[1398]. Во всей книге сквозит негативное отношение к женщине как к соблазнительнице; есть несколько не связанных между собой женоненавистнических тирад: например, на Дюрталя вдруг накатывает горечь «воспоминаний о женщинах», которых он знал в юности, и он принимается сетовать на «ожидания и обманы, ложь и измены, беспросветную душевную грязь еще молодых женщин»[1399]. А позже он с осуждением думает о том, что и зрелые (или, надо полагать, чуть более зрелые) светские дамы — ненамного лучше, и, увы, именно они — основные потребительницы новых романов, так что именно от этих читательниц, от этих «маленьких гусынь», зачастую зависит успех или неуспех писателя[1400]. Чуть ли не единственная женщина в романе, кого Гюисманс не поносит и не очерняет, — это пожилая и набожная жена звонаря Каре, которая, похоже, только затем и нужна, чтобы подавать мужчинам еду, и сама больше ни о чем не помышляет.
В соответствии с этой картиной мира сатанизм изображается в романе как чисто женский феномен. Когда герои приходят в бывший монастырь урсулинок, где должна совершиться черная месса, их встречает ярко накрашенный человек с таким фальшивым голосом, что Дюрталь сразу же решает, что «попал в притон содомитов»[1401]. Однако, хоть содомиты там и присутствуют, они явно не задают тон, и, войдя в молельню, Дюрталь отмечает, что там «очень мало мужчин и много женщин»[1402]. Даже гомосексуальные мужчины там скорее женоподобны, чем мужественны, а потому они тоже дополняют общую картину сатанизма как женского явления. В вымышленном мире Гюисманса сатанизм — занятие не для настоящих мужчин и вообще не для психически здоровых людей. Даже то, что местом сборища сатанистов служит бывшая обитель урсулинок — то есть монашенок, а не монахов, — тоже намекает на женский характер дьяволопоклонничества. Кульминационный момент мессы нарочно описан так, что действия участников таинства сильно смахивают на поведение помешанных в сумасшедшем доме (а с их поведением, как мы еще увидим, Гюисманс был немного знаком):
Женщины забились, упав на ковер. Одна кинулась плашмя на землю и сучила ногами, словно ее приводила в движение пружина; другая, вдруг страшно скосив глаза, закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом, с втянутым языком, упершимся кончиком в небо; еще одна, распухшая, свинцово-бледная, с расширенными зрачками, откинула голову на плечи, потом выпрямилась резким движением и начала, хрипя, рвать ногтями грудь; еще одна, лежа навзничь, развязала юбки и выставила голое брюхо, раздутое, огромное, потом с ужасными гримасами изогнулась и высунула из окровавленных уст расцарапанный покрасневшими зубами, не помещающийся больше во рту, белый, надорванный по краям, язык[1403].
Эти нелепые кривлянья намеренно описываются так, словно речь идет о клиническом безумии, авторский голос упоминает об «истерии» и констатирует: «Это был какой-то дом печали, отвратительное скопище проституток и безумных»[1404]. Когда Дюрталь рассказывает своему другу дез Эрми об увиденном, тот хладнокровно замечает, что многое из этого наблюдается и в сумасшедших домах. Однако, вразрез с этой явной патологизацией сатанизма, в письме от 7 февраля 1890 года (адресованном аббату Буллану, главарю причудливой иноверческой секты) Гюисманс писал, что ему «надоела система Шарко, который тщился доказать [ему], что одержимость демонами — просто вид истерии»[1405][1406]. В самом деле, Гюисманс был в числе тех писателей, которые посещали зрелищные публичные лекции доктора Шарко[1407]. Как уже отмечалось в главе 5, некоторые психиатры видели в истерии не только явление, объяснявшее средневековые процессы над ведьмами, но и ловкий способ уклониться от (оправданного, в их глазах) давления, которое оказывалось на женщин в патриархальной культуре. Гюисманс, изобразив в своем романе сатанисток как истеричек, придал этой идее новое звучание, что наверняка было понятно многим его читателям-современникам. Получалось, что женщины, участвовавшие в сатанинском шабаше, в том числе и мадам Шантелув, в некотором смысле бежали от правил и требований мужского общества. Кроме того, к ним можно было применить клише, выставлявшее феминисток истеричками — «визгливым сестринством», как презрительно называла их Элиза Линн Линтон в своей полемической книге (см. главу 5)[1408].
Истерия и невроз — вот главный камень преткновения в спорах между интеллектуалами, которым в «Бездне» отведено довольно много места. Например, дез Эрми утверждает, что сторонники сатанизма принадлежат к нечистому ордену мистиков, но они все же мистики. Притом весьма возможно, что их порывы к потустороннему во зле совпадают с бешеными чувственными переживаниями, так как в сладострастии — зародыш демонизма[1409].
