Большинство так называемых декадентов — даже те, кто с гордостью принимал это название, — придерживались самых разных взглядов, которые далеко не всегда противостояли буржуазной культуре. Среди них попадались расисты, империалисты, националисты, сексисты, некоторые из них презирали низшие сословия — и так далее. Основной пункт, по которому у них имелось расхождение с большинством, была ненависть декадентов к капитализму и меркантилизму, которая, впрочем, чаще всего проистекала отнюдь не из симпатии к рабочим, занимавшим в этой системе место на самом дне, а из идеалистической убежденности в том, что главным в жизни должна быть не низменная жажда богатства, а верность высоким ценностям (или, по меньшей мере, утонченность чувств). В этом их позиция, конечно же, частично совпадала, например, с воззрениями многих консервативно настроенных католиков и реакционеров, тосковавших по старому режиму[1222]. И в самом деле, некоторые декаденты были (или позднее становились) рьяными католиками и принадлежали (или притворялись, будто принадлежат) к аристократии. Часто в придачу к этому они исповедовали консервативные или даже реакционные взгляды. Большинство декадентов отвергало демократию и эгалитаризм. «Искусство — антитеза демократии», — восклицал в своих мемуарах Джордж Мур[1223]. Наиболее выдающимся образцом этого мировоззрения был главный декадентский писатель Италии — Габриэль д’ Аннунцио (1863–1938). Этот «Иоанн Креститель фашизма» считал свою протофашистскую политическую и военную деятельность и свои декадентские литературные произведения составными частями одной и той же программы[1224]. Позже он стал несколько спорной фигурой в глазах Муссолини, и писатели такого склада, как д’ Аннунцио, чаще всего старались сидеть на двух стульях — колеблясь между жестким консерватизмом и эксцентричным индивидуалистским радикализмом, который трудно было бы пристегнуть к какой-либо массовой идеологии.
Помимо всеобщего равенства, другим излюбленным врагом декадентов был секуляризм. Однако предлагавшаяся ими альтернатива редко оказывалась близка, скажем так, к мягким, умеренным, уравновешенным формам христианской веры. Напротив, декаденты, как правило, или были антиклерикалами, или придерживались чрезвычайно неординарных религиозных убеждений. Как уже упоминалось, для большинства из них любимой религией оставалось католичество — даже для выходцев из протестантских стран и семей. Однако их подход к вере обычно оказывался довольно необычным и неистовым, больше всего их привлекали в католичестве экстравагантная обрядовость и субъективно ощущаемая «анахроничность» (которую они находили поэтичной и заманчивой — в противовес прискорбно вульгарному настоящему времени). Религиозными терминами изобиловали вечные декадентские тирады, осуждавшие упадок нравов и культуры вообще: при помощи такой риторики они подчеркивали, что сами они — не либертины и не жаждущие разрушений революционеры, радующиеся катастрофе, а, напротив, оплакивающие ее реакционеры. В той литературе, которую относили к декадентской в XIX веке и которую поныне продолжают так называть, в действительности присутствовали обе точки зрения. Эту двойственность можно обнаружить даже в рамках творчества отдельных авторов. Многие из них достаточно неоднозначно относились к либертинизму, либерализму, эпикурейству, непомерной утонченности и необычному, богемному образу жизни: все это одновременно и манило, и отталкивало их, а иногда они подхватывали какой-либо элемент из вышеперечисленных (здесь можно заметить, что среди декадентов не была редкостью гомосексуальность или бисексуальность — достаточно вспомнить хотя бы Верлена и Лоррена) и одновременно отстаивали многие старомодные ценности[1225]. Безусловно, часто это сопровождалось изрядной дозой лицемерия, и тут, пожалуй, уместно перефразировать знаменитое высказывание Блейка о Мильтоне: в некоторых случаях эти авторы стояли на стороне дьявола и прекрасно это понимали — просто не хотели признаваться в этом публично.
В своей интересной статье Элис Р. Камински задается вопросом: для чего писали декаденты — «чтобы осудить разлагающуюся цивилизацию или чтобы предложить какую-нибудь новую освободительную мораль»?[1226] Следуя в этом же направлении, мы можем спросить: как лучше понять, что некое произведение является декадентским, — исходя из того, что там присутствуют определенные темы и мотивы, или же по определенному взгляду (более или менее положительному и романтизированному) на эти самые темы и мотивы? Мой ответ на эти вопросы, как мы уже отмечали, состоит в том, что внутри декаданса можно обнаружить две противоположные позиции. Некоторые авторы больше тяготели к одной из них, большинство же в значительной степени демонстрировало неоднозначность мнений, которая могла оставаться постоянной или же крениться в сторону то одной, то другой крайности в разные периоды писательской карьеры (или даже в пределах одного произведения). Однако эта отчетливая неоднозначность (или, в некоторых случаях, восторженное приятие какой-то одной идеи) позволяет отнести произведение к разряду декадентских, однако еще не определяет текст о декадансе (неважно, с большой или маленькой буквы)[1227].
