Вероятно, именно так кричат где-нибудь в пригороде Лос-Анджелеса, если вдруг на съемочной площадке не оказывается стула с надписью «режиссер» на спинке. По крайней мере Парыпину принесли именно такой, разве что без надписи. Генерал сел. Стул сопровождали четверо таманцев, сколько следило за этой четверкой, можно было только догадываться. Всегда серьезные и осторожные, таманцы были испуганы. То есть снимать автоматы с предохранителей никто не будет. Уже сняли.
— Что значит «похож»? Я это я. Не понимаю.
— Если кто-то в этом городе что-то и понимает, то он никому не рассказывает. Но я тебе помогу. Почему не помочь, думаю, градусов пятьдесят будет в самый раз, как думаешь?
Лёгкий кивок генерала означал, что кроме лампы в камере был ещё как минимум один объектив камеры.
Антон знал одного генерала, нескольких полковников и многих чином пониже. Парыпин не был похож ни на одного из них. Любой военный, пусть в отставке, разговаривал бы не так. Двигался бы иначе. Военные всегда помнят, что они часть. Пусть здесь и сейчас он один, все равно — он часть громадины, которая время от времени просыпается, приходит в движение и размазывает любого, кто окажется на дороге. Это не гордость и не честь. Это знание. Генетическая память.
И пусть внутри этой громадины страшно и часто не выжить, пусть сам — демобилизовался, с облегчением вздохнул и сына отмазал, пусть махина эта уже прогнила, и кажется, что вот-вот развалится на куски… Все равно. Силища, которая может заставить траву быть единообразного зеленого цвета в любое время года, незримо стоит за спиной. Если что — и противника покрасит в любой нужный командованию цвет.
Генерал Парыпин был не таким. Будто другая сила проехалась по нему, и не осталось ничего. Просто человек в форме. Мог бы и банный халат накинуть, но в шкафу только китель висел да брюки с лампасами.
— Господин генерал, вы меня спрашивайте, я все скажу.
Видно, Антон сказал именно то, что ожидалось, и жесты генерала были чем-то большим, чем просто команды включить и выключить.
Парыпину принесли поднос с хрустальным графином и граненым хрустальным стаканом. Снова четверо. Таманец налил — одним движением, точно под срез. Генерал выпил — до дна. Как воду. Поставил на поднос, встал, встряхнулся, как пес, наклонился к Антону:
— Видишь ли, я в курсе того, что произошло в офисе Воронина, — генерал всматривался в глаза Антона, будто именно внутри его зрачков находился тот, с кем и разговаривал Парыпин. — Гражданин Балтийской республики Стрельцов не способен сделать то, что произошло сегодня.
Парыпин, не глядя, протянул руку, сжал пальцы вокруг снова полного стакана, выпил, на этот раз поморщился. Лицо порозовело, стакан опустился на поднос не бесшумно, как первый, а почти с хрустом, чуть сильнее — пришлось бы менять стакан. Или поднос.
— Я всего лишь сторож, но кое-что всё-таки понимаю. Если зашел Антон Стрельцов, а вышел кто-то другой, значит, этот другой пытается выдать себя за Антона. Только зачем? Чтобы забрать со стоянки его полусгнившую «хонду»?
— Я — Антон Стрельцов.
— Ну да. Ты просто перепил и решил, что ты супермен. А Воронин взял и поверил. Теперь мы знаем, чего боятся падшие, — суперменов. Или ты ему сказал, что ты человек-паук?
— Что я должен сделать, чтобы вы меня отпустили?
— Ничего. Ты в любом случае останешься здесь, пока за тобой не приедут. Мне просто интересно, как ты выжил?
— Кто приедет?
— Не знаю. Кого падшие пришлют, тот и приедет.
— Я хотел бы связаться с послом Балтийской республики…
— Хотел бы? Может, ещё и требовать начнешь? Стрельцов, расскажи мне, что на самом деле произошло. И тогда я обещаю, что посол получит чуть больше, чем просто сообщение о том, что ты не возвращался из Москвы. Возможно, я последний человек, с которым ты разговариваешь. Я же могу и по-другому спрашивать, мы совсем забыли поднять градус нашей беседы…
Антон слишком устал от разговоров. Надо было и дальше прислушиваться, надо было угадывать и говорить то, что хотел услышать генерал, но сейчас Стрельцову было плевать. Он знал, что ещё пожалеет об этом, но остановиться не мог:
— С каких пор задерживать граждан Балтийской республики и выдавать их властям Москвы стало нормальным? Разве я не нахожусь за её пределами? Разве у Балтийской республики нет договора с Периметром? Или это не Периметр?
Генерал тяжко вздохнул. Рука потянулась за стаканом, тот снова был полон, снова недолго.
— Давай начнем с самого простого. Любопытный пистолет ты с собой носишь. Не поделишься, где взял?
Парыпин вытащил Гласе Ган и осторожно, будто опасаясь, что тот сам выстрелит, покрутил, рассматривая причудливую форму и странный материал.
— Подарили. Тем более что вы же теперь и с обычными пускаете…
— Подарили? Антону Стрельцову такое подарить не могли. Мне такое не дарят. Керамику покупают, и за очень большие деньги. Снова нестыковка… Ладно, переходим ко второму пункту повестки. Как ты выжил, Стрельцов? Пушка тебе бы точно не помогла.
— Не знаю.
То ли генерал все же отдал приказ, то ли нервы начали сдавать, только Антон явственно чувствовал тепло в районе кистей и лодыжек. Пока только тепло. Захотелось срочно ответить на все вопросы, а ещё лучше поменяться местами с генералом и продолжить беседу.
