О, если хоть когда-нибудь случится,
Что эта повесть, мой священный труд,
В мою заслугу в жизни обратится,
Та повесть, для которой краски мне
Земля и небо много лет давали,
Которою я бредил и во сне
И наконец стал утомлен до срока,
Когда поэма эта победит
Суровость, осуждавшую жестоко
Меня из той овчарни, где я спал
Когда-то, как ягненок, враг исконный
Волков, ведущих вечную войну…
Хотя из этих строк было понятно, как сильно тосковал Данте по родному городу, когда писал «Божественную Комедию», но никакого указания на конкретное место в них не было.
– А что вы слышали о тарифах? – прервала его мысли женщина, нервничавшая все сильнее. – Я вспомнила, как сын предупреждал меня быть очень осторожной с Интернетом за границей.
Лэнгдон заверил ее, что ему нужна всего минутка, и предложил заплатить, но все равно понимал, что прочитать всю песню целиком она ему не даст.
Он вывел на экран еще несколько строк и продолжил чтение.
С овчарней, то тогда я возвращусь
Поэтом с новым голосом и с новым
Руном, в отчизне вновь преображусь
И смело у источника крещенья
Вторичного приму певца венок,
Той верой вдохновленный, от которой
Дух получает Неба благодать,
Что самого Петра руководила,
Когда мое чело он облетел.
Лэнгдон смутно помнил и этот отрывок – здесь был явный намек на политическую сделку, которую предлагали Данте его противники. Согласно историческим сведениям, «волки», изгнавшие Данте из Флоренции, сказали, что он сможет вернуться, если согласится на публичное унижение и предстанет в знак покаяния перед всей паствой у купели, где крестился, в одном рубище.
А в строках, которые Лэнгдон только что прочитал, Данте отвергает эту сделку и говорит, что если и вернется к своей крестильной купели, то только в лавровом венке поэта.
Лэнгдон хотел почитать дальше, но женщина запротестовала и решительно протянула руку за своим айфоном, явно сожалея о проявленном добросердечии.
Но Лэнгдон вдруг замер. Не успев сменить страницу, он машинально бросил взгляд на только что прочитанные строки:
И смело у источника крещенья
Вторичного приму певца венок…
Лэнгдон смотрел на строки, понимая, что в поисках названия конкретного места едва не пропустил очевидного указания на него в самом начале песни.
у источника крещенья…
Во Флоренции сохранилась одна из самых знаменитых в мире крестильных купелей, в которой более семисот лет проводился обряд очищения и крещения юных флорентийцев. Среди них был и Данте Алигьери.
Перед глазами Лэнгдона тут же возникло здание, где находилась купель. Это было эффектное восьмиугольное строение, во многих отношениях даже превосходившее по великолепию сам Дуомо. Лэнгдон почти не сомневался, что прочитал все, что требовалось.
Неужели Игнацио действительно имел в виду это здание?
В подтверждение этой догадки будто золотой луч озарил в сознании Лэнгдона внушительные бронзовые ворота, ослепительно сияющие на ярком утреннем солнце.
Я знаю, что хотел сказать мне Игнацио!
Последние сомнения исчезли, когда он сообразил, что Игнацио Бузони был как раз тем человеком, у которого имелся ключ от этих дверей.
Роберт, врата для тебя открыты, но надо спешить.
Лэнгдон вернул пожилой англичанке айфон и от души поблагодарил ее. Затем поспешил к Сиенне и шепотом взволнованно произнес:
– Я знаю, о каких вратах говорил Игнацио! Врата рая!
Сиенна удивилась.
– Врата рая? А разве они… не на небесах?
– Вообще-то да, – подтвердил Лэнгдон с лукавой улыбкой и направился к двери. – Если знать, где смотреть, то Флоренция и есть небеса!
Глава 53
И смело у источника крещенья… приму певца венок.
Лэнгдон вел Сиенну по узкой улочке Студио, и слова Данте продолжали крутиться у него в голове. Скоро они окажутся на месте, и с каждым шагом Лэнгдон ощущал все большую уверенность в правильности своей догадки и в том, что им удалось уйти от погони.
Врата для тебя открыты, но надо спешить.
В конце похожей на узкое ущелье улицы послышался глухой гул, который постепенно становился все громче. Вдруг стены, сжимавшие улочку, расступились, и их взору предстало огромное открытое пространство.
Соборная площадь.
Это место с впечатляющим комплексом строений издавна служило религиозным центром Флоренции. Но в наши дни площадь стала одной из главных достопримечательностей столицы Тосканы, и уже с утра вокруг знаменитого собора скопилось множество туристических автобусов и толпились приезжие.
Лэнгдон и Сиенна вышли на площадь с южной стороны и оказались перед боковой стеной собора, облицованной сверкающим зеленым, розовым и белым мрамором. От размеров собора и его потрясающего великолепия невольно захватывало дух – величиной он практически не уступал стелле мемориала Джорджа Вашингтона, если положить ее набок, и казался бесконечным.