Как мы уже видели, есть некоторые исследователи декаданса, которые заявляют, что авторы, принадлежавшие к этому течению, намеревались свергнуть установившийся порядок вещей, всей душой переметнувшись на сторону зла. Литературовед Асти Хустведт, например, утверждает, что они «эстетизировали разложение и упивались извращениями»[1228]. Это, конечно, верно, но не следует забывать, что это любование пороком часто лицемерно заключалось в рамки высоконравственных рассуждений — точь-в-точь как было в конце XVIII века у готических авторов вроде Льюиса и Бекфорда, когда те смаковали жуткие описания насилия, чертовщины и распутства и при этом ханжески заявляли, будто всего-навсего хотят предостеречь и наставить публику. Предположения о том, что подобные наклонности автоматически подразумевают сознательное стремление дискредитировать буржуазные ценности, лишены оснований. Так называемые декаденты могли быть вполне честны в своем морализаторстве, а их пространные сочинения на «запретные» темы могли, в лучшем случае, просто доставлять им некое постыдное удовольствие. Хустведт, похоже, исключает такую возможность и выставляет декадентов революционерами:
В декадентской литературе болезнь предпочтительнее здоровья, и не только потому, что она представляется более интересной, но и потому, что болезнь трактуется как нечто подрывное, как угроза самой ткани общества. Делая выбор в пользу маргинального, нездорового и аномального, декаденты нападали на буржуазную жизнь[1229].
Однако Хустведт признает, что у декадентов не было никакой общей политической платформы, кроме враждебности по отношению к буржуазии, тяги к избранничеству и глубокой неприязни к демократии. Они часто оказывались или левыми, или правыми экстремистами — воинствующими монархистами или махровыми анархистами: словом, кем угодно, лишь бы держаться подальше от серой массы середнячков[1230].
Но действительно ли они собирались, как утверждает Хустведт, разрывать на куски «саму ткань общества»? Матей Калинеску в своей известной книге «Пять ликов современности» (1977) писал, что декаденты принадлежали к той категории интеллектуалов, которая «упивается ощущением, что современный мир катится к катастрофе», и рассматривал их как сознательных приверженцев такой эстетической современности, которая, при всех ее противоречиях, радикально противостояла другой — в основе своей, буржуазной, — современности, сулившей бесконечный прогресс, демократию, общее пользование «благами цивилизации» и т. п.
В глазах декадента, продолжал свою мысль Калинеску, все эти обещания выглядели «нескончаемыми демагогическими уловками, призванными отвлечь внимание от ужасной действительности с ее все возрастающим духовным отчуждением и обесчеловечиванием». Потому-то, утверждал он, декаденты и «культивировали сознание собственного отчуждения — и эстетического, и морального»[1231]. Однако многих из них действительно мучило современное положение дел, и, вопреки заявлениям Калинеску, они вовсе не упивались якобы неизбежно приближавшимся крахом Запада. Конечно, кое-кто это все же делал, но такое случалось редко и не выливалось в программные формы. Известно одно исключение: основатель журнала Le Décadent, Анатоль Бажю, принялся объяснять своим читателям, что декаданс — это осознание и приятие современности, и оно должно быть передовым. Далее он связывал его с достижениями науки: «Мы должны иметь язык и литературу, которые находились бы в гармонии с прогрессом науки… И это называют декадансом? Что же, пусть это будет декадансом. Мы принимаем это слово. Мы — декаденты, поскольку этот упадок — не что иное, как восхождение человечества к идеалам, которые считаются недостижимыми»[1232]. Иными словами: декаданс, упадок, разложение ныне существующего общества и его моральных норм — вот необходимое условие истинного прогресса. Вот к чему сводится смелая программа, очерченная на страницах Le Décadent. Спустя несколько лет Бажю сетовал на то, что его прежние литературные друзья оказались на деле реакционерами и не пожелали присоединиться к его замыслу, когда он собрался ослабить «основы общественного строя», и он напрасно надеялся, что некоторые из них «обрушатся с нападками на частную собственность, религию, семью, а другие станут высмеивать брак и агитировать за свободную любовь»