Собаки висели выше. Слева ротвейлер, справа немецкая овчарка. Они были подвешены на тех же цепях, только на крюках поменьше. Стальная арматура, загнутая дугами, пронзала насквозь кожу над крестцом. Ещё два крюка вонзались в тело под передними лапами. Арматура крепилась к цепям на такой высоте, что собаки висели вниз головой, точно над демопсами, роняя на них капли крови, сочащиеся из ран. От разрывающей, в прямом смысле слова, боли собаки заходились воем и дергались, причиняя себе ещё большие страдания. Морды собак доставали до холок адских гончих, так что ротвейлер и овчарка время от времени рвали зубами демопсов, хватая их за уши или шею в районе основания черепа. От запаха крови и укусов исчадия ада свирепели ещё больше.
Прибавьте ко всему этому звон и скрип цепей, гулкое эхо и красные сполохи от бочек и из пастей демопсов, их запах и смрад от дыма.
Я и Дмитрий смогли выдержать это не дольше пары секунд. Не сговариваясь, мы бросились прочь. Мне кажется, так быстро я ещё не бегал никогда в жизни. И в первый раз так обрадовался свету солнца, пусть и скрытого от меня навечно облаками. Легкие разрывало от недостатка кислорода, но эта боль приносила радость, потому что позволяла забыть логово демона, похожее на преисподнюю.
Мы свалились в траву на обочину, только когда добежали до Иваныча. Ладно я, здоровяк, каждый день отдававший спорту не меньше часа в день. Но Дмитрий не отстал от меня ни на шаг. Иваныч в ужасе смотрел на нас. Пока мы лежали, он вскочил и сбегал к рюкзакам и принес воды в полуторалитровой пластиковой бутылке. Мы по очереди жадно пили, дергая кадыками, а он свернул нам по сигаретке из своих запасов трубочного табака и сунул в посеревшие губы. Только через полчаса мы смогли наконец встать и отправиться дальше. Иваныч ни о чем нас не спрашивал. Он сразу понял, что рассказ состоится позже — слишком свежи были воспоминания, и голова ещё не отошла от воздействия адских гончих и едкого дыма, осевшего в легких.
Даже Рыжая притихла — бежала в пяти метрах впереди, то и дело оглядываясь на меня виноватыми глазами.
Дорога постепенно поднималась, все время идя в гору. Справа вырастал, становясь все выше, горный кряж. Слоистый, желто-серого цвета, он радовал глаз тем, что отличался от надоевшей зелени леса.
Все чаще в лесу и рядом с дорогой, на обочинах, я замечал желто-коричневые камни и круглые валуны из песчаника, отличающиеся от падавших с неба метеоритов. Глыбы с неба были из черного гранита и базальта, обожженные и оплавленные так, что не оставляли сомнений в том, что побывали в аду. Наши, земные камни ласкали взгляд теплыми бежево-золотистыми оттенками.
Мы шли почти десять часов не останавливаясь. Всем хотелось оказаться подальше от проклятого логова демона. Нам с Дмитрием — из-за того, что там увидели, Иванычу — из-за того, что почувствовал воздействие демопса и увидел ужас в наших глазах. Если уж посредники, те, кого в городах считали избранными, бегут без оглядки, что ждать простым смертным?
Когда стало смеркаться, мы прошли последнюю деревню, на шоссе. Дальше дорога уперлась в лес. То, что раньше тут была грунтовка, едва угадывалось.
— Давайте пройдем ещё немного, — предложил Иваныч, углубляясь в лес. — Через десять километров деревушка будет, Синяя Гавань называется, там и ночевать останемся.
— Синяя Гавань? — удивился я.
— Ручей Синий, — пояснил Дима. — Ключ из земли бьет, вода очень вкусная, раньше из города приезжали, набирали канистрами. Святым считался, и не удивительно — на горе-то! Вода вымыла купель в земле, такая яма метра три на три, почти круглая.
Местные её гаванью называют почему-то. Ручей из неё уже вытекает. Вот и получилось — Синяя Гавань.
— Ну, слава богу, хоть разговаривать начали, — оглядел нас Иваныч и довольно хмыкнул. — А то уж я подумал, вообще от вас сегодня слова не дождусь…
Когда мы вошли в деревню, уже почти совсем стемнело. В принципе, можно было идти и ночью — оказалось, что Дима тоже хорошо видел в темноте. Вдвоем, меняясь в качестве проводников, мы довели бы Иваныча и дальше, если бы потребовалось. Но смысла выкладываться в первый же день никто не видел.
Деревня, конечно, была давным-давно брошена. То же самое, что и везде — полуразрушенные дома, засыпанные камнями улицы и огороды. Тайга уже почти поглотила то, что когда-то принадлежало людям.
Мы выбрали для ночлега непострадавшую летнюю кухоньку, прилепившуюся рядом с одним из домов. Скорее даже сараюшка с дощатыми стенами и деревянной крышей.
— А как же деревни-то целы остались? — удивился я. — У нас пожары как начались, так еле отстояли.
— Так и тут то же самое, — пожал плечами Дима. — Ты же видишь, всего десяток домов более-менее целыми остались. Остальные сгорели… Тут чуть ли не полторы сотни дворов было, большое село.
— Ого! Я думал деревушка маленькая совсем.
— Так выгоревшие дворы уже лесом затянуло. У нас же из дерева строят, редко когда на фундаменте — если не потушат сразу, все дотла выгорает.
