Кривой внимательно присмотрелся к машине. Он никогда не был инженером, но был уверен, что эта конструкция никогда не заработает:
— Эта штука у вас не заведется.
— Почему?
— Потому что… Ну вот, к примеру, та шестеренка, она же должна крутиться, но если она повернется хотя бы на пару градусов, то заденет вон ту перекладину, а та, в свою очередь, либо разнесет шестеренку, либо просто заклинит весь механизм.
— Наверное, ты прав. Есть только одна проблема — я, например, не вижу тут ни одной шестерёнки.
— Ни одной? — Кривой пытался поверить директору — не получалось.
— Каждый видит что-то своё.
— Все равно я не понимаю, как вообще может работать вся эта гора хлама! Очень дорогого хлама.
— Ты даже себе не представляешь, Миша, какого размера на самом деле эта гора. То, что мы собираем, то, что ты видишь, — это, скорее всего, кабина. Остальное — на нижних этажах. Если мы все правильно восстановим, а это зависит в том числе и от тебя, если мы все сделаем как надо и вот в ту кабину сядет правильный человек, то мы сможем… — Директор на полуслове замолчал.
— Ефим Маркович, что мы сможем?
— Много чего сможем…
Кривой все так же смотрел на куб. В самом крайнем случае приюту ещё очень долго не нужны будут никакие спонсоры. Отпилил кусочек — и год не бедствуешь. Никакого восторга эта груда драгметаллов у него не вызывала. Это было странно, но он точно мог сказать, для чего эта штука предназначена. И дело было вовсе не в том, что он узнал какие-то детали. Есть определенность формы и характер линий — самолёт полетит, только если он красив. Этот куб был полон той тяжеловесной уверенности, которая есть только у одного рода творений рук человеческих — не перепутать. Эта машина была предназначена для уничтожения. Каждой своей шестеренкой, как её ни назови. И он не завидовал человеку, который окажется в гондоле: оттуда, изнутри, наверняка кажется, что все детали адской машины нацелены прямо на тебя.
— Директор, вам нужна ещё какая-то деталь для этой штуки?
— Последняя. И привезешь её ты.
Они спустились и двинулись обратно, Кривой все оглядывался на машину, и странно — каждый раз она выглядела иначе, Михаил уже даже не был уверен, что это машина… Это было что-то… что постоянно надо подпитывать. Она его пугала. Последняя деталь? Никогда не будет у этой штуковины последней детали.
Слишком много всего для одного дня, у Кривого в такой обстановке голова рождала вопросы через паузу. То есть тот момент, когда надо бы задать, давно прошел, а пришёл — когда уже и спрашивать неудобно, и не факт, что вообще поймут, о чем ты. И все же он рискнул:
— Ефим Маркович, по поводу места для приюта я понял — его ваш отец нашёл, а откуда появились чертежи, формулы, инструкции? В старых книгах нашли? Если бы дело было только в том, чтобы их найти, вы бы точно были не первый…
До лаборатории было ехать не так уж и много, и директор держал паузу, пока не припарковал электрокар.
— Давай, Миша, так договоримся. Когда-нибудь ты узнаешь ответ и на этот вопрос, а на сегодня хватит и этого.
Глава 16
Животные, случись что неожиданное, пугаются и убегают. И только человек удивляется.
Двадцать восемь.
Если было холодно потому, что солнце только поднялось, а не потому, что оно уже село, то у него есть ещё двадцать восемь дней, чтобы выйти из Москвы и добраться до Питера. И хочется верить, что в обереге ещё осталась сила.
Он был все ещё жив и не один. Шевелиться было не трудно — невозможно, даже чтобы обозначить факт своего возвращения в сознание.
— «Крыло ангела»… Давно я не видел, как это работает.
Голос был неприятным — настолько низким, что смысл слов скорее угадывался — чтобы понять, непременно нужно напрягаться, прислушиваться — и все равно не привыкнуть. И даже до конца не понять — послышалось или все же кто-то рядом говорит… С ним уже кто-то так разговаривал, только Антон сейчас не мог вспомнить, слишком устал, даже чтобы пытаться.
Почему-то Стрельцов ожидал увидеть над головой бетонные плиты, явственно проступающие сквозь побелку. Именно такой потолок он видел, просыпаясь в казарме, каждое утро на протяжении всей своей службы в армии Балтийской республики. Сейчас потолок не просматривался, над головой что-то серое переходило во что-то тёмное.
В грязное. Тусклый свет сочился сквозь окно, которое частично заслоняла то ли доска, то ли дверное полотно.
— Пришёл в себя?
На этот раз поверил — не послышалось, кто-то есть рядом. Судорожно дернулся, на большее сил не хватило…
— Не бойся. Оберег твой в целости и сохранности. Завернут в бумагу, лежит, не вредит. Мне без надобности. Да и толку от него… Спи пока. Дворник обещал — Дворник поможет.
Антон не видел, кто с ним говорит. Голову было не повернуть. Дворник? Плохо, что не врач, хорошо хоть кто-то. В комнате с низким потолком, в метре от какого-то узкого помоста, на котором лежал Стрельцов, прямо на полу, скорчившись и все равно почти доставая до потолка, сидел Дворник.
