это лейтмотив женского ведьмовства и женской силы[1109].
Женщины, которые не скрывают в себе этой истинной, дикой природы, нагоняют ужас на мужчин. Когда писатели вроде Стриндберга или Ницше обнажают в женщине эту сердцевину, больше всего оскорбляются мужчины, — так думает героиня рассказа[1110]. Эти ее размышления прерывает любитель рыбалки — он спрашивает: «Мечтаешь или гадаешь о будущем? У тебя вид как у пророчицы. Мне кажется, ты — наполовину ведьма!» Она отвечает: «А разве не все женщины таковы? Понадеемся, что я — для своих друзей — белая ведьма»[1111]. Однако, похоже, все оказывается не так, потому что позже он обвиняет ее: «Ты дала мне что-то — что-то такое, что со мной останется, — какую-то адскую потребность. Ты должна быть довольна. Я же адски несчастен»[1112]. Затем в разговоре с ним она связывает колдовство с женской эмансипацией и дает ему понять, что в той картинке будущего, которую он рисует ей (как они вместе плывут по миру в лодке), ее привлекают лодка и свобода, а не он сам: «Разве ты не понимаешь, где здесь чары? Это — свобода, свежесть, смутная опасность, неизвестность. В этом для меня колдовство, да что там — для каждой женщины!»[1113] Во время их последней встречи он с отчаянием бросает ей: «Ах ты, ведьма!»[1114]
Эджертон использует метафору ведьмы в «Поперечной линии» столько раз, что ее можно назвать главным мотивом этого текста. Она показывает свободную, самостоятельную и чуждую условностям женщину, как бы вводя в современную эпоху мятежных ведьм-феминисток со страниц Гейдж и Лиланда. Правда, для полноты картины здесь недоставало дьявола, но произведения Эджертон, должно быть, во многом помогли утвердиться общему представлению о ведьмах, традиционно рисовавшихся сатанистками, как о символе женской силы и независимости. В самом крайнем случае, можно считать, что ее рассказы подвели более прочную культурно-логическую основу под изображение явно сатанических ведьм как феминисток. Поскольку писатели вроде Эджертон внедряли понятие о несатанической ведьме как об эмансипированной женщине, становилось легче воспринимать сатанических ведьм под таким же углом.
Сегодня Эджертон часто причисляют к феминисткам, и считается, что ее произведения сыграли важную роль в формировании «новой женщины» как литературного персонажа. Сама же она не относила себя к «новым женщинам» и вообще держалась от феминизма в стороне. По ее мнению, женское движение породило «какое-то атрофированное животное, с вырожденческими наклонностями к гибридности»: так она выразилась в своем почти антифеминистическом романе «Божье колесо» (1898)[1115]. По замечанию Маргарет Стетц, Эджертон во всех своих книгах ратовала «не за гражданские, а за сексуальные права для женщин», поскольку ее пол подвергался и психическому, и физическому «гнету сексуального ханжества, находясь под общественным давлением»[1116]. Поэтому в некотором смысле ее позицию можно назвать феминистской, поскольку Эджертон хотела для женщин бóльших прав (в данном случае сексуальных) и критиковала лицемерную мужскую мораль двойных стандартов. В конце ХХ века исследовательницы-феминистки осуждали Эджертон за желание запереть женщин в рамках некой идеализированной и биологически обусловленной «естественной» роли[1117]. Любопытно отметить, что эта «естественная» женственность, какой ее преподносит Эджертон, весьма далека от того образа нежной, материнской женственности, который так высоко ценили на излете XIX века. В нее вошли и такие черты, как буйная сила, и другие нерациональные и антикультурные компоненты, как мощная интуиция и инстинкты. Разумеется, они же часто фигурировали и в женоненавистнических рассуждениях о том, почему мужчины должны держать женщин в узде. Однако, изображая именно эти черты благородными, Эджертон, должно быть, выглядела бунтовщицей на фоне Британии рубежа столетий (независимо от того, насколько сомнительным все это может казаться с выигрышной позиции нашей собственной эпохи).
«Лейтмотивы» получили такую известность, что на них даже появилась пародия в британском сатирическом еженедельнике Punch, где писательницу переименовали в «Борджиа Смаджитон», а название сборника — в She-Notes[1118]. Автор пародии исходил из того, что читатель хорошо знаком с содержанием «Поперечной линии», а это уже свидетельствовало о популярности книги[1119]. Рассказ Эджертон переиначен при помощи саркастических гипербол, однако все эти упражнения в остроумии, пожалуй, лишены особого смысла, поскольку Эджертон и сама писала в довольно ироничном ключе. В панчевском пародийном варианте героиня восклицает: «О! если бы я была дьяволицей!», а любовник спрашивает ее: «Что это за бесовщина на тебя нашла, ведьмочка?» А та парирует: «Да, мы, женщины, — все ведьмы»[1120]. Ведьмовская метафора выплеснулась за рамки литературы и пародий на нее в реальную жизнь: друг Эджертон, писатель Ричард Ле Галльенн, обращался к ней в письмах так: «Дорогая Ведьма»[1121].
