[996]. Новые, совершенно рационалистические объяснения психических расстройств, выдвинутые такими неврологами, как Жан-Мартен Шарко (1825–1893), главой клиники Сальпетриер в Париже, угрожали церкви и на онтологическом уровне. В довершение беды многие врачи злорадствовали и, кто как мог, старались разбередить рану, уже нанесенную церкви. Возможно, для некоторых исследователей, пытавшихся понять природу истерии, ценность этих изысканий в некоторой степени определялась тем, что их можно было использовать в качестве антиклерикальной пропаганды. Поскольку «законы» истории предположительно являлись универсальными, их можно было применить задним числом и к историческим событиям. Главным предметом изучения этой «ретроспективной медицины» стали одержимость бесами и мистические экстазы, так как патологизация этих явлений могла бы сильно пошатнуть авторитет католицизма. То, в чем церковники видели проявление одержимости, можно было объявить всего-навсего вторым приступом истерического припадка — теми grands mouvements («большими движениями»), когда больной машет руками и ногами, у него вываливается язык изо рта, глаза вращаются во все стороны и так далее[997].
В книге «Бесноватые в искусстве» (1887) Шарко и его ученик Поль Рише (1849–1933) анализировали старые живописные полотна, гравюры и другие произведения искусства, изображавшие бесноватых, и утверждали, что позы, в которых запечатлены все эти люди, указывают на то, что они в действительности страдали истерией[998]. Бывший ассистент Шарко Поль Реньяр выпустил книгу «Эпидемические душевные болезни: колдовство, магнетизм, морфинизм, мания величия» (1887), где утверждалось, что ведьмы страдали от точно таких же припадков, какие бывают при истерии. Например, писал Реньяр, больные принимали характерные позы, выгибая спину дугой[999]. Он подчеркивал, что тех, кого в прошлом считали ведьмами, теперь назвали бы истеричками[1000]. Как указывает Х. К. Эрик Миделфорт, в сочинениях, написанных представителями этой антиклерикальной медицинской среды, между одержимыми и ведьмами фактически ставился знак равенства. В прошлом же две эти категории четко различали, и одержимость бесами не считалась преступлением[1001].
Немаловажную роль в успехе теорий Шарко сыграл его талант устроителя публичных представлений. По вторникам он проводил открытые лекции — в имевшей форму амфитеатра большой аудитории, куда публика набивалась битком, — и на глазах у завороженных зрителей демонстрировал причудливые ужимки своих пациенток-истеричек. Припадок провоцировался или при помощи гипноза, или надавливанием на «истерогенную точку», а затем Шарко разъяснял природу всех этапов припадка, через которые проходила больная. В пациентку, введенную в состояние каталепсии, могли вонзать иголки и булавки, и впавшая в летаргию женщина, «окаменев», застывала в самых диковинных позах, бросавших вызов законам гравитации. Словом, зрелища, которые устраивал Шарко, могли посоперничать с коронными номерами эстрадных фокусников или с поразительными трюками, какими потчевали своих клиентов медиумы-спириты. Писатели и журналисты, актеры и актрисы, дамы полусвета — весь город стекался на представления Шарко. Они пользовались такой бешеной популярностью, что клиника Сальпетриер вскоре сделалась настоящей туристической достопримечательностью и как таковая фигурировала в официальных путеводителях по Парижу[1002]. А еще истерички иногда становились объектом экспериментов с так называемым дермографизмом: врачи, слегка касаясь кожи пациента, наносили на нее буквы или знаки, после чего там проступали до странного рельефные — и остававшиеся отчетливо видимыми в течение аномально долгого времени — следы. Слова, выбиравшиеся для надписей на теле, обычно обозначали что-нибудь демоническое (например, САТАНА), что, конечно же, намекало на тесную связь, якобы существовавшую между колдовством и истерией. Обычно подобные опыты демонстрировались в обильно иллюстрированных книгах, завораживавших публику[1003].