Может сложиться впечатление, что друг Дюрталя смотрит на жизнь исключительно в холодном свете естествознания. В действительности же все обстоит ровно наоборот, и ранее он уже высказывал суждения, которые делают несостоятельным его же собственное заявление о том, что сатанизм — явление патологическое. Когда речь заходит об одержимости бесами, которую медицинская наука желала свести просто к проявлению истерии, дез Эрми задается вопросом: «Одержима ли женщина потому, что она истеричка, или она становится истеричной потому, что она одержима? Только Церковь может на него ответить, наука молчит»[1410]. Сам Дюрталь в беседе с мадам Шантелув высказывает схожее мнение: «Все усилия современной науки только и приводят к подтверждению открытий древней магии»[1411]. Иными словами, заключения ученых медиков решительно отвергаются как редукционистские, а их идеи расцениваются просто как подтверждение католического или магического мировоззрения. Медицинские ярлыки или «объяснения» признаются бессмысленными — ведь ту болезнь, которую пытаются определить люди в белых халатах, вполне могли вызвать и демоны. Гюисманс поступает как антипозитивист: он снова переносит истерию и сатанизм в демоническую сферу, и таким образом подтверждается связь женщины с силами тьмы в самом буквальном смысле слова.
Сатанизм как (сексуальный) невроз и антикапитализм
Чтобы как следует разобраться в том, что же скрывается за образом мадам Шантелув, обратимся теперь к содержанию сатанинского обряда, описание которого является кульминацией романа. Какие же идеологические позиции там представлены? Черную мессу служит священник-отступник — каноник Докр. Он разражается длинной и кощунственной литанией Сатане, где улавливаются отголоски того протосоциалистического средневекового сатанизма, о котором рассуждал Мишле: «Ты поддерживаешь бедняка, потерявшего надежду, укрепляешь побежденных, ты наделяешь их лицемерием, неблагодарностью, гордостью, чтобы они могли защищаться от нападения детей Бога, богатых!»[1412] Однако слова о наделении бедняков «лицемерием» и «неблагодарностью» указывают на то, что Сатана этот не такой уж благодушный и добрый и что Гюисманс не испытывает особой симпатии ни к нему, ни к низам общества. Даже относительно положительные характеристики, например, «логичный Бог», даны вовсе не в качестве похвалы, поскольку — и это множество раз демонстрировалось в романе — Гюисманс весьма скептически относился к позитивизму и рационализму, предпочитая им то, что сам он считал поэтическим мистицизмом Средневековья (позднее он вернется в лоно католической церкви именно по этой причине). Следовательно, в том мировоззрении, которое пропагандируется в «Бездне», логика и разум — понятия, отнюдь не заслуживающие похвалы. А еще Сатана изображается богом гомосексуальности (покровительствующим «бесплодной и отвергнутой любви») и проституции. Кроме того, Докр связывает дьявола с неврозом и истерией. Иными словами, Гюисманс устами самих сатанистов подтверждает патологический характер их состояния (хотя, как мы уже видели, медицинская этиология в глазах Гюисманса — лишь половина объяснения). Он не возвышает и не обеляет Сатану даже в речах каноника, служащего черную мессу, оставляя эту фигуру почти целиком черной и отрицательной. Дьявол здесь — бог порока и нечестия, и даже его приверженцы не видят в нем оболганного ангела света.
Вознеся гимн Сатане, Докр переходит к поношениям в адрес Сына Божьего: «Ты забыл благость нищих, о которой проповедовал, низкий слуга низкопробных менял!»[1413] Что удивительно, в оскорблениях, которыми Докр осыпает Христа, отражается лютое отвращение Дюрталя (и, расширительно, самого Гюисманса) к капитализму и его представление о деньгах как о чем-то бесовском по своей природе. Итак, сатанист выступает очередным рупором автора, критикующего современное ему общество, и эта критика прорывается не через похвалу дьяволу, а через клевету на Христа. В итоге возникает совершенно безысходная картина мира: Христос — никакой не спаситель, кроткие оказываются попраны, и беднякам некуда больше обратиться за помощью, кроме как к беспросветно ужасному Сатане. Дьявол как бог разума и сатанизм как антикапитализм — вероятно, мотивы, заимствованные из «Ведьмы» Мишле, хотя у Гюисманса совсем нет оптимизма Мишле. Теоретически Гюисманс мог взять эти мотивы и откуда-то еще, поскольку подобные идеи в ту пору, можно сказать, носились в воздухе, но в самом начале «Бездны» мы встречаем рассуждения о Мишле (Гюисманс отказывает Мишле в праве считаться надежным историком, однако хвалит его за умение живо воссоздавать картины прошлого), что и указывает на его книгу как на весьма вероятный источник. Возможно, представление о сатанистке как о мятежнице, бунтующей против патриархального уклада (которое, как мы еще увидим, тоже присутствует в романе Гюисманса), взято отчасти оттуда же.