Исследователи бились над этим вопросом много лет. Друг Гюисманса Реми де Гурмон (следует оговориться, что ко времени выхода «Бездны» их дружба уже подошла к концу) говорил позднее, что эта черная месса — чистый вымысел, и уверял, что сам помогал Гюисмансу в поиске материалов. О том, что Гурмон действительно помогал писателю в поисках материалов, упоминается и в одном письме Гюисманса. Биограф последнего, Роберт Болдик, так и не пришел к четким заключениям на сей счет, однако у него упоминается о нескольких якобы надежных свидетелях, которым Гюисманс говорил по секрету о том, что действительно присутствовал при совершении сатанинской церемонии[1385]. Некоторые детали мессы — например, издевательское распятие, на котором Христос изображался с восставшим членом, — явно навеяны произведениями Ропса, и можно было бы, оттолкнувшись от этого, доказать ложность «документальных» источников, якобы лежавших в основе описания обряда. Однако можно также допустить, что на рубеже веков парижские сатанисты — если бы они существовали — вдохновились работами бельгийского декадента и решили включить в свои ритуалы придуманные им мотивы, так что эта деталь сама по себе еще не опровергает утверждений Гюисманса. А еще Гюисманс мог приукрасить действительность, добавив от себя то, что ему понравилось у Ропса. Генри Р. Т. Брандрет писал, что «можно нисколько не сомневаться в том, что он своими глазами видел то, что описывает», и в качестве довода ссылался на выучку Гюисманса в школе натурализма (одно время он был учеником Золя): натуралисты ведь берутся описывать лишь то, что подкреплено наблюдениями за жизнью. Раз так, ему понадобилось отыскать местных сатанистов, — откуда следует, что они все-таки существуют[1386]. Однако вокруг последнего утверждения как раз и ведутся главные споры: так и не найдено никаких достоверных документов, которые указывали бы на существование хоть каких-нибудь сатанистских групп в Париже на рубеже веков, есть лишь огромное количество ложных обвинений и слухов[1387]. Поэтому разумнее всего расценивать изображение сатанизма в «Бездне» как чистой воды вымысел[1388].
Художественная манера, в которой написан роман, — максимально приближенная к документальному методу натурализма, — безусловно, придавала его описаниям правдоподобие. Этот метод, который Гюисманс продолжал высоко ценить, сочетался с идеалистической тягой к метафизическому и сверхъестественному[1389]. Притом что в «Бездне» трактуется декадентская тематика, автор романа не принадлежит к тем декадентам, кто безудержно упивается зрелищем греха и пороков. Не будем забывать, что даже прославленный «бревиарий декаданса» Гюисманса — его роман «Наоборот» — заканчивается на пессимистичной ноте и вскрывает в итоге тщетность типичных декадентских томлений, хотя многим читателям это, конечно же, не помешало вдохновляться его антигероем и подражать его сумасбродствам. Альтер эго Гюисманса в «Бездне», его главный герой Дюрталь, открыто бранит декадентское движение в литературе и высказывает мнение, что декадентские авторы просто тщатся скрыть собственную мелкость за нагромождением глубокомысленной писанины. Он считает себя измученным «омерзительной современностью»[1390]. Важная часть этой постыдной современности — явления вроде спиритизма и оккультизма, к которым, по его словам, люди тянутся лишь потому, что не могут найти ничего более достойного для утоления своей жажды сверхъестественного. Наша культура находится в состоянии непрерывного упадка с самых Средних веков, и наш мнимый «прогресс» — сущее шарлатанство, заявляет он позже. Вульгарный век, в котором довелось жить автору романа, постоянно обдается презрением. Эта позиция суровой критики своего времени и служит обрамлением для описаний сатанизма, а также для тесно связанного с ним мизогинного изображения женщин. Та же диалектика притяжения и отторжения (последнее в итоге одерживает верх) сопутствует и отношениям героя с сатанисткой, которую можно, пожалуй, назвать отрицательной героиней.
Как мы увидим, Гюисманс изображает сатанизм как преимущественно женский феномен, и тем самым он, образно говоря, сквозь века протягивает руку авторам «Молота ведьм». Знакомство с этим женоненавистническим сочинением ощутимо уже в «Наоборот». Там его антигерой-декадент дез Эссент с удовольствием вспоминает одно из описаний шабаша: «…на стол, служащий алтарем, ложилась женщина, нагая или с поднятым до подбородка платьем, и в продолжении всей службы держала в вытянутых руках зажженные восковые свечи»[1391]. Оглядываясь на роман Гюисманса 1884 года, мы можем с уверенностью определить, какие сочинения оказались среди источников вдохновения, пригодившихся ему впоследствии для создания образов сатанисток в «Бездне». Например, одним из немногих богословских трактатов, доставивших дез Эссенту удовольствие, оказался De cultu feminarum («Об одеянии женщин») Тертуллиана — тот самый текст, откуда происходит пресловутая фраза про женщину как «врата дьявола» (diaboli ianua). Неудивительно поэтому, что демонические женщины вообще — одна из наиболее увлекательных для него (и для Гюисманса) тем. Предаваясь размышлениям о «Саломее» Моро[1392], он провозглашает ее «божеством, символизирующим неуничтожимое Сладострастие, богиней бессмертной Истерии, прóклятой Красоты»[1393]. Уже здесь мы наблюдаем то сближение истерии и вечной женской порочности, которое обретет важнейшее значение в «Бездне».
