контррелигия[1088].
Лиланд заверяет читателя, что «с каждым новым восстанием, с каждым свежим взрывом, или débâcle (разгромом), или буйным наводнением и прорывом плотин, человечество и женщина чего-то добиваются — а именно, причитающихся им законных прав»[1089]. Однако он выражает опасения в связи с явным преувеличением роли женщин, иногда наблюдавшимся в его время, и высказывает мнение, что «прогресс в этом отношении означает не конфликт мужского и женского начал… а постепенное утверждение истинных возможностей и нормализацию отношений или координирование сил — благодаря чему, если исходить из научной точки зрения, все конфликты прекратятся»[1090]. Его ведьмы, похоже, были весьма склонны к участию в ожесточенных столкновениях с воображаемыми угнетателями (хотя эта борьба и не определяется здесь именно как борьба между мужчинами и женщинами). Например, когда Диана говорит Арадии, что та спустится на Землю и начнет учить смертных женщин и мужчин, то наставления ее звучат так:
Ты станешь учить искусству отравления,
Чтобы отравлять тех, кто владычествуют над всеми;
Да, ты сделаешь так, что они начнут умирать в своих дворцах;
И ты свяжешь душу угнетателя (силой);
И когда ты найдешь богатого крестьянина,
Ты научишь ведьму, свою ученицу,
Губить все его посевы свирепыми бурями,
Молниями и громом (ужасным),
И градом, и ветром
…
И когда священник навредит тебе
Своими благословениями, ты воздашь ему
Двойным вредом, и сотворишь это именем
Моим, Дианиным, именем Царицы всех ведьм!
И когда священники или знать
Велят тебе уверовать
В отца, Сына и Марию, отвечай им:
«Ваш Бог, Отец и Мария
Суть три дьявола
…
«Ибо истинный Бог-Отец — не ваш;
Ибо я пришла покончить с дурными,
Со злыми людьми, их всех уничтожу!»[1091]
Симпатии Лиланда (как и Мишле) были, по-видимому, на стороне угнетенных, которых в данном случае представляли ведьмы. Сам Лиланд активно участвовал в революции 1848 года во Франции и, таким образом, был революционером-практиком, чего никак нельзя сказать о его французском предшественнике в области изучения колдовства[1092]. Поэтому Рональд Хаттон предположил, что «Арадия» была написана для «отражения (радикальных) политических воззрений самого Лиланда», но такое мнение вызвало сильные возражения у Часа С. Клифтона, который доказывал, что, напротив, Лиланд вовсе не был радикалом[1093][1094]. Сколько-нибудь четкие выводы насчет его политических взглядов сделать довольно трудно, как и насчет его позиции по вопросу о женской эмансипации. Роберт Матизен, отталкиваясь от других работ Лиланда, утверждает, что тот, по-видимому, «пришел к довольно твердому мнению о равенстве мужчин и женщин, что было необычно для его эпохи»[1095]. Однако Лиланд, насколько известно, не был активистом феминистского движения, пусть даже положение женщин становилось предметом его интереса не только в книгах, но и в ранних журналистских работах[1096]. И все равно, как мы уже видели, подобные тенденции явно присутствуют в «Арадии», во всяком случае, это видно в его рассуждениях о том, что оба пола дополняют друг друга, но при этом равны, и признает, что женщины подвергаются угнетению, и находит этот факт прискорбным. Марион Гибсон ставит вопрос о том, надеялся ли Лиланд изменить общество, рассказывая о существовании религии, средоточием которой были женщины и свобода[1097]. Из-за отсутствия каких-либо документов этому вопросу так и суждено остаться без ответа, хотя, пожалуй, утвердительный ответ выглядел бы вполне правдоподобным. Пусть «Арадия», наверное, и не помогла исполниться таким надеждам на возможные общественные перемены, но, по крайней мере, она повлияла на нескольких других авторов. Она по праву принадлежит к второстепенной, хоть и спорной, классике в этой области, поскольку способствовала закреплению взглядов на историческое ведьмовство как на разновидность феминизма[1098].
