Черная месса заканчивается сексуальной оргией, а мадам Шантелув на протяжении всего романа изображается как чрезвычайно похотливая женщина. Итак, сатанистки определяются как истерички и нимфоманки. В какой-то степени, возможно, такие понятия объяснялись знакомством Гюисманса с медицинскими теориями. Однако следует понимать, что, быть может, в той же мере значение сатанической нимфомании в романе было связано с тем, что автор читал «Молот ведьм» — сочинение, в котором чувственность женщины называется причиной ее склонности к колдовству. Гюисманс умудряется сочетать объяснительные модели позднего Средневековья с современными ему гипотезами, и это довольно характерно для него. Сатана издавна служил символом сексуальных прегрешений, и к этому мы еще вернемся в главе 7. О связи между целым каталогом «запрещенных» сексуальных практик и сатанизма знатоки бунтарской литературы наверняка знали из «Философии в будуаре» (1795) маркиза де Сада, где распутная мадам де Сент-Анж в разгар «греховного» полового акта превозносит Люцифера, называя его своим богом и вдохновителем. Гюисманс прочел эту книгу в 1882 году (и ссылался на нее в «Наоборот»). Поэтому вряд ли мы ошибемся, сказав, что в портрете Гиацинты угадываются некоторые черты мадам де Сент-Анж.
Двигаясь от внешних рубежей «имморальной» литературы к ее противоположности, можно попутно вспомнить замечание Дженнифер Биркетт: «В „Бездне“ декадентские мотивы помещаются в подобающий им контекст и оказываются у теплого буржуазного камина». В подкрепление своей мысли она приводит пример, где «щекотливые подробности рассказа о гаданиях» вдруг прерываются «вопросом, не хочет ли кто-нибудь еще морковки». По мнению Биркетт, позднейшие стадии «гюисмансовского» увлечения декадансом все заметнее превращаются в попытки приукрасить, в сущности, мелкобуржуазные и вполне традиционные ценности[1414]. Нам представляется, что картина все же была сложнее. Хотя в конце концов Дюрталь (Гюисманс) решительно отворачивается от роковой женщины и ее сатанистского сообщества, ранее он столь откровенно любовался преступлениями Жиля де Ре, что безусловно перешагнул черту, отделявшую его от порочности, а еще он хлестко критиковал современность и капитализм. В последнем с ним на удивление солидарен каноник, служивший черную мессу, хотя в целом этот персонаж изображен без симпатии. Можно с уверенностью сказать, что «Бездна» не является сатанистским произведением, нацеленным на ниспровержение официальных ценностей, но нет в нем и однозначного прославления мелкой буржуазии. Скорее, этот роман представляет собой раздраженный поиск чего-то, что находилось бы далеко от обоих полюсов — бездумного самодовольного конформизма и вычурно-омерзительной порочности.
Правда или вымысел? Реальные прототипы мадам Шантелув
Как уже упоминалось, Гюисманс почти единолично сделал сатанизм — и вопрос о том, существовал ли он в действительности в Европе на излете XIX века, — главным предметом споров как во Франции, так и за рубежом. Английский эзотерик Артур Эдвард Уэйт (1857–1942) в своей книге «Дьяволопоклонство во Франции» (1896) отмечал, что роман Гюисманса «ввел в оборот Вопрос о Люцифере, извлек его из тьмы на свет, создал на него моду»[1415]. Споры о его правдивости перекинулись и на вопрос о том, были ли персонажи романа списаны с реальных лиц. Прототипом для каноника-сатаниста Докра, по позднейшему утверждению Гюисманса, послужил аббат Людовик ван Гекке (1828–1912) из Брюгге (Бельгия). Сомнительно, чтобы этот старый священник — кстати, многими любимый в его приходе — в самом деле был сатанистом: скорее всего, Гюисманс просто поверил каким-то небылицам о нем[1416]. Одним из источников этих россказней наверняка была женщина, сама послужившая главным прототипом для мадам Шантелув, — некая Берта Курьер (1852–1916), или Берта де Курьер, как она сама себя называла, претендуя на знатное происхождение. Гюисманс познакомился с ней в 1889 году. Раньше она была подругой скульптора Огюста Клезингера (1814–1883), а к тому времени связала свою жизнь с подававшим надежды молодым писателем Реми де Гурмоном, сочинявшим тексты вроде провокационной «Лилит», ранее упомянутой в этой главе. В своей книге «Портреты будущего века» (1894) де Гурмон описывал ее так:
Каббалистка и оккультистка, знакомая с историей религий и философскими учениями Азии, любительница символов, очарованная покрывалом Изиды, посвященная — опасным личным опытом — в самые страшные тайны Черной магии[1417].