За окном помалу разгорался новый день. Комната не становилась лучше — сумрак больше не скрывал того, что Антон лежал не на помосте, не на кровати, а на большом гробу, крышка которого почти полностью загораживала небольшое окно. Увидев, что Антон больше не пытается ни говорить, ни вообще что-либо делать, Дворник, даже не пытаясь подняться, передвинулся ближе к Антону, без усилий поднял толстую деревянную крышку и приладил её на место. Потом так же легко поднял гроб и вытащил его на плоскую, залитую смолой крышу одноэтажного дома-коробки.
Дворник встал над гробом, расправил фартук на животе и расставил руки в стороны, на секунду став похожим на огромную сороку с белыми тонкими крыльями. С его ладоней сорвались две молнии и ударили в крышку — не погасли, разгорелись каждая со своей стороны, потянулись навстречу друг другу и, сойдясь, взорвались ослепительной звездой под рассветающим московским небом.
Когда снова стемнело, Дворника не было ни на крыше этого странного дома, ни где-то рядом. Когда-то, в бесконечно давние времена, его называли Кузнецом. Разные времена — разные имена, он привык. Если бы кто-то встретил его в эту ночь, он очень удивился бы, как далеко Дворник забрался от Москвы.
На крышке гроба, если внимательно присмотреться, можно было различить черную полосу. Если наблюдать достаточно долго, можно было дождаться момента, когда от полосы отделится крохотная головка на длинной шее. Змея падшего все ещё была вместе с Антоном.
Девять дней в Москве шёл дождь, безнадежный, бесконечный, то грозящий все залить-затопить, то почти невидимый, обозначенный лишь кругами на воде, еле различимый сквозь мутные оконные стекла.
Девять дней Стрельцов пытался выбраться из деревянного ящика с намертво пригнанной крышкой. Он не знал, сколько прошло часов, и был не вполне уверен в том, кто он, да и жив ли вообще. Капля за каплей вода заполняла гроб, наконец Стрельцов захлебнулся и… продолжил жить.
Иногда ему казалось, что он сидит у окна, за окном идёт все тот же дождь, и сквозь его пелену виден остров, а на нём два одноэтажных дома под черепичной крышей и башенка, прилепившаяся между ними, убери дома — не устоит. Остров без деревца, без травинки, не остров — скала, домики и башня прижались друг к другу, и кажется, ещё один порыв ветра, ещё одна волна — сползут в море.
Одно окно. Огонь свечи — отсюда можно только угадать. Он уже давно должен был выйти под ливень, переплыть на островок и зажечь новую свечу. Больше некому. А он все сидит и смотрит на дождь. Если бы тучи разошлись, он точно так же смотрел бы на волны.
Его руки знали, сколько гребков понадобится, чтобы добраться до островка и причалить в единственном месте, где это возможно.
Он знает — здесь всегда штормит. Каждая волна расшибает лоб о скалу, и когда-нибудь камень не выдержит. Но пока у них есть цель полегче — его лодка. До сих пор ему везло. Чтобы повезло ещё раз — надо верить, пока же он способен только надеяться на ещё одно чудо. Поэтому он ждет.
Когда-нибудь он не сумеет добраться до острова…
На девятый день утро оказалось прозрачным, влага блестела, полируя каждый кирпич, каждое окно смотрелось гранью огромного бриллианта. Дворник поднялся на крышу, аккуратно пересадил змею в сторонку, поставил гроб на попа, прислонив об одну из вентиляционных башенок, чуть напрягся и вырвал крышку.
Вода хлынула, расплескавшись у сапог Дворника. Стрельцов выглядел, в точности соответствуя пословице «краше в гроб кладут». Однако открыл глаза и сделал шаг. Мышцы были будто из ваты, глаза слепило, но он был жив. Раны затянулись, остались шрамы — странные шрамы, которые никто не принял бы за следы от пулевых ранений: разные по величине, но одинаковые по форме, — всё тело Антона покрывали шрамы в форме капель. Белые капли на смуглой коже.
Дворник бережно отнес Стрельцова в подвал. Следующие сутки Антон проспал. Когда он проснулся, на улице снова моросило. У него в запасе оставалось ещё восемнадцать дней.
Он с трудом держался на ногах, но это была просто слабость. Антону просто надо было поесть, начать двигаться, чтобы тело снова слушалось. Цепляясь за стенку, на полусогнутых добрался до дверей. Подставил себя мороси, капли облепили тело, цеплялись, не хотели стекать, повел плечами — капли снова зажили обычной своей жизнью — сверху вниз, без остановок.
— Пришёл в себя?
Голос пришёл сверху, Дворник стоял на крыше и, выгнув шею, рассматривал Антона. Сейчас его фартук был почти прозрачным, цвета воды.
— Ты — Дворник.
— И даже соображаешь.
— Я теперь тебя лучше слышу.
— Ты теперь много чего лучше делаешь.
— Что со мной?
Дворник шагнул с крыши на землю, выпрямился рядом со Стрельцовым и тут же, будто ему не хотелось быть выше, присел прямо на мокрый асфальт.