го послушного, хрупкого, воздушного домашнего ангела. Так они, каждая на свой лад, поспособствовали тому, что суфражисток стали сближать с колдуньями. Можно отметить, что первых начали зачастую изображать физически отталкивающими, хотя одновременно и физически активными и даже спортивными — правда, в каком-то «неправильном» смысле. Связь между ведьмами и эмансипированными женщинами подчеркивалась и в рассказах Эджертон, писавшей о «новых женщинах»: там ведьма выступала метафорой освобожденной женщины. Эджертон писала о них в несколько двусмысленном тоне, который большинство современников, вероятно, истолковывали как похвалу нетрадиционной женственности (и ведьмам).
Как мы видели, при демонизации активисток, боровшихся за женские права, противники сравнивали их и с истеричками, и с ведьмами, что создавало странный замкнутый круг, объединявший тех, для кого ведьма являлась положительным символом женского бунта, и тех, кто использовал этот же образ для их очернения. Если же говорить о высокой оценке, которую получали ведьмы, то здесь играл свою роль еще один (и более размытый) фактор: начиная с 1860‐х годов прерафаэлиты и другие художники начали придавать этому образу романтические и привлекательные черты. Непосредственное влияние этого фактора проследить сложнее, чем это можно сделать, скажем, с идеями, рождавшимися в результате чтения «Молота ведьм», Шарко или Мишле. Тем не менее такое переосмысление традиционной иконографии тоже, безусловно, носилось где-то в воздухе, когда на рубеже XIX–XX веков происходил культурный пересмотр данного мотива, в результате чего некоторые увидели в ведьме защитницу идеи женского освобождения.
Можно указать и на некоторые другие факторы, которые тоже довольно трудно определить точно. В разных странах многие женщины в детские годы наверняка в шутку примеряли на себя роль ведьмы. Например, в Швеции девочки развлекались, наряжаясь ведьмами (а иногда даже самим Сатаной), когда готовились к участию в пантомимах во время празднования Пасхи. Эта довольно изощренная традиция возникла, вероятно, еще в последние десятилетия XVIII века (а может быть, и несколько позднее, в этом вопросе нет полной ясности) и в XIX веке была распространена достаточно широко, по крайней мере в западных частях страны[1197]. Еще она бытовала в Финляндии, но в других странах почти не оставила следов[1198]. В какой-то степени ее аналогом можно назвать Хэллоуин в его американском варианте, празднуемый начиная с первого десятилетия ХХ века, и ведьмовской наряд — один из самых популярных костюмов, надеваемых в ходе этих карнавальных празднеств. В Новый Свет Хэллоуин завезли ирландские иммигранты, а потом, примерно к 1875 году, эта традиция перекинулась и на некоторые другие этнические группы[1199]. Таким образом, с самых юных лет в сознании многих женщин укреплялась мысль о том, что можно на время и с определенной целью (в данном случае — чтобы поклянчить конфет и вообще немного пошалить) войти в роль ведьмы. И в Хэллоуине, и в праздновании шведской Пасхи довольно часто сохранялась и проступала связь между ведьмой и Сатаной — например, это видно по открыткам, где упоминалось о полете на шабаш к Сатане. Может быть, сами по себе эти детские игры и не имели особого значения, но, будучи частью более широкого культурного комплекса, они по-своему помогают взглянуть на образ ведьмы как на постижимый предмет самоотождествления. Кроме того, как отмечал историк Фредерик Скотт, рассуждая о некоторых пасхальных проделках ряженых шведских девчонок — например, они вымазывали чужие окна дегтем, — «в этом обычае можно усмотреть и какой-то, более или менее дозволенный, бунт против мира взрослых и против повседневной властной иерархии»[1200]. О Хэллоуине писали нечто похожее[1201]. Нетрудно увидеть, что было бы вполне логично обратить подобные бунтарские настроения против патриархального строя. Таким образом, шутливое вживание в роль ведьмы-бунтовщицы могло служить скрепляющим элементом в развитии представлений о доброй ведьме — сатанистке и феминистке.
