Несколько секунд они соображали, и соображали туго, а потом начали недоуменно озираться и взглядами выискивать помощи или человека, который сможет все объяснить, а затем случилось чудо — из боковых дверей вышел, улыбаясь, новый Шикан, чистенький и абсолютно трезвый.
— Не боясь смерти, воскреснете! — проорал он, воздевая руки.
Рев толпы оглушил Джона вторично. Изуродованные окровавленные люди бесновались так, словно каждому из них выдали по пять миллионов наличкой.
— Победив смерть, приблизитесь к богу! Покорив боль, получите право выставить ему счет!
Шикан довел свои логические измышления до конца, выдал беснующемуся народу реквизит — шипастые грязные ошейники и толстые ржавые цепи, и зашагал к выходу, брезгливо обходя свою паству.
— Мне нужна чистая рубашка, сигара и виски, — сообщил он. — Где ты припарковался?
— Недалеко. Виски нет, есть ром.
— Пусть ром. Какой пиджак! Да ты пижон! Знаешь ли ты, что грешно упаковывать свою никчемную плоть в мягкую и удобную одежду? Будешь гореть в аду. Ну-ну, не делай такое лицо, я пошутил. Твоя плоть не никчемная… пойдём сюда, здесь поменьше воняет.
Они вошли в шахту, продуваемую горячим воздухом. Волосы у обоих встали дыбом, и теперь приходилось не говорить, а кричать.
— Я видел там парня с оторванным членом! И огромной дырой в боку! — прокричал Джон, закрываясь от ветра рукой. — Как он живет?
Шикан повернулся и ухмыльнулся во весь рот.
— Он чувствует присутствие бога! — прокричал он в ответ. — Пока бог там, никто из них не умрет! Как только он отлучится на ланч, появятся трупы. Никогда, никогда не отпускай бога на ланч, мой мальчик! Неизвестно, что станет с тобой, когда он тебя покинет!
Джон подумал: бог так часто покидает людей, что… нужно же куда-то складывать трупы?
По Китайской улице механически и непрерывно шагали уставшие за день люди. Джон смотрел вниз, прижавшись лбом к стеклу, и время от времени прикладывался к ледяному стакану. Шикан уже выключил воду и чем-то гремел в душевой. Халат он позаимствовал из обширного гардероба Джона и вышел, размахивая руками.
— Мал, — констатировал он. — Мне кажется или тут стало больше книг?
Книги были повсюду. Джон закупал их пачками, порой не глядя на название и автора, не выбирая ни жанра, ни темы. Он покупал книги потому, что настоящие книги постепенно исчезали из домов, а там, где оставались, служили элементами интерьера.
Бумажное производство сократили до минимума, вырубки лесов остановлены. То, на чем издавались газеты и журналы, бумагой не было. Её заменяли тонкие гибкие пластики, и гильдии Природы били тревогу: период полураспада таких пластиков составлял тысячи лет.
На предупреждения не обращали внимания: такие же волнения когда-то поднимались из-за глобального потепления, оказавшегося пшиком, и из-за выкопанных из льдов Антарктики аппаратов слежения, оставленных на планете внеземными цивилизациями.
Эти аппараты произвели фурор, разогрели панику, а на поверку оказалось, что их установили на планете ещё во времена динозавров, и они давно и безнадежно сломаны.
— Книг много, — сказал Джон, наливая ром в стакан. — Бери лед… К книгам меня приучила матушка. Она была ярой сторонницей всего натурального, и я чувствую себя неуютно, если вокруг только пластик.
Шикан уселся в кресло, опустил руку и вынул из стопки первую попавшуюся книгу.
— Запрещенная литература, — заметил он, прочитав название.
— Да. Это теперь редкость. В один из припадков тоталитаризма такую литературу уничтожали на корню. Хороший экземпляр «Механического мандарина» уже не найти, он достался мне от матери. У меня хорошая коллекция старых книг, есть даже подборка детской литературы середины двадцатого века. В середине двадцать первого она была уничтожена как вредная для несовершеннолетних информация. Есть книга сказок. Теперь их почти никто не знает, а раньше они передавались из поколения в поколение. Их запретили по религиозным соображениям.
— Тебя можно считать экстремистом? — осведомился Шикан.
