[1263] В концовке, названной «Молитва», Бодлер восхваляет Сатану как бога мудрости и дает аллюзию на миф о грехопадении:
Славен будь, Сатана, славен будь в вышине
Тех небес, где царил ты, и там, в глубине
Преисподней, где, свергнутый, грезишь в молчанье.
Упокой мою душу под древом познанья,
Близ тебя, когда свежей одето листвой —
Новый Храм — заблистает оно над тобой[1264].
В стихотворении «Полночные терзания», добавленном в посмертное, 1868 года, издание «Цветов зла», поэт выражает сожаление о том, что хулил Христа и хвалил Сатану. Обращаясь к самому себе, он говорил: «Ты все, что любишь, поносил / И отвратительное славил»[1265]. Здесь прорывается наружу присутствующее во многих его произведениях католическое чувство вины, из‐за которого иные критики и исследователи (особенно христиане) считали Бодлера набожным в глубине души человеком, несмотря на его многочисленные эпатажные выпады в адрес христианской морали[1266]. Здесь мы не будем даже браться за распутывание этого сложного вопроса, нам достаточно лишь констатировать, что Бодлер вовсе не был прямолинейным сатанистом.
Как мы уже говорили в предыдущих главах, упомянутое Уилсоном представление о Сатане как о благожелательном освободителе прижилось во второй половине XIX века, например, в риторике социалистов. Однако, как уже отмечалось, многие так называемые декаденты были реакционерами, а вовсе не социалистами или либералами. Соответственно, и Сатану в роли освободителя у них можно встретить нечасто. Декадентам нравилось провоцировать и шокировать читателей — и, похоже, самих себя. Так что Сатана привлекал их не как аллегория, при помощи которой можно было бы бороться за свободу человечества, а прежде всего как удобный инструмент эпатажа. Иногда в таком контексте Сатана низводится до роли почти комичного страшилища — как в стихотворении «Восковая Дама», в котором второстепенный декадентский поэт Морис Роллина (1846–1903) умоляет дьявола оживить для него восковую фигурку:
Однако в некоторых случаях сатанизм использовался более серьезно — на злобу дня и для нападок на консервативные ценности — приблизительно так же, как использовали образ Сатаны романтики. Однако теперь в дьяволе чаще и охотнее видели защитника не разума, а чувственности. Если не считать Рене Вивьен, о которой еще пойдет речь в главе 7, то лучшим примером последовательного следования этой тактике снова является Пшибышевский. В Швеции Эмиль Клеен (1868–1898), один из немногих по-настоящему пламенных скандинавских декадентов, сочинил «Празднество Пана» (из сборника «Жимолость и мак», 1895). Здесь греческий бог сливается в единое целое с Сатаной («Меня зовешь ты Сатаной — / Мне лестно имя это»), и автор свободно изливает свою ненависть к христианству как к гонителю чувственных радостей[1269]. Пан-Сатана зазывает монахинь в лес, прельщает их плотскими радостями и уговаривает молодых женщин изменять старым мужьям. Этот персонаж, изображаемый в самом положительном свете, выступает здесь в роли сексуального освободителя, убеждающего женщин взбунтоваться против мужской власти (монахинь — против Бога-Отца, жен — против мужей)[1270][1271].
Если приглядеться к французской культуре конца XIX века, то выясняется, что самым обильным притоком просатанинских произведений мы обязаны вовсе не перу кого-либо из декадентов, а беззаботному позднему романтику Анатолю Франсу, о котором уже шла речь в главе 2. Большинство французских декадентов производили на свет лишь разрозненные образцы сатанинской словесности. Этого оказалось достаточно для того, чтобы все направление прочно связали с инфернальными темами, однако никого из авторов-декадентов нельзя назвать последовательным сатанистом хоть в каком-нибудь смысле. А впрочем, в Берлине в ту пору можно было найти одну такую фигуру: это — Станислав Пшибышевский, о котором мы еще поговорим подробнее в этой главе. Пока же достаточно сказать, что Пшибышевский, пожалуй, первым попытался более или менее внятно сформулировать, что же такое сатанизм. Дразня читателей, он рассказывал в своих мемуарах о том, как сам поклонялся дьяволу: «Сатанизм без кражи облаток для причастия, даже без крови недоношенных младенцев — что это за простецкий, скучный и прозаичный сатанизм!»[1272] Если мы зададимся целью сжато определить, в чем же заключается это «простецкое, скучное и прозаичное» учение, то самыми главными его темами окажутся пессимистичный взгляд на человеческое существование как на нечто унылое и мучительное, сексуальное влечение, нигилистически-анархическая тяга к разрушению и, наконец — и в наибольшей степени, — прославление эволюции, опирающееся на теории выживания наиболее приспособленных. Итак, сатанизм Пшибышевского был крепко сцеплен с пропагандой беспощадного эволюционизма. Другие декаденты тоже могли стоять на антихристианских — хоть и не сатанических — позициях, придерживаясь элитистского мировоззрения, в котором наивысшим законом считалось выживание самых приспособленных. Вот как описывал Джордж Мур свои взгляды в декадентскую пору своей жизни:
Жалость, эта самая низменная из добродетелей, никогда не была мне знакома. Мой любимый великий языческий мир не ведал ее. Теперь же мир предлагает нарушить ужасные суровые законы природы, которые диктуют, что слабых растопчут, сотрут в смертный порошок, и что сильные окажутся поистине сильными, — что сильные восторжествуют и возвысятся. Немного буржуазного уюта, немного буржуазного чувства правоты, — вопит нынешний люд. Вот куда занесло мир с тех пор, как в него явился бледный социалист из Галилеи; и вот почему я ненавижу Его — и отрицаю Его божественность[1273].
