Женоненавистничество, андрогиния и демонические женщины в декадентстве
Некоторые исследователи предпочитали видеть в роковых женщинах, столь часто встречающихся в декадентских произведениях, главным образом реакцию на ту угрозу, которая, по мнению мужчин, исходила от «новых женщин». Не считая этого сдвига в гендерных ролях, высказывалось предположение, что такое поношение женщин стало неизбежным следствием декадентского мироощущения вообще. Жан Пьерро считал, что неприязнь к природе и похвала всему искусственному, распространенные среди декадентов, вполне логично привели их к «антифеминизму, так как женщина олицетворяет природу». Важными источниками вдохновения здесь послужило женоненавистничество Шопенгауэра и опять-таки Бодлера. В скандально известном фрагменте из интимных дневников «Мое обнаженное сердце» (опубликованы посмертно в 1887 году) Бодлер противопоставлял омерзительную женщину восхитительному денди:
Женщина противоположна денди. Стало быть, она отвратительна. Женщина испытывает голод — и хочет есть; испытывает жажду — и хочет пить. Когда у нее течка, она хочет отдаться. Прекрасное достоинство! Женщина естественна, то есть омерзительна[1280].
Ассоциация «женщина — дьявол» несколько раз всплывает в «Цветах зла». В стихотворении «Превращения вампира» описывается вампирша, которая сравнивается со змеей. И это змееподобное создание насмешливо заявляет, что она «сумела бы на ложе, полном нег, / Бессильных Ангелов поработить навек»[1281]. Похожие змеиные метафоры, сочетаясь с ведьмовским образом, пускаются в ход и в стихотворении «Прекрасный корабль». А в «Беатриче» бодлеровский рассказчик описывает видение, в котором над ним глумятся похожие на карликов демоны, а под конец его ждет сюрприз:
Но вдруг я разглядел в толпе их непристойной
Ее — которая в душе моей царит…
Смеясь моей тоске, отчаянью, невзгодам,
Она врагов моих ласкала мимоходом[1282].
У Гюисманса в «Наоборот» тоже немало женоненавистнических пассажей такого же рода. Злопыхательствуя против природы, дез Эссент долго смакует мысль о том, что человеческая изобретательность намного превзошла самое изысканное, как принято считать, творение природы — женщину, породив, по его мнению, намного более блестящую красавицу — локомотив![1283] Опять-таки женщина здесь предстает воплощенной природой, полярной противоположностью мужчины — утонченного эстета. А еще она объявляется умственно неполноценной. В прологе, в том абзаце, где размышления рассказчика незаметно переходят в мысли дез Эссента, недвусмысленно говорится о «врожденной глупости женщин»[1284]. Единственные женщины, по-видимому, по-настоящему привлекающие дез Эссента (и Гюисманса), — это те, что изображаются в искусстве как воплощение вселенского зла — например, Саломея с картин Гюстава Моро. Эту демонизацию женского пола подтверждал и сам Моро в описании своей картины «Химеры» (1884), которое часто цитировали критики той эпохи. Художник говорил, что это изображение «женщины в ее первозданной сути», то есть «существа без мысли, одержимого тягой к неизвестному, к тайне, влюбленного во зло, в обличье порочного и дьявольского соблазна». Далее художник объяснял, что у женщин на его картинах «в ушах поныне звучат коварные наставления змия» и что это «существа с погубленными душами, ждущие у обочины этого блудливого козла, обуянного похотью, чтобы поклоняться ему»[1285][1286]. В самом деле, понятие о женщине как о дьявольском создании в буквальном смысле было вполне живо в изобразительном искусстве — и не только в творчестве таких художников, как Моро и Фелисьен Ропс, которых хотя бы можно отнести к ближайшему окружению декадентов. Среди других типичных примеров, иллюстрирующих живучесть этой идеи, — картины Альфреда Кубина «Сотворение женщины» (ок. 1900–1905) и Отто Грейнера «Дьявол показывает женщину народу» (1897)[1287].