Несмотря на отказ его создателей от традиционной монохромной каменной филиграни в пользу необычайно яркой смеси цветов, своей основательностью и внушительностью собор являл пример готической классики. При первом посещении Флоренции архитектура собора показалась Лэнгдону аляповатой, однако впоследствии он не раз ловил себя на том, что разглядывает строение часами, очарованный его необычной эстетикой, и, наконец, по достоинству оценил его потрясающую красоту.
Дуомо – или собор Санта-Мария-дель-Фьоре, – которому Игнацио Бузони был обязан своим прозвищем, на протяжении столетий являлся не только духовным центром Флоренции, но и местом, где разыгрывались настоящие драмы и плелись хитроумные интриги. В беспокойном прошлом собора были и гневное возмущение тех, кому не понравилась фреска Вазари «Страшный суд» на куполе, и яростные споры при выборе архитектора, которому можно доверить возведение купола.
В конце концов выгодный контракт достался Филиппо Брунеллески, который и построил самый большой в то время в мире купол. А сегодня его скульптура сидит перед Палаццо-дей-Каноничи и одобрительно смотрит на созданный им шедевр.
Лэнгдон задрал голову вверх, чтобы взглянуть на покрытый красной черепицей купол, который явился невероятным достижением архитектуры той эпохи, и вспомнил, как по глупости решил подняться на него. Оказавшись на узкой, забитой туристами лестнице, он испытал один из самых жестоких приступов клаустрофобии в своей жизни. Но он все равно не жалел, что решил подняться, потому что это испытание сподвигло его прочитать увлекательный роман Росса Кинга «Купол Брунеллески».
– Роберт, мы идем? – спросила Сиенна.
Оторвав взгляд от купола, Лэнгдон сообразил, что невольно остановился, любуясь собором.
– Извините.
Они продолжили путь, обходя площадь так, чтобы держаться поближе к домам. Теперь собор находился справа от них, и из боковых дверей уже выходили туристы, вычеркивая его из списка намеченных к осмотру достопримечательностей.
Впереди высилась колокольня – второе из трех зданий архитектурного ансамбля. Известное как колокольня Джотто, это строение не оставляло сомнений в том, что оно составляет единое целое с собором. Облицованная таким же сверкающим зеленым, розовым и белым мрамором квадратная башня устремлялась к небу на головокружительную высоту почти в триста футов. Лэнгдона всегда поражало, как это изящное строение могло благополучно простоять столько веков, выдержав и землетрясения, и непогоду, да еще с такой тяжеленной ношей наверху – ведь колокола весили больше двадцати тысяч фунтов.
Сиенна шагала рядом, нервно поглядывая на небо. Она явно боялась появления на нем беспилотника, но пока небо оставалось чистым. Несмотря на ранний час, народу на площади было много, и Лэнгдон старался держаться в самой гуще толпы.
Возле колокольни они миновали цепочку уличных художников, рисовавших для туристов дружеские шаржи – подростка на скейтборде; девушку с лошадиными зубами, которая замахивается клюшкой для игры в лакросс; пару молодоженов, целующихся на единороге. Лэнгдону показалось забавным, что таким «художеством» разрешают заниматься на той же священной мостовой, где некогда ставил свой мольберт юный Микеланджело.
Быстро обогнув колокольню Джотто, Лэнгдон с Сиенной повернули направо и прошли по открытому участку площади непосредственно перед фасадом собора. Здесь туристов было больше всего – съехавшись со всего мира, они снимали на видеокамеры и мобильники живописный фасад здания. Бросив в их сторону мимолетный взгляд, Лэнгдон тут же переключился на относительно небольшое строение прямо напротив собора. Это было третье здание комплекса. Оно ему нравилось больше всего.
Баптистерий Сан-Джованни.
Облицованный таким же белым и зеленым мрамором, с такими же полосатыми пилястрами, как у собора, баптистерий отличался от главного здания ансамбля своей необычной формой – правильного восьмигранника. Многие отмечали сходство трех его четких ярусов, которые венчала пологая белая крыша, со слоеным тортом.
Но Лэнгдон знал, что своей восьмиугольной формой здание было обязано не эстетике, а символике. В христианстве число восемь символизирует возрождение и обновление. Восьмигранник был зрительным напоминанием о том, что «в шесть дней Господе создал небо и землю, море и все, что в них; а в день седьмой почил». На восьмой же день таинством крещения христианам дается жизнь второго рождения и прощение грехов. Вот почему восьмиугольник стал обычной формой крещален во всем мире.
Считая баптистерий одним из самых впечатляющих зданий Флоренции, Лэнгдон находил определенное ему место очень несправедливым. В любом другом городе мира этот баптистерий наверняка бы оказался в центре внимания. Однако здесь, на фоне двух огромных строений, он казался самым невзрачным – своими размерами они просто подавляли его.