Следующий поезд подошёл, тщательно маскируя свой характер. Плавно замедлил ход, раздвинул створки с явным усилием — мол, смотри, еле двигаются. Стрельцов не шагнул — влетел, чтобы не дать ни шанса, обе ноги оказались внутри вагона почти одновременно. Створки даже не дернулись. Поезд солидно постоял ещё минуту и так же неспешно начал ускоряться.
Как обычно, мест хватало. Как обычно, выдраенный, стерильный — хочешь, ложись на пол — ни пылинки, старый мытищинский вагон с мягкими диванами — легко садится, трудно вставать. Антон пристроился в углу у вогнутого стекла. Если смотреть в глубину-черноту туннеля, можно решить, что ничего с Москвой не случилось, сейчас поезд доедет до нужной станции, встретит толпу на перроне — тысячи торопящихся на работу и не представляющих, что в этом городе может быть трудно не жить, а оставаться в живых.
Стрельцов задремал. Три перегона проскочили, слились в один. Двери были ещё открыты, но стартовать было поздно. Можно было проехать ещё одну станцию и вернуться. Только это кажущаяся простота. В Москве такие фокусы чреваты. Как-то Антон попытался проехаться по Кольцевой. На двадцатой станции сдался. Кольцевая все никак не хотела замыкать кольцо, поезд пошёл вразнос, мигрируя между линиями.
Антон из положения сидя выпрыгнул в сторону дверей, успел оттолкнуться ногой и уже совершенно отчаянной рыбкой влетел между уже начавших сходиться створок.
Куда делась медлительность состава. Створки пошли навстречу друг другу с решительностью спущенной тетивы, и Антон сделал невозможное. Ещё в полете, распластанный в воздухе, открытый для любого удара, — умудрился поджать ноги, уйти от захвата. Удар о перрон был легким. Не потому, что Стрельцову удалось как-то сгруппироваться. Просто вагон сделал то, чего Антон уж никак не ожидал: стальное чудище, уже не успевающее поймать Стрельцова створками, выпустило побеги — и цепкие усики, вооруженные десятками крючков, вцепились в ноги беглеца. Фактически Антон просто не смог упасть, он висел в воздухе, подвешенный за пойманные ноги, а поезд уже пошёл, и руки Стрельцова бесполезно скользили по граниту. Сначала он переломает все кости о металлический поручень в конце перрона, а затем его расплющит в начале туннеля. По крайней мере все должно произойти довольно быстро.
Поезд притормозил: видно, скорая смерть Антона радовала состав не так сильно, как его же гибель, но медленная.
Когда-то давно в платформу, сантиметрах в десяти от края, вмонтировали фонари. Работающими их Антон не видел, но подозревал, что, зажигаясь, они должны были убеждать пассажиров держаться подальше от края. Стекло, которое прикрывало столь человеколюбивое устройство, было крепким и старалось выдержать любые усилия по выковыриванию. Видно, все же не любые. Поезд подтягивал Антона к месту, где от фонаря осталась только дыра. Маленькая, сантиметра три глубиной — толком не уцепиться, а даже если и уцепиться? Даже сто Антонов, уцепившихся за сто дырок в платформе, не остановили бы поезд.
Антон попытался сделать другое. Он не цеплялся, он оттолкнулся одновременно выпрямленными ногами и на мгновение зацепившейся за дырку рукой. Оттолкнулся, чтобы крутануться вокруг своей оси. Усики, державшие его, кручения не выдержали — выпустили жертву. На этот раз падение было мощным. Головой вперёд и вниз.
Повезло — не отключился, только соображал трудно и немного. Встал на ноги, слегка покачиваясь, все ещё не веря в то, что жив, и побрел к выходу. Эскалатор в виде исключения работал, как в лучшие, давно забытые времена, — без неожиданностей. Без сюрпризов обошлось и на поверхности, Антон добрался до Периметра без намека на тревогу. Москва побрезговала забрать оглушенную жертву, вероятно, хотела получить исключительно своё в борьбе.
Антон прошел Периметр, не замечая рыскающих пулеметов, не вглядываясь в тонированные забрала таманцев, сел в машину и на автопилоте проехал лабиринт минных полей, ни разу не сбавив скорость, — страх, поселившийся где-то сразу за бровями, упрямо толкал вперёд. Страх не за себя: откуда-то знал — он не вырвался, его припугнули и отпустили. Чтобы вернулся. Значит, дома что-то не так. Что-то совсем плохое.
На трассе Стрельцов заставил «хонду» вспомнить молодость — старушка подергивалась, дребезжала, но держала сто двадцать километров в час. Антон сбавил скорость уже в Питере на Лиговском, выруливая к стоянке. Припарковался в одно движение, вылетел из машины, хлопнув дверцей так, будто с разбитыми стеклами она ему больше нравилась.
Хотелось бежать, но шёл спокойно, наверное, даже чуть медленнее обычного. Ему нужна была счастливая примета.
Сделать что-то, чтобы точно знать — дальше все будет хорошо. Или не сделать чего-то, из-за чего все могло пойти плохо.
В новых районах нет углов. На карте улицы все так же пересекаются друг с другом, но на местности классического угла не найдешь, дома выросли и больше не стоят стена к стене.
Антон в новых районах чувствовал себя плохо. Для Антона, городского жителя в надцатом поколении, это уже был не город. Это было поле, которое пыталось замаскироваться. Получалось это у поля плохо.
В Старом городе все иначе. Там человек мыслит не пространством, а линиями. За этим углом, на этой линии Антон Стрельцов чувствовал себя дома. Стоило свернуть с Лиговского на Свечной.