Несколько других авторов примерно в ту же эпоху использовали образ ведьмы как символ самоуверенной и передовой женщины. Американская феминистка Шарлотта Перкинс Гилман (1860–1935) в своем рассказе «Когда я была ведьмой» (1910) писала о колдовстве как о средстве добиться могущества, необходимого для того, чтобы исправить множество бед и несправедливостей, совершенных людьми в нашем мире. Ее героиня заключила сговор с Сатаной, и новообретенная власть позволяет ей карать злодеев — например, тех, кто мучает животных. Но ее самое заветное желание — «чтобы женщины, все женщины, смогли наконец осуществить свое Женское Предназначение, обретя власть, гордость и свое место в жизни». Однако здесь дьявол оказывается бессилен помочь ей. Его магия — черная (и потому она оказывается полезна, когда нужно проучить негодяев), а это желание — светлое[1122]. И хотя здесь Сатана оказывается бесполезен для феминисток, в этом рассказе, как и у Эджертон, заново подтверждается понятие о связи между ведьмами и стремлением к женскому освобождению.
«Покровительница великой борьбы за свободу»: Оливер Мэдокс Хюффер и его ведьмы-бунтовщицы
Как уже говорилось при обсуждении Гейдж и Лиланда, по стопам Мишле пошли и другие авторы, которых привлекла его романтизация ведьмы. Еще один тому пример — журналист и писатель Оливер Мэдокс Хюффер (1877–1931). В своей «Книге ведьм» (1908) он вкратце рассказал о ряде знаменитых судов над ведьмами и изобразил ведьмовство как нечто вроде средства от разочарования в мире. Хюффер пояснял, что хочет показать, насколько ведьма «нужна и должна быть нужна для счастья человечества», поскольку «в нашей эпохе отлаженных механизмов осталось очень мало живописных наростов прошлого, и нам нельзя обойтись без этого — одного из самых романтичных и освященных временем»[1123]. В отличие от Мишле, Хюффер неприязненно смотрит на науку: «Мир был бы скучен, жалок, нетерпим, если бы мы верили лишь в то, в чем нас желает уверить наша бесчувственная мачеха Наука»[1124]. В других же вопросах влияние Мишле вполне ощутимо — например, когда Хюффер обращает внимание на то, какой мощью наделяет женщину ведьмовство: «Без своих колдовских способностей она была бы просто бедной, голодной, сморщенной старухой, ничтожной и незаметной, безобразной, презренной и несчастной. А благодаря им она сделалась Силой»[1125]. А еще, утверждал Хюффер, ведьме придавала сил мысль о том, что она — избранница Сатаны: «Какое огромное утешение в мысли о том, что он, Князь Сил Тьмы, почти не уступающий Самому Всевышнему, и лишь Ему одному, выделил среди прочих женщин ее одну — как ту, чья помощь нужна ему во всей сельской округе»[1126]. Кроме того, «любовь к известности возникла не сегодня — и устные слухи о том, что кто-то обладает инфернальным могуществом, были во многом сродни нынешним газетным сенсациям»[1127]. Книга Хюффера написана довольно легкомысленным слогом, но это никак не заслоняет главного: в ней всячески подчеркивается, что колдовство наделяет женщину особой силой.
Колдовство, утверждает Хюффер, — отнюдь не феномен прошлого:
Спустя еще долгое время после того, как последний атеист отчалит в то посмертное небытие, которое, как он убежден, ждет его по праву рождения, ведьма, вновь взойдя на свое почетное место, будет и дальше управлять жизнями и судьбами своих поклонников.
Конечно же, «в первую очередь женщинам мы обязаны прорывом к этому возрождению», и ведьма — очень подходящий символ, вокруг которого следовало бы сплотиться женщинам в наш век битв за избирательные права[1128]:
Поскольку ее [женщину] вечно преследовали законы, написанные мужчинами, и она вечно бунтовала против них, кто больше подходил на роль избранницы, и кто больше заслуживал этого звания — Покровительницы великой борьбы за свободу, — чем оклеветанная, замученная, вечно неправильно понятая Ведьма?[1129]