. Поскольку Гейдж восхищалась гонимой ведьмой и резко осуждала патриархальный гнет церковников и феодалов (попиравших «все священные права женского рода»), здесь она выражала явную симпатию сатанизму, насмешливо бросавшему вызов Богу — пособнику этой несправедливой властной иерархии. Например, она заявляла, что «можно лишь расценивать это жертвоприношение как самую удовлетворительную жертву, какая только приносилась в те дни нравственного падения; то были жертва и молитва более святые, чем весь церковный церемониал»[1049].
Основную часть этой главы своей книги Гейдж посвятила пересказу ужасных историй о том, как совершенно невиновных женщин пытали и казнили за колдовство. Это странным образом контрастирует с ее же описаниями ведьмовских шабашей. Если действительно существовал когда-то тайный ведьмовской культ (сатанинский феминистский культ, к тому же бросавший вызов небесам), то кажется странным, что Гейдж не ссылается ни на какие документы, где говорилось бы об арестах и допросах участниц этого культа. Кроме того, ни одна из жертв гонений, упомянутая в ее тексте, похоже, не обладала поразительными способностями, вызванными наличием огромного количества телец Пачини, и, по-видимому, не участвовала в тех тайных сборищах, где совершались сатанические литургии и прославлялось женское начало. Впрочем, это и не удивительно, ведь понятия Гейдж об антипатриархальном сатанизме благородной духом и к тому же наделенной таинственными способностями ведьмы — это явное идеологическое построение, которое она вовсе не собиралась подкреплять какими-либо историческими изысканиями или даже вторичными исследовательскими источниками, помимо Мишле. Поэтому все, что написано Гейдж о ведьмах, следует расценивать как политическую полемику, пересыпанную эзотерическими верованиями. Политическая мотивация просматривается и за ее отрицанием идеи — столь распространенной в ту пору, — что ведьмы были попросту истеричками[1050]. Поскольку она изображала ведьму протосуфражисткой, легко понять, почему ей важно было настаивать на таком мнении. Ведь иначе и саму Гейдж, и ее единомышленниц-феминисток тоже могли бы отнести к неуравновешенным истеричкам.
На книгу «Женщина, церковь и государство» последовали разные отзывы. Энтони Комсток, главный страж общественной нравственности, возглавлявший Инспекцию почтовой службы США, пришел в ярость. Он угрожал судом, если будут предприняты попытки разослать эту опасную книгу в школы или библиотеки (неизвестно, правда, подкрепил ли он чем-нибудь свою угрозу). Сьюзен Б. Энтони отказалась признавать эту работу, так как, по ее мнению, Гейдж отстранилась от своей главной цели — борьбы за женские избирательные права — и уделила слишком много внимания «церковной работе». Элизабет Кэди Стэнтон высказывалась менее пренебрежительно. Как мы помним из главы 3, у нее со временем тоже сформировалось критическое отношение к христианству, и это привело к совместной работе с Гейдж и другими деятельницами над «Женской Библией», которая была опубликована двумя годами позже[1051]. Восхваления предполагаемому средневековому инфернальному феминизму, содержащиеся в «Женщине, церкви и государстве», как уже упоминалось, вошли и в «Историю женского избирательного права», выпущенную в 1881 году. Этот сборник очень хорошо раскупался и выдержал несколько переизданий, так что идеи Гейдж, несомненно, дошли до весьма широкого круга читателей именно этим путем[1052]. Что до ее собственной книги, она стала довольно популярна среди участников американского анархического движения, которое в ту пору переживало подъем, и переиздавалась еще в течение двадцати четырех лет. Стейси Энн Уайт отмечала параллели между взглядами Гейдж и взглядами анархистов-индивидуалистов — например, Бенджамина Такера (1854–1939): оба писали о сильном государстве, которое при поддержке церкви отказывало отдельным личностям в свободах, чтобы оберегать интересы правящей элиты[1053]. Здесь можно заметить еще, что в 1883 году Такер перевел на английский язык работу Бакунина «Бог и государство», в которой русский радикал вовсю использовал образ Сатаны как символ освобождения. Хотя остается неясно, имела ли Гейдж какие-либо официальные связи с анархистами, наверное, не будет ошибкой назвать их в каком-то смысле попутчиками и отметить, что ее воззрения во многом совпадали с идеологией анархистов. Вероятно, она и сама сознавала это, потому что многие из тех, с кем она общалась, наверняка соприкасались одновременно и с суфражистскими, и с анархистскими кругами. А то, что анархисты вроде Бакунина прибегали в своих работах к сатанизму как к методу нападок на христианство, возможно, тоже побудило Гейдж подхватить навеянную Мишле идею феминистских черных месс.