Декадентский дискурс, посвященный демонической (в буквальном смысле) женственности, был сложнее, чем можно подумать, если судить лишь по этим примерам крайнего женоненавистничества. В Великобритании критики-консерваторы связывали авторов, писавших о так называемых «новых женщинах», с писателями-декадентами, поскольку и те и другие были врагами гегемонической культуры и виделись порождениями дурного влияния французской литературы, грозившей уничтожением должных гендерных ролей[1288]. Подобные заявления, что это направление (и связанная с ним субкультура) покушалось на устойчивость гендерных конструкций, находят некоторое подтверждение в задокументированных представлениях декадентов о самих себе. Как уже вкратце говорилось выше, декаденты-мужчины нередко находили себя женоподобными, а Макс Бирбом в статье 1894 года, напечатанной в журнале «Желтая книга», называл «одной из главных целей, которые ставит перед собой декадентская платформа», слияние двух полов. При всей своей эпизодической (а в некоторых случаях — вполне систематической и ярко выраженной) мизогинии декаденты-мужчины, безусловно, присваивали различные черты, традиционно считавшиеся женскими: цветочную символику, пассивность, тщеславие, повышенную чувствительность, страсть к моде и украшательству, отказ от борьбы за самовыражение во внешнем мире (и выбор в пользу замкнутой жизни и домоседства — то есть как раз того, что считалось приемлемым существованием для женщин)[1289]. Архетипический декадентский антигерой дез Эссент размышлял о том, что «сам становится все более женственным», а Джордж Мур признавался, что одним из его наиболее заметных качеств в бытность декадентом была женственность[1290]. Пьер Варей в статье «Прогресс», опубликованной в журнале Le Décadent (10 апреля 1886 года), связывал декаданс с приближением к женскому началу и утверждал, что декаденты скоро достигнут того идеала, в котором «мужчина станет более уточненным, более женственным, более божественным»[1291]. Даже «первый» теоретик — и противник — литературного декаданса, Дезире Низар, тоже находил в нем связь с женственностью и писал, что декадентам свойственны скорее влечения «капризные и женственные, чем мужские желания»[1292].
В добровольном стремлении декадента к женоподобию можно было бы увидеть мужской аналог тяги к мужеподобию «новой женщины», которая жаждала овладеть атрибутами, ранее считавшимися типично мужскими: самостоятельностью, публичной, а не только домашней ролью, правом носить брюки и ездить на велосипеде[1293]. Таким образом, эта парочка отворачивалась от отведенных им мест в гендерной системе, и это настолько бросалось в глаза, что, наряду с тревогой из‐за снижения уровня рождаемости, порождало в некоторых кругах серьезные опасения[1294][1295]. В Великобритании враги декадентов и «новых женщин» часто проводили связь между двумя ненавистными им фигурами и в обеих видели симптомы поразившей современную эпоху весьма нежелательной «гендерной смуты». Хорошенько подумав, можно признать, что они, в некоторой степени, верно выявили симптом, однако это вовсе не значит, что декаденты-мужчины обязательно питали симпатии к феминисткам. На самом деле в том, что они узурпировали некоторые женские черты и атрибуты, делая их элементами собственной личины, можно усмотреть желание заявить миру о ненужности настоящих женщин. И все равно, конечно, напрашивались тревожные выводы о бунтарской природе их явной тяги к андрогинии.
Но какое же место во всей этой картине занимают женщины-декадентки, коих было меньшинство? В «первой волне» декаданса хотя и не единственной писательницей, но практически единственной женщиной, которую задававшие тон писатели-мужчины считали в каком-то смысле ровней себе, была Рашильд (настоящее имя — Маргерит Валлет-Эмери, 1860–1953)[1296]. Она дружила с Верленом, Жаном Лорреном, Катюлем Мендесом и другими видными литераторами. Дженнифер Биркетт считает, что этому способствовала готовность самой Рашильд «подделываться под декадентские шаблоны», и называет ее «исполнительницей, орудием и жертвой чужих мечтаний, чья задача — воспроизводить ценности мира, лишенного собственной энергии»[1297]. Впрочем, одновременно Биркетт заявляет, что Рашильд демонстрировала «ироничное самосознание, которое обращало ее уступки рыночным требованиям в презрение, и утверждала собственную независимость, окарикатуривая те роли, которые ей приходилось разыгрывать». И все же Рашильд никогда не задавалась целью сокрушить навязанные ей условности как таковые: похоже, ее вполне устраивало положение «раскрепощенной» одиночки, которой властные авторы-мужчины «великодушно» позволяли нарушать некоторые из правил, — лишь бы она не переступала положенные ей пределы. В 1928 году она даже написала памфлет под названием «Почему я не феминистка», где провозглашала неколебимую приверженность социальному консерватизму[1298]. Она подчеркивала, что «всегда выступала как частное лицо, никогда не мечтала создать новое общество или разрушить уже существующее»