мишле на ведьм
Итак, женщина — избранница Сатаны, и Мишле подчеркивает это множество раз. Например, он утверждает, что «Сатана возвращается к своей Еве. Женщина по-прежнему — самое естественное, что есть в мире»[971]. И именно ей, по мнению Мишле, Сатана вручает «плод науки и природы»[972]. В частности, ведьма помогала другим женщинам справиться с недугами и брала на себя роль повитухи[973]. Кроме того, к ней обращается «плачущая девушка», чтобы вытравить плод. Ведьма же учит «несчастную жену, обремененную детьми, которые рождаются каждый год лишь для того, чтобы умереть», как «охладить наслаждение в нужный миг [мужского оргазма], сделать его бесплодным»[974]. Иными словами, ведьма дает женщинам возможность распоряжаться собственным телом, и в этом можно усмотреть нечто вроде феминистской деятельности. К тому же в книге напрямую проводится связь между заботой женщин о своем здоровье (и исправлением низкой самооценки у женщин) — и сатанизмом:
Чтобы заняться женщиной, чтобы попрать обычаи и начать лечить женщину против ее собственной воли, понадобился сам Дьявол, ее давний союзник и наперсник в Раю, и ведьма, это чудовище, которое делает все наоборот, наперекор святому миру. До того низко ценила себя эта бедняжка![975]
В этой цитате примечателен акцент на инверсии. На протяжении всей книги Мишле выстраивает подрывающий христианство контрдискурс, где все привычные понятия переворачиваются вверх тормашками. Например, ведьма оказывается не отравительницей: она применяет яды для исцеления. Таким образом, яд, всегда считавшийся чем-то дурным, оказывается чем-то хорошим — нужно только разбираться в снадобьях и правильно их использовать[976]. Образ Сатаны подвергается такому же переосмыслению. Он уже не «князь лжи», каким его именовала христианская традиция, а обладатель логики и разума[977]. Его почитательницы уже не сеют болезни, а исцеляют от них. И он не порабощает ведьм, как утверждали инквизиторы, а, наоборот, раскрепощает их. В процитированном отрывке эта идея связана с тем, что ведьма и ее помощник Сатана выворачивают наизнанку созданный христианством негативный образ женщины и ее тела. Мишле довольно последовательно поддерживает эту борьбу против женоненавистничества церкви и его проявлений в миру, а также берется за исправление предположительно низкой женской самооценки. Однако он сопровождает небольшой оговоркой свою идеализацию ведьмы:
Не следует поспешно заключать на основании предыдущей главы, будто я намереваюсь обелить, объявить безоговорочно невиновной мрачную невесту дьявола. Пусть она часто творила добро, она могла вовсю творить и зло. Не бывает могущества без злоупотреблений… Что за могуществом наделена сия возлюбленная Сатаны, которая лечит, предсказывает, угадывает, заклинает души умерших, которая может вас околдовать, превратить в зайца, в волка, а может сделать так, что вы найдете клад или влюбитесь!.. Пугающая власть, которая объединяет в себе все прочие! И как было такой вспыльчивой душе, чаще всего уязвленной, иногда впавшей в крайнюю порочность, не пустить иной раз в ход эту свою власть из ненависти и из мести, а порой и ради злой или непристойной забавы?[978]
Несмотря на эти слова, работа Мишле в целом — панегирик ведьме. Это становится еще яснее, если вдуматься в заявление Мишле о том, что ее политические симпатии очень близки его собственным. Он одобрительно замечает, что колдунья помогала борьбе против феодальной системы[979]. То есть ведьмовской шабаш — ритуальный бунт против Бога, выливавшийся в форму Черной мессы, — имел в своей основе возмущение социальной несправедливостью, а сатанизм выступал чем-то вроде протосоциализма. Бог был защитником знати и оставался глух к молитвам крестьянина: «Напрасно он призывал его [чудо] в полный отчаяния день своей крайней нужды. И с того дня небо показалось ему как бы союзником его жестоких палачей, да что там — очередным жестоким палачом. Таковы истоки Черной мессы и Жакерии [крестьянского восстания 1358 года]»[980]