Если же вспомнить об увлечении Гейдж теософией, то можно предположить, что еще одним источником вдохновения для нее послужило люциферианство Блаватской, пусть даже в текстах Гейдж дьявол как таковой и не присутствует (разве лишь косвенно — в положительном описании культа Сатаны). Как и в случае «Женской Библии», мы считаем, что в более ранних исследовательских работах был явно упущен один важный (а именно — теософский) элемент, помогающий лучше понять тексты Гейдж. Помимо тех примеров влияния Блаватской, которые мы уже упоминали, в других местах той же главы, посвященной ведьмовству, Гейдж прямо ссылается на «Разоблаченную Изиду» и на статью из теософского журнала «Люцифер»[1054].
«Призови мне чертей из ада»: Библия колдовства Чарльза Лиланда
Пока что большинство рассмотренных нами авторов видели в колдовстве прежде всего историческое явление, хотя кое-где — например, в аргументации Мишле и Гейдж — и проскальзывали намеки на то, что оно продолжает существовать. А вот американский журналист и фольклорист-любитель Чарльз Годфри Лиланд (1824–1903) в своей книге «Арадия, или Евангелие ведьм» (1899) описывает европейское колдовство как живую традицию и даже приводит гимны и обрядовые тексты ведьм. В этой увлекательной книге заметное место занимает связь между ведьмами, Люцифером и феминизмом. Книга родилась потому, что в возрасте 62 лет Лиланд решил перебраться в Италию, чтобы изучать там местные народные предания, связанные с ведьмовством[1055]. По мнению Лиланда, итальянская ведьма — в отличие от ее «коллег» из других стран мира — обычно происходит из семьи, где это ремесло было потомственным, и порой ведьмовские родословные уходили в головокружительную глубь веков, к римской или этрусской древности[1056]. Традиции эти держались в строжайшей тайне, что, по мнению фольклориста, пошло им только на пользу: ведь «колдовство, как и трюфель, лучше всего растет и набирает наибольший аромат и вкус, когда скрыто глубже всего»[1057]. Лиланд утверждал, что в 1886 году познакомился с ведьмой по имени Маддалена, и она помогла ему в сборе сведений об итальянском ведьмовстве. Приложив большие старания, она раздобыла (или, вернее, составила) то самое «евангелие», которое и легло в основу книги. В свою очередь, эти материалы были почерпнуты не столько из письменных, сколько из устных источников[1058]. Таким образом, там представлена не какая-нибудь устоявшаяся, давно сложившаяся «ведьмовская библия», а компиляция из разрозненных и разнородных преданий.
Позднее некоторые исследователи скептически высказывались по поводу сведений, которые Лиланд привел в своей «Арадии». Некоторые, как, например, Джеффри Бёртон Рассел, считали, что лишь малая доля всего этого действительно представляла собой фольклор, а все остальное было чистой выдумкой[1059]. Надо сказать, что Лиланд имел репутацию сказочника[1060]. По мнению некоторых экспертов, часть записанных поверий в самом деле согласовывалась с существующими, задокументированными элементами итальянской народной культуры[1061]. Племянница фольклориста, Элизабет Пеннелл, написавшая его раннюю биографию, упоминала о том, что сама держала в руках и рассматривала большое количество писем и записей, сделанных рукой Маддалены, но потом они куда-то пропали (до наших дней дошло всего одно письмо). Кроме того, в опубликованной биографии Лиланда есть фотография Маддалены, и он много раз ссылается на нее в разных письмах. Очевидно, что если Лиланд и выдумал для своей книги все от начала до конца (включая свою информантку), то ему пришлось изрядно потрудиться для такой мистификации. Возможен, конечно, и другой вариант: это Маддалена все выдумывала, чтобы потрафить своему американскому заказчику, который, как мы знаем, платил ей за информацию[1062]. Впрочем, разгадка этой тайны для нас не имеет первостепенного значения[1063][1064]. Самое интересное в «Арадии» — то, что она способствовала распространению понятий о ведьме как о мятежнице, восстающей против социального угнетения, как о своего рода феминистке и представительнице женской силы. Такие взгляды высказываются главным образом в комментариях самого Лиланда к собранному материалу, а не в тех частях книги, которые, предположительно, предоставила ему Маддалена. Таким образом, в рассматриваемой работе нам не столь важна степень правдивости (или, напротив, недостоверности) самих описаний итальянского ведовства.