Предметом типичного интереса декадентов не раз называли проблему «смерти Бога» (и вызванную ею утрату четких метафизических и этических ценностей), однако трудно определить, как именно они подходили к решению этой проблемы[1244]. Камински спрашивала: «Действительно ли декаданс — проявление глубокой религиозной обеспокоенности, или же средство, каким человеческая воля бросает вызов и противится природе?»[1245] Ответ, с нашей точки зрения, снова двоякий: и то и другое. Невозможно сделать одно общее утверждение об отношении к религии, которое будет верно для всех авторов, обычно причисляемых к декадентам. Некоторые из них были атеистами или скептиками, некоторые — глубоко религиозными (хотя обычно и довольно неортодоксальными) католиками, другие — эзотериками. Примечательно, что (как уже говорилось) некоторые декаденты, даже выходцы из протестантской среды, в конце концов обращались в лоно католической церкви. Среди первых имен, какие приходят на ум, — Обри Бёрдслей, Рене Вивьен и Ж.-К. Гюисманс (последний, конечно же, не происходил из протестантской семьи). Когда речь заходит о религиозности или же нерелигиозности декадентов, похоже, единственным объединяющим фактором является любование обрядовостью и пышным церемониалом религии. Это нисколько не удивляет, если вспомнить, что декадентов всегда очень привлекали маскарадные костюмы и декорации.
В некоторых случаях эстетская одержимость религией могла перерастать и в диковинные обрядовые практики. Например, граф Эрик Станислав Стенбок (1860–1895), второразрядный декадентский автор, соорудил в своем лондонском доме странный алтарь и разработал свою личную теологию, в которой перемешались буддизм, «идолопоклонство» и католичество[1246]. Художник Симеон Соломон рассказывал, что однажды, побывав у графа, он стал свидетелем того, как хозяин дома «размахивал серебряным кадилом перед алтарем, покрытым лилиями, миртовыми ветвями, зажженными свечами и алтарным светильником с ароматным маслом»[1247]. Похожие эстетские алтари воздвигались тогда по всей Европе. Например, в доме бельгийского художника Фернана Кнопфа в Брюсселе имелся алтарь, посвященный Гипносу[1248]. Его германский коллега Франц фон Штук (1863–1928) воздвиг алтарь греху на своей мюнхенской вилле (об этом мы еще поговорим). Алтари такого рода — посвященные или греху, или мрачноватым античным божествам вроде Гипноса — превращали обычный дом в подобие храма. Они — типичный сплав личного, художественного и религиозного начал, характерный для декадентских кругов. Художник Фелисьен Ропс (1833–1898) пестовал свою сатанинскую личину и даже изображал себя в облике дьявола (об этом мы тоже вскоре поговорим подробнее). То же слияние личности художника с изображаемым им злом наблюдалось и в автопортрете Гюстава-Адольфа Мосса (1883–1971) со змеей, обвившей шею живописца; и в демонических позах Пшибышевского, который любил разыгрывать роль Сатаны[1249]. В каком-то смысле подобные автопортреты и ролевые игры служат шутливыми заявлениями о переходе на сторону дьявола и, как минимум, противоречат утверждениям художников о том, что они — моралисты, осуждающие сатанизм и демонических роковых женщин.
Как же обстояли дела с откровенным сатанизмом в декадентстве? В ту пору преобладало мнение, что между этими двумя явлениями определенно существует связь. Иногда сам декаданс называли буквально сатанинским — как это делал австрийский врач и журналист Макс Нордау (1849–1923) в своей главной работе, направленной против декадентства и озаглавленной «Вырождение» (1892)[1250]. Нордау пытался патологизировать все направление, и заметное место в его рассуждениях отведено сатанизму. Нордау задался целью доказать, что об упадке народа можно судить по прискорбной безнравственности, к которой скатились современная литература и искусство. Пространное обличение Нордау было переведено на несколько языков и стало одной из самых востребованных книг в Европе 1890‐х годов. Но, сам того не зная, автор бестселлера сумел не только возбудить праведный гнев поборников нравственности, но и разрекламировать тех самых писателей и художников, на которых он нападал. В итоге во многих странах публика осознала, что их творчество представляет собой особую «школу», и, вероятно, прежде малоизвестных авторов тоже начали охотно раскупать[1251][1252]. Нордау много раз повторял, что декадентству присущ сатанизм, и, например, говоря о последователях прерафаэлитов, этих «истерических дегенератах», заявлял, что они «восхваляли противоестественные пороки, преступления, ад и черта, подражая Суинберну»[1253][1254]. Этот примитивный подход чувствуется даже в его восприятии внешнего облика декадентов. Например, он цитирует чье-то описание, где говорится, что Верлен был похож на «состарившегося злого духа»[1255]. Многие из этих художников и писателей, заверяет нас Нордау, — маньяки-эготисты. А человек такого типа подвержен пристрастию
к злу и к преступлению. Эготист сочувствует другим лицам, разделяющим его настроение, совершает преступления, когда только может удовлетворить своей склонности, и даже признает за ними то обаяние красоты, какое для нормального человека имеет только добро[1256].