Наверное, не нужно было заворачивать за угол. Надо было подождать, надо было обойти дворами. Просто постоять пять минут, не дойдя до угла, спиной плющась к стене, и, кто знает, все пошло бы по другому пути, вагончик судьбы свернул бы на другой стрелке.
Шаг. В тихом переулке уже разгорались фонари, и бело-красное пятно скорой размазалось на стыке дня и вечера. Линия подвела.
Такое знание есть у каждого. Можно притвориться, что толку? Знаешь ведь — уже произошло, и осталось только дойти до места беды. Только не смириться с тем, что ещё какие-то минуты назад все было хорошо, а значит, все могло пойти по-другому…
Запах медицины встречал на лестнице. В квартире, за незапертой дверью — уже привычно скользил рядом, обволакивал, не отпуская. Сгустился в спальне. Ленка спала — почти растворилась — белая на белом. Даже волосы — чернее черного — и те как-то поблекли, сбились, спрятались где-то за краем подушки. Двое в белых халатах… Мимо — протиснуться, прикоснуться. Сейчас — откроет глаза, потянется, и все сгинет, как и не было.
— Она сейчас спит. Пришлось вколоть транквилизатор, — кроме двух врачей, в спальне ждал полицейский — лейтенантик. Щеки розовые, очки в модной оправе. Присел на подоконник — что-то разглядывает во дворе. Не сказал — сообщил, не поворачивая головы.
Женщина-врач, уже за пятьдесят. Глаза — спокойные, прячутся под веками, привычные ко всему, смотрят мимо — в окно, на часы, в открытую сумку, только не в глаза. Второй в белом халате, наверное, санитар, здоровый мужик — уперся макушкой в косяк. Халат расстегнут, в кармане рубашки — пачка сигарет. Хочет курить, но терпит.
Антон точно знал, в каких случаях врач скорой вызывает полицию. Каждый гражданин Балтийской республики знал.
— Вы муж?
С языка сорвалось — сотни раз повторяемое за так и не зарегистрированные шесть лет вместе:
— Лучше…
— Не поняла?
Женщина-врач наконец-то подняла глаза:
— Что лучше?
— Я муж…
— У неё атипичный рак. Первая стадия, правила вы знаете. Мои соболезнования.
— Ваш паспорт, нужно оформить поручителя, — лейтенант стоя ловко раскрыл портфель, полный бланков.
— Мы не зарегистрированы.
— Родители живут здесь?
— Умерли.
— Тогда ей будет назначен государственный поручитель. Вы можете предложить свою кандидатуру. Только поторопитесь — поручитель по закону должен быть назначен в течение двух суток.
Полицейский вытащил из-под бланков запечатанный пакет, ловко вскрыл, вытащил ошейник.
— Поможете?
Антон онемевшей рукой приподнял голову Лены, полицейский одним движением продел красный пластик под голову, сдвинул цепочку с «ведьминой слезой», оценивающе хмыкнул и тут же защелкнул.
— 30 дней. Вы в курсе.
Полицейский, наконец, присел к столу и начал заполнять какое-то дикое количество бланков.
Врачи скорой всегда очень быстро собираются. Так принято, даже если внизу у машины будут долго курить. Не в этот раз. Слишком много бумаг на подпись.
Антон, не глядя, подписывал вслед за врачами. Полицейский старался, выводил круглые буквы, старательно заполнял графы, места для подписей все не кончались. Антон ставил свои прописные «АС» с простеньким хвостиком в графе «понятой». На последней бумаге хвостик не получился.
— Мы пойдём?
— Конечно, — милостиво отпустил бригаду лейтенант. Вытащил, почему-то из-за пазухи, коробочку с печатью. Зашлепал по листкам. Спрятал, осмотрел дело рук своих. Лейтенант старался, лейтенант устал. Щеки из розовых стали пунцовыми, из-под фуражки показалась одинокая капля пота.
— Заявление можно подать на Римского-Корсакова. Там до десяти вечера дежурят.
— Спасибо.
— И ещё одна вещь. На всякий случай, — лейтенант облизнулся. От усердия. — Я понимаю, у вас стресс, но не делайте глупостей. Попробуете снять — это уголовное преступление. От пяти лет. Вам это ни к чему. И потом… Там датчики на ошейнике. Инъектор срабатывает при любом физическом воздействии.
— Я знаю, нас инструктировали.
— Всех инструктировали. Ладно. Держитесь, — наконец-то посмотрел на Антона. — У вас все в порядке?
— В смысле?
— Вас избили?
Отвечать не надо. У него все в порядке, разве это не очевидно?
Лейтенантик разложил бумаги по отделениям портфеля, захлопнул кодовый замок, подошёл к двери, поправил фуражку — ещё раз посмотрел на Антона, так и не найдя что сказать, ушёл. Через минуту внизу тяжело зафырчал движок.
Стражи порядка передвигаются на бронированной технике. Бумаги на Ленку поехали под толстым слоем стали и в сопровождении пары автоматчиков. Странно, что лейтенант один в комнату поднялся. Не по уставу.
Если не присматриваться, можно не заметить. Гуманный убийца — тонкий ошейник из спецпластика. Из такого же делают шлемы для спецназа. Говорят, даже таманцы предпочитают такие. Что-то со шлемом из спецпластика можно сделать, только расплавив. Плавится он при температуре 1300 градусов. Как сталь. Только сталь можно распилить, а спецпластик угробит любую пилу.