. Английская поэзия иногда приближалась к французскому уровню по степени пугающей откровенности, главным образцом которой является Суинберн (о нем мы еще поговорим). К концу XIX века в Великобритании уже прочно укоренилось представление о гомосексуальности вообще как о явлении сатанинском — или как минимум богомерзком, и об этом можно судить по репортажам в лондонской прессе о судебных процессах над геями, где почти всегда упоминались библейские города Содом и Гоморра[1477].
Формированию стереотипов, которым предстояло в конце XIX века окружить лесбиянок, больше других стран поспособствовала, конечно же, Франция. Помимо давней традиции демонизировать лесбийство, наметилась и более общая тенденция, которая особенно сильно давала о себе знать во Франции, а именно — связывать это явление с религией. Временами это приводило к тому, что лесбийство даже характеризовали как некий самостоятельный культ. А порой его считали тесно связанным с основным религиозным течением, и это в равной мере способствовало утверждению понятия о том, что оно подразумевает совершение каких-то ритуальных действий. В романе Дени Дидро «Монахиня» (написан в 1760 году и опубликован в 1796‐м) рассказывалось среди прочего о гомосексуальных связях между монахинями, и, как отмечается, именно там впервые в истории современного французского романа фигурирует героиня-лесбиянка[1478]. Здесь это произведение заслуживает упоминания в первую очередь потому, что местом действия там является монастырь, а это укрепляло в читательском сознании связь между лесбийством и религией. Это же сочетание присутствует и в книге «Новая Сапфо, или История анандринской секты» (ок. 1784; автор — вероятно, Матье Франсуа Пиданза де Меробер), где героиню принимают в лесбийскую «секту» в современном Париже, вначале подвергнув осмотру, чтобы выявить физические признаки гомосексуальной предрасположенности. Такие признаки у нее действительно находят — и объявляют, что «у нее дьявольский клитор; она лучше подойдет женщинам, чем мужчинам»[1479]. У членов секты имеется свой храм, где они поклоняются Сапфо и ее возлюбленным; в целом же описывается помесь мрачного масонства с античными мистериями. В терминологии, которой пользуются сектантки, встречается некоторые фразы и обозначения, имеющие сатанинские коннотации. Например, неофитку и женщину, посвящающую ее в таинства, именуют «суккубом» и «инкубом» соответственно (в христианской традиции так называли сексуальных демонов женского и мужского пола)[1480]. Притом что некоторые принимали этот текст за правдивый рассказ, вполне очевидно, что это художественный вымысел, даже если отдельные персонажи и списаны с реальных лиц, возможно, имевших гомосексуальные наклонности (а возможно, и нет). Примерно в те же годы скандально знаменитый маркиз де Сад (1740–1814), что неудивительно, включил лесбийство (или, точнее, женскую бисексуальность) в перечень многочисленных сексуальных отклонений, фигурирующих в его сочинениях. Хотя он и заставил одну из своих героинь-либертинок хвалить Люцифера во время соития (см. главу 6), он не проводил связи между Сатаной и однополым влечением у женщин.
В 1833 году в Брюсселе, где многие французские писатели предпочитали публиковать свои не вполне пристойные произведения (из‐за того, что в Бельгии законы о цензуре были значительно мягче), была напечатана новелла «Гамиани, или Две ночи сладострастия». Автором значился некто «Альсид, барон де М…», один из персонажей повести. Понятно было, что это псевдоним. Уснащенный забористой эротикой текст сделался классикой запретной литературы и переиздавался множество раз (к 1928 году — сорок); одно из изданий вышло с иллюстрациями Фелисьена Ропса. Три главных персонажа повести — невинная юная девушка Фанни Б., барон Альсид и графиня Гамиани. Последняя — демоническая лесбиянка, в которой современники видели карикатуру на Жорж Санд, а авторство новеллы приписывали (и до сих пор приписывают) ее бывшему любовнику — Альфреду де Мюссе (1810–1857)[1481].
В тексте имя графини Гамиани постоянно связывается с дьяволом. Это любопытно, если вспомнить, что Санд в «Консуэло» выказывала симпатию к Сатане. Эта дьявольская связь проступает главным образом на языковом уровне — в иносказаниях и описаниях. Например, Альсид думает о «сатаническом наслаждении», которое Гамиани получает в объятьях другой женщины, и прячется в ее комнате, дожидаясь «часа шабаша» — то есть лесбийской любви. Фанни, отравленная графиней, называет ее «проклятой ведьмой»[1482]. Когда горничная связывает Гамиани и потому та не может принять участие в эротическом кутеже, графиня сравнивается с Прометеем, терзаемым хищными птицами[1483]. А в романтической поэзии Прометей, конечно же, часто сближался с Сатаной (см. главу 2). В возрасте пятнадцати лет Гамиани была отдана в монастырь, где монахини устраивали буйные оргии. Настоятельница, которую Гамиани считала «воплощенным Сатаной», в юности символически отдалась дьяволу, а именно совокупилась с орангутангом, представляя, будто его обличье принял сам Сатана. Говоря о сексуальном удовольствии, которое графиня испытывает в объятьях одной из монахинь, автор замечает, что то была «дьявольская похотливость»[1484]. Не только гомосексуальные действия, но и любые сексуальные излишества связываются с Сатаной. Однажды в детстве барону Альсиду привиделась в бреду с обилием подробностей причудливая оргия с участием демонов. В той сцене отсутствовали гомосексуальные элементы, но позднее она, возможно, послужила источником вдохновения для Мендеса, описавшего в своей «Мефистофеле» мужененавистническую и лесбийскую черную мессу.