Притом что подобные дополнительные факторы следует учитывать, в итоге сконструированное на рубеже веков понятие о ведьме как об инфернальной феминистке сложилось прежде всего под влиянием книги Мишле. Отголоски его слов звучат весьма отчетливо (порой — на грани плагиата) в большинстве текстов, в которых представлена эта точка зрения. Среди примеров — «Женщина, церковь и государство» Гейдж, «Арадия» Лиланда и «Книга ведьм» Хюффера. Во всех этих произведениях присутствует такая ведьма, которая является и откровенной феминисткой, и сатанисткой (или — как в «Арадии» — по крайней мере, состоит в тесной связи с Люцифером). Слиянию образов колдуньи и феминистки по-своему способствовала гипотеза Шарко о ведьмах как об истеричках, поскольку в истерии обычно усматривали бунт против мужского господства. Вероятно, точно такой же эффект имело и злословие антифеминистов, которые, шельмуя своих противниц, обзывали их истеричками, — ведь Шарко и его коллеги пришли к выводу, что ведьмы тоже страдали от припадков этой болезни. Антифеминистский ход — попытка свалить в одну кучу понятия о ведьмах, истеричках и феминистках — находил явное отражение в произведениях полемистов вроде Мархольм, а также в карикатурах и сатирах. В глазах же тех, кто присваивал образ ведьмы как мятежной героини, вставшей на защиту женских прав или какого-то другого благородного освободительного дела, редукционистская патологизация, предложенная психиатрами, выглядела несовместимой с их собственными радужными представлениями о ведьме. Примеры тому — Хюффер и Лиланд, которые в своих произведениях сознательно проигнорировали гипотезы школы Шарко. А для авторов вроде Гейдж, которые еще больше, чем Лиланд, стремились изобразить ведьму своего рода протосуфражисткой, было крайне важно напрямую подступить к таким воззрениям и опровергнуть их, поскольку это имело большое значение для оценки читателями своих современниц-феминисток.
ГЛАВА 6Мятежные сатанические женщины в литературе и искусстве декаданса
Когда дьявол женщиной явился,
Когда Лилит
Сплела в тяжелый черный узел кудри
…
Когда она прочла Бурже
И полюбила Гюисманса
И поняла молчанье Метерлинка
И окунула душу
В д’ Аннунцио сверкающие краски.
Достаточно лишь упомянуть о сатанизме в XIX веке — и многие люди вспоминают в первую очередь о поэтах-декадентах, которые восхваляли в стихах дьявола. Понятие о декаденте как о типичном сатанисте было широко распространено еще при жизни этих поэтов — как и представление о мнимой связи между декадансом (как художественно-литературным направлением и как контркультурным образом жизни) и роковыми женщинами, реальными или вымышленными. В этой главе пойдет речь о декадентских трактовках Сатаны (и просатанических, и нет) и о том, как они смыкались с демоническими женщинами, фигурировавшими в этом жанре. Однако для понимания нашей темы декаданс важен и в более широком смысле.
Уже давно считается трюизмом, что «основной прием декаданса — переворачивание всего на свете», и ни один текст не иллюстрирует этого высказывания нагляднее, чем роман Ж.-К. Гюисманса «Наоборот» (1884) — этот «требник декаданса», как метко окрестил его влиятельный поэт и критик Артур Саймонс (1865–1945). По словам Барбары Спакман, он становится «на культурно обесцененную сторону в ряде знакомых оппозиций: женское — мужское, вырождение — эволюция, упадок — прогресс, болезнь — здоровье, ухищрение — природа, ложное — истинное, извращение — норма»[1203]. Ввиду этой своей главной тактики — переворачивания, контрпрочтения и ниспровержения гегемонических символов, ценностей и понятий — декадентский жанр обретает огромное значение для надлежащей контекстуализации герменевтики инфернального феминизма. Контргегемонические и феминистские интерпретации мотива женщины как избранницы дьявола следует рассматривать в рамках более широкой тенденции — в которой декадентство играло важнейшую роль. Можно сказать, что декаденты еще радикальнее подошли к переработке мифологических мотивов, чем ранее романтики, и превратили это «антагонистическое» отношение к символическим и семантическим системам в почти всеохватное мировоззрение. Кроме того, всестороннее знакомство с декадентством необходимо здесь еще и потому, что некоторые из важнейших текстов-первоисточников, о которых в нашей работе пойдет речь дальше, принадлежат именно к этому жанру, и понять их можно лишь на этом фоне.
«Я подобрал его как боевой клич»: орбита декадентства — от атрибуции до самоидентификации
Согласно наиболее распространенной версии, эпитет «декадентская», или «упадочная», по отношению к литературе был впервые употреблен в предисловии Теофиля Готье к выпущенному в 1868 году изданию «Цветов зла» Бодлера[1204]. Однако в действительности прилагательное «декадентский» применительно к определенной форме литературы встречалось в печати задолго до этого — например, в предисловии к «Фантастическим рассказам» (1850) Шарля Нодье[1205]. Использовал это слово и сам Бодлер (в одном очерке 1857 года) — для характеристики (причем положительной) произведений Эдгара Аллана По. Исследователи датировали появление этого слова во французском эстетическом дискурсе еще более ранним временем: в 1834 году его употребил критик Дезире Низар в книге «Этюды о нравах и критика латинских поэтов декаданса»