— Антон Стрельцов, ты, когда въезжал в Москву, не видел, в какую сторону пушки и пулеметы нацелены? Или ты не заметил, с какой стороны от Периметра минные поля? Ты же местная легенда, мать твою, ходишь и все никак не сгинешь. Тебя на входе обыскивают, это что — я боюсь, чтобы у падших не прибавилось пистолета или ножа? Падшим нужны ножи? Если они захотят — у них будет все, и я узнаю об этом последним. Я здесь, чтобы никакая зараза даже не думала сунуться сюда, а не отсюда! Если им захотелось, чтобы прошли люди с оружием, то люди прошли. А вышли потом люди или так там и остались, так мне это без разницы.
Было не страшно. Когда тонешь в трясине — чего уже бояться? Он слишком устал, хотелось, чтобы все закончилось, уже все равно как… Просто сидеть и ждать, надеяться, что заканчивается все.
Парыпина прорвало, видно, говорить было мало с кем. С учетом того, что именно говорил генерал, в судьбе Стрельцова возможно немногое и в это немногое точно не входит перспектива что-то кому-то разгласить…
— Стрельцов, ты думал, Москва — это резервация такая? Зона особого режима? Туризм, сувениры, экзотические развлечения… Москва — это большое сосалово. Резервация — это вы, там, за Периметром, хоть в Питере, хоть в Нью-Йорке — без разницы. Им ведь не деньги ваши нужны. То есть, конечно, деньги они берут за все, что можно и за что нельзя. Но важнее, чтобы такие, как ты, приезжали сюда, тратили себя.
Со всего мира сюда валят — надеются. Отработать контракт и вернуться богатым. А то и просто — дикарями. Думают, артефакты на деревьях висят. Пачками гибнут, а новых — все больше.
Мои ребята каждый месяц со стоянки машины перегоняют скупщикам. Вечером дежурный обходит, прикидывает, кто вернется, а кому уже колеса без надобности.
Движения генерала оставались все такими же точными. Он выпил очередную половину стакана. Поставил на ребро — стакан замер под углом сорок пять градусов, будто тоже был военнообязанным и без команды падать — не моги.
— Умеешь так? А я умею! — Стакан опустел, а генерал все так же трезв.
В руках и ногах было все ещё только тепло, но горячее не становилось. Может, всё-таки Антону показалось?
— Господин генерал, а почему бы вам танки не развернуть? — Стрельцов слышал свой голос будто со стороны, и мысли тоже казались чужими. Ему было все равно, но его голос продолжал: — Говорят, у вас и бомба есть, говорят, у вас все есть…
— Есть. Каждый. Кто в Москву едет. Мне платит, — водка наконец-то взялась за дикцию генерала. — Могу купить. Чего пожелаю. Только будет так, как есть. Антон Стрельцов. Как ты выжил?
— Если расскажу — отпустите?
— Нет.
— Тогда в чем смысл?
— Как скажешь…
Генерал, уже, кажется, схвативший нужный градус, мгновенно протрезвел. Шея налилась красным, потом побагровели щеки, когда багрянец добрался до носа, Парыпин тяжело поднялся, двинулся к дверям:
— Сейчас будет тебе смысл, подумай, может, всё-таки ублажишь старика?
Дверь генерал решил не закрывать — через окошко смотреть неудобно. Вероятно, рассчитывал, что Антон будет его развлекать. Железо нагревалось быстро. Антон не почувствовал жара — сразу пришла боль, и было уже не понять где, разлилась снизу вверх, слева направо. Пришла уже не как чужая, пришла как родня — куда уж ближе.
Наверное, генерал решил, что Антону стало плохо, — тот выгнулся, прижигая затылок о железную спинку стула. Генерал приказал отключить ток. Он не жалел Стрельцова. Просто нужен он был ему пусть и поджаренный с кровью, но всё-таки живой.
Парыпину казалось, что он смотрел, не отрываясь. Но все же что-то он пропустил. Оператор у пульта посмотрел, не отрываясь, как тело пленника выкручивает от раскаленного металла, но тоже не увидел.
Антон мог думать только об одном — от нагревания вещества расширяются. Почему-то именно эта мысль не отпускала его. За мгновение до того, как выгнуться от боли и удариться затылком о спинку стула, он представил себя расширяющимся в расширяющихся же наручниках. Только Стрельцов расширялся быстрее. Представил и пришёл к нехитрому выводу, что в одной и той же точке пространства не может находиться два предмета.
Боль Стрельцова росла, и он рос вместе с ней, заполняя объем… и металл не выдержал. Наручники и кандалы порвались, будто были сделаны из фольги. Антон встал, отбросив металлический хлам. Он уже не удивлялся, что из двух предметов, оказавшихся в одной точке, металл уступил плоти, — было слишком больно, чтобы удивляться.
Наверное, генералу повезло: боль Антона оставалась покорной, пусть даже, как и в прошлый раз, став голодом. Теперь Стрельцов знал: можно вытерпеть не только боль — можно вытерпеть и голод. Генералу повезло на лишнюю минуту жизни. Не повезло четверке таманцев, бывших ближе всех. Стрельцов стрелял из Глас Гане, даже не вынув его из руки генерала. Антон никогда не был особо метким стрелком, но с расстояния меньше метра трудно промахнуться, особенно по неподвижным мишеням. Правда, в последнем выстреле необходимости уже не было. Змея, вновь ставшая видимой, нанесла свой удар по одному из бойцов одновременно с первым выстрелом.