По мнению Нордау, декаденты отличаются от обычных преступников лишь тем, что довольствуются мечтательством и писательством. Рассуждая о поэтах-парнасцах (к этому объединению принадлежали, например, Верлен, Малларме и другие, позже примкнувшие к декадентским кругам), он заверяет нас, что «они холодны и равнодушны к добру, но любят зло, которое их прельщает, подобно тому как добро прельщает нормального человека»[1257]. В ходе длинного и подробного рассуждения о Бодлере он утверждает, что общая ненормальность характера, свойственная подобным авторам, смешиваясь с «тем мистицизмом, которого никогда не чуждается дегенерат», неизбежно приводит к сатанизму: «Понятно, что пристрастие к дурному может принять форму поклонения черту, демонизма только в том случае, если психопатический субъект — человек набожный, если он верит в сверхъестественное»[1258]. Нордау резко отметает возражения поэта, отрицавшего обвинения в сатанизме: «Уверения Бодлера, что его демонизм — не что иное, как заученная роль, не имеют значения»[1259]. Подобные отговорки «не обманут психолога», который понимает: Бодлер — сатанист, как бы он ни оправдывался. Далее, Нордау называет и осуждает еще несколько авторов, которые, по его словам, бросились вслед за Бодлером прославлять Сатану: это Жан Ришпен, Вилье де Лиль-Адан и Барбе д’ Оревильи. Последние двое, заявил он, «создали поэзию, напоминающую самые дикие показания средневековых колдуний во время пытки». В «Дьявольских повестях» Барбе д’ Оревильи, писал он, «мужчины и женщины предаются самому отвратительному разврату, постоянно взывают к черту, восхваляют его и служат ему»[1260]. Вот какие взгляды на декадентство распространялись среди широкой публики. В самых недвусмысленных выражениях Нордау объяснял своим читателям, что подобные писатели — дьяволопоклонники, даже если сами отрицают это, и что они превозносят зло. Конечно же, его разбор — карикатура самого грубого пошиба, однако многие принимали его всерьез, особенно те, кто сам толком не читал ругаемых и причисляемых к сатанистам авторов.
Что бы ни говорил Нордау, никого из этих писателей нельзя отнести к сатанистам. Например, в «Дьявольских повестях» Барбе д’ Оревильи нет буквальных призывов к Сатане[1261]. Что поражает в большинстве декадентских текстов (начиная с протодекадентских произведений, вроде стихов Бодлера 1850‐х годов, и заканчивая поздними, написанными уже в 1920‐е годы, сочинениями Ганса Гейнца Эверса), так это то, что семантическая инверсия — объявление зла добром, боли удовольствием, декаданса явлением похвальным, а не тем, с чем стоит бороться, и так далее — не доводится сколько-нибудь последовательно до конца. Это относится и к декадентскому сатанизму, бунтарские намерения которого сильно преувеличивал Нордау, а вслед за ним и некоторые исследователи. Например, Саймон Уилсон заявлял, будто декаденты видели в Сатане символ «свободы от тех ограничений, что налагаются на человека христианским Богом и отражаются в различных официальных институтах христианских стран, и противодействия им»[1262]. Это отчасти верно, но Уилсон не стал упоминать о том, что декаденты чаще всего очень неоднозначно высказывались о желательности такой абсолютной свободы. В действительности не все декаденты (да что там — лишь очень немногие) испытывали абсолютную симпатию к дьяволу. Некоторые английские романтики, при всей их нерешительности, на деле были гораздо более последовательны в своих люциферианских наклонностях, а также и в революционных убеждениях. Кроме того, декаденты часто любовались Сатаной как символом зла и греха, а не как эталоном праведного бунта против церкви, враждебной прогрессу. И здесь они в основном следовали двойственной природе той фигуры, контуры которой обрисовал Бодлер.
В своем самом знаменитом стихотворении «Литании Сатане» из сборника «Цветы зла» (1857) Бодлер использует мотивы, взятые из арсенала романтического сатанизма, но добавляет к ним и свежую ноту: он действительно обращается к дьяволу, придав своим излияниям форму настоящей молитвы. Поэт называет Сатану целителем человеческих душ от тревог, однако во всех его словах ощущается какая-то двусмысленность, которая бросается в глаза даже больше, чем у романтиков. Сатана связан со смертью, и, выступая в роли культурного героя, он научил людей мешать селитру с серой, то есть изготавливать порох: пожалуй, не самый светлый поступок. Да, пожалуй, он защитник униженных и оскорбленных, но благодеяния, какими он одарил человечество, довольно подозрительны. И все же «Литании» — стихотворение беззастенчиво просатанинское (хоть и в этом можно увидеть иронию), и через каждые две строки в нем звучит рефрен: «Сатана, помоги мне в безмерной беде!»