— У вас, на юге, тайга-то почти вся вырублена вокруг деревень, не говоря уж о городе, — пояснил Иваныч. — А тут, в наших местах, ещё после Первой Кары почти все деревни, что в лесу стояли, погорели.
Иваныч остался во времянке раскладывать вещи, а мы с Дмитрием принесли дров, набрав их из аккуратных поленниц за домом. Тут вообще было жутковато. То здесь, то там я замечал следы прошлой жизни. Те же березовые дрова, пролежавшие тут десяток лет; чудом уцелевшие бельевые веревки, до сих пор натянутые на вкопанные во дворе деревянные рамки; яркие пластиковые детские игрушки, небрежной кучкой сваленные у веранды, — все напоминало о прежних хозяевах дома. И теперь уже не узнать, то ли бросили все впопыхах и подались в город, то ли прибило их где-то на работе или по пути домой и они вовсе тут не появлялись. В дом мы, не сговариваясь, заходить не стали.
Я нашёл в уже завалившемся набок полусгнившем сарае небольшой топорик и наточил его тут же, во дворе, о большой точильный камень, брошенный возле входа во времянку. Наколол на гнилой колоде, изрубленной вдоль и поперек ещё прежним хозяином, мелких щепок и отнес Иванычу. Скоро над крышей кухоньки закурился белый дымок, а чуть позже запахло гречкой.
Пока варилась каша и грелся чайник, мы расчистили угол кухоньки, где хозяева держали зерно в мешках — для кур. Зерно мы вынесли во двор, а земляной пол застелили еловыми лапами и накрыли сверху куском брезента, который Дима принес от соседей, — им был укрыт бежевый «жигуленок», стоящий во дворе. Во время Кары на него упал камень, который не только привел машину в негодность, но и не позволил ветру унести полог, прищемив его за угол.
Есть сели уже в кухоньке — к этому времени совсем стемнело, и Дима зажег свечку, найденную в столе.
Рыжая, которую Иваныч успел накормить раньше, уже улеглась на рогожке у порога, свернувшись калачиком и спрятав чёрный нос в пушистый хвост.
— Думаю, мы заслужили сегодня, — подмигнул Иваныч и полез в рюкзак.
На столе появилась бутылка водки, а Дима тут же расставил граненые стопки, до этого выставленные донышками вверх на подоконник.
— Мочедворская, — пошутил он. — У нас в городе считается самой лучшей. Серега, а у вас в Уральске гонят?
— Нет. У нас же заводик стоял водочный. Его перед самой Первой Карой армяне из Екатеринбурга выкупили. Водку сами не делали, а из привезенного спирта бренди или коньяк какой-то бодяжили. Так нам повезло, что перед самым камнепадом они две цистерны со спиртом привезли и в подземное хранилище слили. До сих пор пьем, а ещё и одной не выпили. У нас и бренди это самое на складах есть, да его никто не пьет — говорят, отрава та ещё, не знаю уж, что они туда мешали, но бывшие работники предпочитают чистый натурпродукт употреблять. Ну и мы все следом.
— Повезло вам, — улыбнулся Иваныч. — Если бы у нас такое, то я бы без работы остался.
— Будь у нас такое, — сказал Дима, разливая водку, — у нас все уже поспивались.
— Это так кажется, — возразил я. — Когда чего-то нет — хочется, а когда оно вон, иди и возьми, то и интереса нет. Пить-то с радости хочется, а сейчас какая радость? Только и смотри, чтоб не сожрали…
— Ну, вам-то грех жаловаться, — осторожно сказал Иваныч и взял стопку. — Ну, парни, давайте. Чтоб путешествие наше закончилось там, где нам надо, а не где судьба нам приготовила.
Мы выпили и застучали ложками по железным мискам. Гречка была рассыпчатая и пахла растительным маслом, которым Иваныч её сдобрил. Выпили по второй, и, когда чувство голода уже немного улеглось, а водка растеклась огнём по венам, Иваныч спросил:
— Так что вы там увидели, парни? Я думал, не отойдете уже. Сами бледные, губы синие и трясетесь, как в лихорадке…
— Да ничего там вроде особенного нет, Иваныч, — ответил я, переглянувшись с Димой. — Логово там его. Гнездо он там себе сделал из утеплителя…
— Утеплителя? — округлил глаза Иваныч и полез за куревом.
— Ну да, негорючий какой-то. Мы таким в деревне чердак утепляли. Вул… Не, не помню.
— Ну, а ещё что? — Иваныч протянул мне квадратик бумаги и подвинул жестянку с табаком.
— Голов человеческих проломленных куча… И два демопса с собаками заживо на крюках подвешены. Больше ничего нет. Я, по крайней мере, не увидел.
— Господи, а собаки-то ему зачем?
— Не знаю, — пожал я плечами. — Просто нравится издеваться, наверное.
— И за что нам это наказание? — спросил Иваныч. Этот вопрос задавал хоть один раз каждый человек, оставшийся в живых.
— За грехи наши, — последовал не менее стандартный ответ. Дима набулькал всем ещё по стаканчику и кивнул, приглашая взять их в руки. — Давайте за упокой души невинно убиенных… За тех, кто уже умер. И кому ещё предстоит умереть.
Мы выпили, не чокаясь. Я закурил, и мы несколько минут сидели молча, глядя, как дым, свиваясь кольцами, утягивается в дверку печи.
— Да, не заслужили бы, не наказал бы нас Господь, — задумчиво протянул Иваныч. — Нужно принять то, что есть, и жить дальше.