Вневременной характер зла вообще — тоже важная тема для Дюрталя, главного героя этого романа. Преисполнившись отвращения к собственной эпохе, он решил удалиться от нее и погрузился в работу над романом о Жиле де Ре — жившем в XV веке французском бароне, которого обвиняли в детоубийстве и сатанизме. Этот исторический персонаж имел утонченные вкусы, проявлявшиеся в выборе книг, мебели, развлечений и блюд, и потому Гюисманс объявил, что тот был «дез Эссент XV века». Еще он утверждал, будто бароном де Ре, даже когда он вызывал демонов, двигали порывы к божественному, и замечал, что от «экзальтированного мистицизма» до «отчаянного сатанизма» — не больше шага. Друг Дюрталя, дез Эрми, сообщает ему по секрету, что сатанизм жив и здравствует в нынешнем Париже, а если все связанные с дьяволопоклонниками скандалы утихают, едва вспыхнув, то это оттого, что прозелиты вербуются из высших сословий. Дез Эрми также заверил своего приятеля, что существует несколько хорошо организованных сетей сатанистов, злоумышляющих против сил добра. И вот Дюрталем завладевает навязчивая идея: самому побывать на черной мессе, чтобы стать настоящим знатоком сатанизма, и после долгих уговоров его любовница, Гиацинта Шантелув, соглашается отвести его на тайное сборище. Этот отвратительный обряд, знаменующий кульминацию романа, мы подробнее рассмотрим чуть позже.
Цветок зла по имени Гиацинта и другие сатанистки-истерички
Когда Гиацинта, будучи женой одного из друзей главного героя, совершает первую попытку соблазнения Дюрталя, он задумывается о ее раздвоенной натуре. С одной стороны — «вся видимость светской дамы, осторожной и сдержанной хозяйки салона, с другой <…> безумная страстность, острый романтизм, телом истеричка, душой нимфоманка»[1394]. Далеко не сразу Дюрталь осознает, что мадам Шантелув, которую он уже отнес к истеричкам, на самом деле практикует сатанизм. Когда их флирт наконец приблизился к кульминации, Дюрталь замечает, какое у нее холодное тело: он «сжимал труп»[1395]. Гиацинта же называет себя «чудовищем эгоизма» и пускается в поразительные откровенности: оказывается, прибегая к особому эзотерическому приему, она во сне умеет получать плотское удовольствие от соития с великими поэтами — например, Байроном, Бодлером — да и с самим Дюрталем, раз уж он ей приглянулся. Услышав это, Дюрталь тут же вспомнил рассказы об инкубах и суккубах и пришел к выводу, что речь, наверное, идет о каком-то сатаническом ухищрении. А еще здесь проскальзывает намек на то, что Гиацинта довела до самоубийства своего первого мужа.
Дюрталь продолжает испытывать к своей любовнице глубоко противоречивые чувства: она одновременно привлекает его и отталкивает, но в глубине души он начинает все больше ненавидеть ее. Наконец, он подытоживает свои сомнения презрительными словами: «Мне надоела, наконец, вся эта толпа баб, в ней одной соединенных!»[1396] Встретившись с ней еще раз, он снова размышляет о ее диковинно расщепленной натуре; теперь он выделяет в ней три разных слоя: на людях это сдержанная светская дама, «в постели ее манеры и голос совершенно меняются, это девка, изрыгающая грязь, потерявшая всякий стыд», и, наконец, «безжалостная, грубая и наглая, циничная сатанистка»[1397]. После Черной мессы Гиацинта приводит Дюрталя в какую-то немыслимо грязную и неопрятную каморку над лавкой виноторговца и снова соблазняет его. Лишь потом, вырвавшись из ее объятий, Дюрталь обнаруживает, что она рассыпала по постели раскрошенную облатку. И тут он, прежде не очень-то веривший в таинство Евхаристии, перестает быть скептиком: поняв, что совершил святотатство, совокупившись с мерзкой женщиной прямо на теле Христовом, он решает навсегда порвать с мадам Шантелув.
Как отмечает Дженнифер Биркетт, здесь мадам Шантелув «становится Евой, толкает его на грех, а он заявляет о своей невинности и угрызениях совести»