Асти Хустведт обращает внимание на то, что в рассуждениях Шарко об истерии «создается атмосфера оккультного и сверхъестественного» и наблюдаются «обильные заимствования из религиозного и демонологического лексикона». Таким образом, Шарко, «по существу, узурпирует ту самую демонологию, которую берется развенчивать, и тем самым заново подводит Сатану к истерии». Несомненно, во всем этом сказывались личные эстетические предпочтения Шарко. Все стены и мебель в его кабинете были выкрашены в черное, на стенах висели гравюры с изображением бесноватых. Кроме того, известны несколько примеров того, как риторика Шарко, опиравшаяся на рационализм и науку, порой уступала место его любви к мелодраматическим представлениям, что открывало дорогу «оккультному» толкованию изучаемых патологических явлений. Излюбленный эксперимент, который он устраивал в ходе своих публичных лекций, состоял в следующем: пациентке-истеричке, выбранной для сеанса, сообщалось, что на одной карте из совершенно пустой колоды имеется определенное изображение. Затем Шарко наносил на эту карту пометку с тыльной стороны, тасовал колоду, и после этого пациентка удивительным образом безошибочно находила ту самую карту, хотя с лицевой стороны ее ничто не отличало от остальных.
Будучи позитивистом и рационалистом, сам Шарко, разумеется, официально не относил подобные явления к «оккультным», однако некоторые из женщин, участвовавших в экспериментах, заявляли, что действительно обладают особыми экстрасенсорными способностями, — иными словами, они ощутили себя современными «ведьмами», наделенными, так сказать, сверхъестественным могуществом. Вероятно, некоторым зрителям тоже было очень трудно увидеть в этих экспериментах не демонстрацию чуда, а нечто иное. К тому же диагностирование истерики поразительно напоминало методы, применявшиеся в начале Нового времени для распознания ведьмы. Оба процесса требовали раздеть «подозреваемую» догола и затем колоть ее тело булавками, чтобы найти места, нечувствительные к боли. По словам Хустведт, совокупные последствия всех этих действий свелись к тому, что созданная Шарко «наука об истерии вдохнула новую жизнь в стародавние представления о женщинах как о существах загадочных и демонических»[1004]. Взгляды Шарко и его сторонников, стремившихся объяснить ведьмовство патологическим расстройством, заметно повлияли и на сочинения врачей из других стран. Одновременно та таинственная и демоническая атмосфера, какой он окутывал женщин в своих опытах, стала частью медицинского дискурса по всей Европе[1005].
«Визгливое сестринство»: феминистки как ведьмы-истерички
Как продемонстрировала Элейн Шоуолтер, врачи связывали истерию (и некоторые другие нервные расстройства) у своих пациенток не только с ведьмами прошлого, но и с другим явлением — стремлением их современниц к новым, более широким возможностям работать и получать образование. Эту связь подчеркивали не одни только врачи — о сходстве между истерией и феминистским движением толковали и критики этого политического движения[1006][1007]. Например, британская антифеминистка Элиза Линн Линтон (1822–1898) в 1870–1880‐х годах нападала на суфражисток, обзывая их истеричками и навешивая на них клеветнический ярлык — «визгливое сестринство»[1008]. Философ и социальный критик Отто Вейнингер в своем бестселлере «Пол и характер» (1902) называл честолюбивых женщин типичными образцами людей, страдающих истерическим расстройством. Кроме того, несколько медицинских светил заметили, что истерички часто чересчур вольно обращаются с гендерно обусловленными правилами общения. Например, Рише упоминал — с явным неодобрением, — что они «разговаривают с мужчинами так, словно принадлежат к одному с ними полу»[1009]. По утверждению медиков, истерички были, как выразилась Марта Ноэль Эванс, «своенравными, склочными, неженственными, мужеподобными созданиями, чьи попытки самоутверждения истолковывались как сопротивление облеченным властью мужчинам, заботившимся о них»[1010]. Таким образом, на истеричек стали смотреть как на женщин, отвергавших превосходство мужчины, что сближало их с феминистками. Шоуолтер предположила к тому же, что и в истерии как таковой могли усматривать форму протеста против патриархальных ограничений. Истеричка могла отказываться — во всяком случае, на время — от роли самоотверженной дочери или жены и, напротив, требовать к себе особого внимания и опеки. Это даже вызывало среди врачей тревожные мысли — еще бы, ведь истерички наслаждались тем, что их освобождали и от привычных домашних хлопот по хозяйству, и от выполнения супружеского долга в постели. Таким пациенткам было свойственно «неестественное» стремление к уединению и независимости, и врачи беспокоились — не становятся ли они сами их сообщниками, не помогают ли им уклоняться от общественных моральных норм?[1011]
Шоуолтер приходит к выводу, что истерия все же не была очень уж выгодной тактикой для женщин, недовольных своим угнетенным положением, — она становилась «в лучшем случае, индивидуальной, безрезультатной реакцией на безысходность женской жизни»[1012]