Упоминание покрывала Изиды здесь, возможно, служит отсылкой к «Разоблаченной Изиде» (1877) Блаватской, а учитывая интерес Курьер к эзотерике, можно предположить, что и сама она была теософкой[1418]. Если это так, то, конечно, из люциферианства Блаватской она могла набраться таких идей, которые и сделали из нее подходящую модель для сатанистки из «Бездны». Курьер была человеком психически неуравновешенным и дважды попадала в лечебницы для душевнобольных. Возможно, это подкрепило представления Гюисманса о сатанизме как о явлении патологическом[1419].
Увлечение Курьер оккультизмом отражалось на облике ее жилища. Бельгийский художник-символист Анри де Гро (1866–1930) оставил живое описание ее домашнего интерьера, оформленного в причудливом вкусе:
Дом мадам де Курьер — самое странное, какое только можно вообразить, смешение мира полуязыческого с якобы полукатолическим. Куда ни глянь, повсюду какие-нибудь культовые атрибуты, приспособленные под самые неожиданные нужды: ризы, напрестольные пелены, дароносицы, платы, далматики, канделябры с разноцветными восковыми свечами, таинственно мерцающими в сумрачных углах, величественный аналой с фигурой орла, на распростертых крылах которого помещены работы не то Фелисьена Ропса, не то маркиза де Сада. И в этой удушливой атмосфере испарения бензойной смолы, амбры и розового масла мешаются с воскурениями фимиама[1420].
Роберт Болдик отмечает, что в выборе домашнего декора ею руководили «святотатственные порывы»[1421]. Брайан Р. Бэнкс пишет, что де Курьер совершала в своей «странной, храмоподобной квартире» «полурелигиозные, полусатанические обряды»[1422]. Содержание этих обрядов остается неясным, а Бэнкс на протяжении всей своей книги весьма неточно употребляет слова «сатанизм» и «сатанический». Однако можно отметить, что Курьер была большой поклонницей Жорж Санд, и здесь это может быть важно, так как Санд в «Консуэло» выказывала симпатию к Сатане[1423]. Судя по упоминанию де Гро, у Курьер дома имелись работы Ропса, что теоретически могло бы указывать на увлечение сатанизмом, но это все же — лишь косвенное свидетельство. Как уже говорилось, многие современники считали Ропса моралистом-католиком, который будто бы создавал кошмарные видения, желая предупредить о кознях Сатаны. Несмотря на это, самозваная оккультистка и роковая женщина, какой была Курьер, очевидно, находила его рисунки вдохновляющими. Впрочем, вполне возможно, что и она разделяла вышеприведенное мнение о творчестве Ропса, а ее оккультные интересы не имели ни малейшего отношения к сатанизму. Стоит упомянуть утверждение Рашильд (возможно, намекавшее на то, что дело обстояло иначе), будто Курьер носила с собой в сумке для покупок освященные облатки и скармливала их бродячим собакам[1424]. Если это правда, то, пожалуй, подтверждается гипотеза о том, что она была почти такой же оголтелой богохульницей, как и литературная героиня Гюисманса, вобравшая в себя ее черты. Еще про Курьер рассказывали, будто ей нравится соблазнять священников[1425]. Когда Гюисманс приходил в гости к де Гурмону и его подруге, она любила предаваться воспоминаниям о своем «опасном личном опыте», связанном с миром оккультного. Позднее, описывая в своем романе черную мессу, он мог использовать и эти ее воспоминания, хотя сомнительно все же, что и она действительно присутствовала когда-либо при совершении подобных ритуалов[1426]. Однажды, в очередной раз придя к де Гурмону и Курьер, Гюисманс принял участие в спиритическом сеансе, частью которого был захватывающий танец на столе[1427].
Другим прототипом мадам Шантелув послужила, по-видимому, женщина по имени Анриэтт Майá, бывшая подруга Пеладана (и прообраз княгини д’ Эсте из его романа 1884 года — «Самый страшный порок»). В 1888 году между нею и Гюисмансом завязалась любовная связь и продолжалась до 1891 года. После разрыва она так докучала Гюисмансу упреками и приставаниями, что ему пришлось даже заявить на нее в полицию. Именно ее письма послужили основой для писем мадам Шантелув — причем он воспроизводил их почти дословно[1428]. В точности как мадам Шантелув, Майá заявляла, будто ей известны тайны инкубов и суккубов, и говорила, что, применяя эти знания, умеет получить сексуальное удовлетворение от любого мужчины, которого пожелает, живого или мертвого[1429]. Бэнкс сообщает, что Майá, как и Курьер, «увлекалась черной магией», но опять-таки так и не уточняет, что именно он подразумевает под этим[1430]. Болдик (и Бэнкс вслед за ним) высказывает догадку, что у мадам Шантелув могло быть еще два прототипа: во-первых, жена журналиста-католика Шарля Бюэ, друга Гюисманса, и, во-вторых, Жанна Жакмен (1863–1938), подруга марсельского живописца Огюста Лозе, которая и сама была довольно талантливой, хотя и недооцененной, художницей-символисткой