Всегда важно помнить, к какому жанру относится рассматриваемый текст. Тесную связь между сексуальностью — особенно лесбийской — и Сатаной, проводимую в порнографическом произведении, каким является «Гамиани», следует воспринимать иначе, чем упоминание о подобной связи, скажем, в проповеди католического священника. Надо полагать, большинство читателей порнографической литературы высоко оценивали эротические удовольствия, и потому, если автор называл их сатаническими, он не столько превращал в нечто пугающее и отталкивающее эротику, сколько делал заманчивой и притягательной чертовщину. Конечно, если говорить о гомосексуальных женщинах, то «Гамиани» в некотором смысле укрепляла культурные представления о них как о существах пугающе «демонических», но, так как гетеросексуальное распутство получает точно такую же характеристику, эти оценки несколько уравновешивают друг друга. Тем не менее не остается сомнений в том, что Гамиани — персонаж отрицательный и несимпатичный, и тут автор новеллы не делает публичному образу лесбиянок ни малейшего одолжения. Эмма Донохью считает «заострение внимания на ужасной, по своей сути, природе лесбийского секса», благодаря чему «он предстает темной и почти сверхъестественной силой», особой новаторской находкой Мюссе[1485]. Однако, подчеркивает она, в изображении антигероини Гамиани одновременно заметно «странное прославление», и графиня, всей душой отдающаяся извращенным удовольствиям, становится «символом того непокорства природе, которое полвека спустя будет пропагандировать декадентское движение»[1486]. Мне кажется, здесь Донохью сделала очень важное наблюдение, которое многое объясняет в странном декадентском любовании женской гомосексуальностью.
Злые цветы и окаянные Сапфо
В том же году, когда вышла в свет «Гамиани», Оноре де Бальзак (1799–1850) обогатил литературу о лесбийстве романом «Златоокая девушка» (1835), и в том же году Теофиль Готье опубликовал роман «Мадемуазель де Мопен». Лесбиянка у Бальзака — властная и устрашающая, а вот Готье изобразил свою героиню (которая скорее бисексуальна, чем гомосексуальна) более симпатичным персонажем. Оба романа пользовались у читателей огромным успехом, и в обоих присутствует мотив андрогинии, а также путаница из‐за того, что другие персонажи не сразу устанавливают половую принадлежность странной, нарушающей общественные нормы, женщины.
Притом что эти тексты, безусловно, занимают видное место в культурной истории женской гомосексуальности, ничто не может сравниться по силе воздействия с тремя лесбийскими стихотворениями из «Цветов зла» (1857) Бодлера. В «Лесбосе» поэт называет лесбийство «верой» и «обрядом». Он защищает остров, где женщины любят женщин, обращаясь к нему с риторическим вопросом: «Кто из богов твои дерзнет проклясть пороки?» А далее, адресуясь уже к жительницам Лесбоса, заявляет: «Вы были жрицами возвышеннейшей веры, / И рай вам был смешон, и пресловутый ад!»[1487] Особенно интересно, что он описывает эту сексуальную наклонность как своего рода культ: потом это позволит ему легко провести параллель между лесбиянками и ведьмами-дьяволопоклонницами. Скандально знаменитые «Литании Сатане» (из этого же поэтического сборника) тоже косвенным образом подкрепляли представление о связи между теми и другими. Два других лесбийских стихотворения в «Цветах зла» значительно отличаются от первого — они прочно помещают лесбийскую любовь в ад — или понимаемый буквально, или внутренний. В стихотворении «Обреченные женщины» разворачивается разговор между двумя девушками-любовницами, одну из которых терзает чувство вины из‐за их преступной связи. Выслушав речи партнерши, которая говорит о том, как нежны их ласки и как груб будет любовник-мужчина, она все же решает остаться с возлюбленной. А потом звучит грозный голос поэта, сулящий ад обеим: «О жертвы жалкие, вам нет уж исцеленья, / Спускайтесь медленно в неумолимый ад!»