Это моральное кредо явным образом увязывается с сатанизмом в нескольких произведениях Пшибышевского, а еще в романе Жака д’ Адельсверд-Ферзена «Черные мессы» (1905)[1274]. Этим декадентский сатанизм недвусмысленно отличается от своих эгалитарных аналогов — романтического и социалистического.
Подытоживая, можно сказать, что сатанизм был привлекательной темой для многих декадентов, но, как мы еще увидим, самое знаменитое прозаическое описание сатанинских ритуалов — в «Бездне» Гюисманса — гораздо больше свидетельствует об отвращении автора к тому, что он описывает, а не об одобрении. Ранее Гюисманс уже обращался к теме дьяволопоклонства в романе «Наоборот». Как отмечает Инид Старки и как здесь уже упоминалось, «„Наоборот“ больше, чем какое-либо другое произведение, помог кристаллизоваться понятиям эстетства и декадентства»[1275]. Что любопытно, этот роман явно изображает любование религией вообще и сатанизмом в частности как неотъемлемую черту декадентского мироощущения. Действительно, после 1884 года многие декадентские трактовки религиозной темы — это просто примеры того, как люди следовали уставу, написанному Гюисмансом. Его антигерой дез Эссент испытывает некоторые религиозные сомнения и находит весьма привлекательной эстетическую сторону католичества. Но если церковные обряды вызывают у него сильный трепет, то их мрачная изнанка влечет героя не меньше:
Образы искусства отступили под католическим натиском рассудка. Дез Эссент затрепетал было и вдруг — как бы восстал, в один миг взбунтовался. В голове у него забурлили чудовищные мысли! Они были связаны с хулой против святой воды и елея, о которой говорится в пасхальной книге для духовников. Сколь силен демон, противящийся Всемогущему Богу! Страшная сила может исходить от самого верующего, который со злобной, мерзкой радостью прямо в храме кощунствует, святотатствует, проклинает, богохульствует и начинает участвовать в колдовстве, черных мессах, шабашах, всяческой бесовщине[1276].
Такого рода возбуждение вызывает у него коллекция эстампов Гойи. Этот художник завораживал дез Эссента, «его притягивали немыслимые сцены: ведьмы верхом на кошках, женщины, вырывающие зубы у повешенного, злодеи, суккубы, демоны, карлики»[1277]: в этих восторгах — как и во многом другом — он вторит Бодлеру, который тоже черпал лирическое вдохновение в причудливых образах Гойи. Позже дез Эссент размышляет о природе святотатства и приходит к выводу, что «богохульство и материи, ему подобные, имеют религиозные истоки, а значит, именно верующий отваживается на них, и отваживается намеренно, ибо что за сладость осквернять закон, который и не дорог тебе, и неведом»[1278]. Однако это часто повторяемое высказывание (которое разделяют и многие исследователи), на наш взгляд, вовсе не является тем трюизмом, каким кажется сначала[1279]. Вполне можно испытывать огромное удовольствие, святотатственно хуля нечто такое, что другие считают священным, — либо из садистского побуждения причинить им боль, либо из стремления нанести символический удар по чужой религиозной системе и ее ценностям. Сатанизм многолик, и он вовсе не обязательно подтверждает весомость христианства — и уж точно не следует думать, что человек, прибегающий к сатаническому дискурсу (как это делал, например, Бакунин), непременно является на деле тайным христианином. Однако трудно поспорить с тем, что особое щекочущее удовольствие от богохульства должен испытывать тот, в ком сохранились хотя бы крупицы веры в святость церкви. Так что декадентское любование католицизмом можно отчасти рассматривать и под этим углом: провозгласив себя католиком или хотя бы попытавшись убедить себя в таком обращении, человек острее ощущал возбуждение от собственных грехов и кощунства.