Как и Гейдж, Лиланд питал давний и стойкий интерес к эзотерике. Еще не достигнув 18 лет, он прочитал в подлиннике, на латыни, труд Агриппы Неттесгеймского «Оккультная философия в трех книгах» (1531). Позже, учась в Принстонском университете, он в основном уделял время неоплатонической философии, теургии и герметическим сочинениям, а еще с Гражданской войны он водил дружбу с полковником Генри Стилом Олкоттом (который позднее стал соучредителем Теософского общества)[1099]. Увлечение эзотерикой даже подтолкнуло Лиланда к более или менее серьезным попыткам совершить те самые обряды, которые он реконструировал в «Арадии», а именно вызвать духов-помощников[1100]. То колдовство, о котором писал фольклорист, предположительно было живой традицией, и, соответственно, он подчеркивал в своей книге преемственность между ведовством стародавних веков и нынешними явлениями (даже весьма далекими от итальянской народной культуры) в большей степени, чем это делал Мишле. Ведьма, писал Лиланд, была «некогда реальным фактором или большой силой в бунтарской общественной жизни, и вплоть до нынешнего дня — свидетельства чему можно встретить в большинстве романов — считается, что есть в женщине нечто странное, таинственное и непостижимое, чего ни она сама, ни мужчины не могут объяснить». Упоминание о романах служит здесь, по-видимому, отсылкой к многочисленным изображениям таинственных и опасных женщин в современной Лиланду литературе (см. главу 6). Затем он добавляет: «Ибо каждая женщина в душе — ведьма»[1101]. Была одна писательница, которая придерживалась таких же взглядов на представительниц своего пола. Об этой британской путешественнице, публиковавшейся под псевдонимом Джордж Эджертон, мы сейчас и поговорим подробнее.
«Ах ты, ведьма!»: Джордж Эджертон и ведьма как метафора «новой женщины»
Эджертон, чье настоящее имя было Мэри Чейвелита Данн (1859–1945), нашла чрезвычайно интересное применение образу ведьмы в своих сборниках рассказов «Лейтмотивы» (1893) и «Распри» (1894)[1102]. «Лейтмотивы» получили множество положительных откликов и стали одной из самых обсуждаемых книг десятилетия в Англии[1103]. Только за первый год было распродано 6000 экземпляров — весьма внушительное количество для того времени (во всяком случае, для довольно авангардной книжки). А за пять лет успели выйти восемь переизданий и переводы на семь языков[1104]. Обложку украсил рисунок, выполненный художником-декадентом Обри Бёрдслеем в его узнаваемом стиле. Рассказы в сборнике «Лейтмотивы», как и в «Распрях», больше похожи на небольшие очерки, чем на полноценные истории. Персонажи часто остаются безымянными, это скорее смутные стереотипы, чем настоящие реалистичные портреты, наделенные хоть какой-то психологической глубиной. В обоих циклах Эджертон персонажи-мужчины часто сравнивают героинь с ведьмами. Например, в рассказе «Пустая рамка» главная героиня получает письмо от мужчины, который обращается к ней так: «Ты, ведьма с душой из чистого белого огня», и просит ее: «Будь со мной, работай со мной, делись со мной, живи со мной, как равное мне существо, и надо мной — как моя королева женщин!»[1105] Ведьма здесь становится образом женского могущества, метафорой такого типа творческих женщин, которые во всех отношениях равны мужчинам[1106].
Метафора ведьмы проступает заметнее всего в самом известном — и в пору выхода сборника самом скандальном — рассказе «Поперечная линия» из «Лейтмотивов». Там рассказывается о том, как замужняя женщина, гуляя по лесу, случайно встречает мужчину, который удит рыбу. Они встречаются еще несколько раз, и он в нее влюбляется. Она — таинственная и оригинальная особа (среди прочих у нее есть и мужские увлечения — например, рыбалка), и он несколько раз называет ее ведьмой. Мужу она тоже видится дьявольским существом. «Ты — странный дьяволенок!» — говорит он ей, а она отвечает, что хотела бы быть мужчиной, потому что тогда бы она «разгулялась на полную катушку!» (возможно, она хотела сказать, что тогда завела бы себе любовников)[1107]. Она жалуется мужу: «Будь ты похуже, а я получше, может, мы и встретились бы где-нибудь на полпути. Ты — жутко славный малый. Только такие, как ты, посылают к дьяволу таких женщин, как я!»[1108] Эта необычная жена размышляет о том, как неверно судят мужчины о женском поле:
Все они в упор не замечали того вечного буйства, того неукротимого первобытного яростного темперамента, который дремлет даже в самой кроткой, лучшей женщине. В самой глубине, под толщей веков послушания, горит эта первобытная черта, неукротимое качество. Оно может затаиться, но его никогда не вытравишь никакой культурой —