Джон отмахнулся.
— Какой там… хорошие вещи если забываются, то забываются навсегда. Книги забыты, и к ним больше не вернутся, так что грош цена моей коллекции.
— Но трактаты продолжают печатать, и даже на настоящей бумаге. Это не возрождение книг?
Джон подумал немного, покачал головой.
— Нет, это не то. Я бы сказал, что трактаты — реинкарнация журналистики. Это публицистика, а не искусство, но публицистика, ряженная в одежды искусства. С течением времени писать, не преследуя цели изменить мышление читателя, стало дурным тоном. Описательные и повествовательные жанры ушли в небытие. Развлекательная цель литературы утеряна, остались только манифесты и пропагандистские сочинения, и этой модели придерживаются создатели нынешних трактатов. Они стремятся убедить или переубедить, но по большей части сами или дураки, или раз за разом открывают всемирный закон тяготения. Потребители трактатов обычно с радостью убеждаются и переубеждаются, потому что в десять раз хуже обычного дурака дурак, приученный верить всему, что показали на экране или напечатали на бумаге под солидным именем.
— А ты не такой? — уточнил Шикан, выжимая в ром лимонную дольку.
— Переход на личности, — отметил Джон, — всегда сбивает с истинной темы разговора. Плохой ход. Но я отвечу — я не такой, не такой, хотя бы потому, что я меха, а они — люди. Они ненавидят меня без причин, а я нашёл причину и ненавижу их в разы справедливее, чем они меня.
— И за что ты ненавидишь людей? — поинтересовался Шикан, внимательно за ним наблюдая.
— Расскажу, если позволишь углубиться в историю. Мои выводы строятся на ошибочной трактовке некоторых этапов развития. То, что не подходило под мою теорию, я из истории вычеркнул, оставшееся образовало логичную картину. Я сразу признаю это, потому что не хочу выдерживать критику. Я хочу объяснить свою ненависть, а не соревноваться в познаниях и умении выстраивать логические цепочки. Думаю, все началось прозаично — с общественных сортиров без дверей. Сложно быть личностью и ощущать себя личностью, если ты вынужден гадить на публике. Одинаковая одежда и одинаковые книги, одинаковые прически и одинаковое меню, одни и те же мысли и одна и та же цель. Инаковость, приравненная к преступлению против общества, массовые казни и самосуд, гневные требования толпы, протертые от стояния на коленях штанины.
Общее благо — безликая и жадная махина, пожирающая все, что пыталось вырваться из серой липкой массы, годами пережевывающей самое себя.
Для общего блага писались тайные и открытые доносы, для общего блага вводили расстрельные списки, вешали, калечили и тысячами отправляли на север, туда, где силами мертвецов возводились ныне мертвые города. Подавление любого сопротивления — и это особенно важно, Шикан. Именно эта стратегия лишила людей привычки анализировать, критиковать, думать. Следующая страница — затяжные войны, голод, превративший многих людей в каннибалов, мародеров, убийц и предателей. Общий враг, общие цели, снова общее, сбитое плотно стадо, управляемое жестоким сонным пастухом. Годы пропаганды, подозрений, изматывающего труда, братских могил и нечеловечески холодных зим. Так воспиталось, укоренилось тупое желание выжить, передаваемое из поколения в поколение. Ешь больше, ешь про запас, ешь то, что уронил. Жвачные инстинкты, нулевые требования, смиренность и серость. Не люди — детали в огромном механизме выживания. Листаем дальше — поствоенная весна. Общая радость, гордость за то, что выстояли. Но это зыбкая гордость, обманка. Довольство инстинкта самосохранения. Появилась жратва, развлечения и зачатки культуры. Самое время научиться индивидуализму, но не тут-то было: потекла накопленная кислятина… индивидуализма не случилось — случилась ненависть. Поколениями накопленная ненависть к ближнему своему, к тому, кто в сортире рядом кряхтел, за фанерной стенкой проживал, в бомбоубежище на соседней трубе ютился, а после на заводе бок о бок сутками отирался. Невыносимая общность, осточертевшая стадность! Сменилась система. Высшая добродетель — деньги. Те, у кого они были, принялись строить заборы и стены. Каждая улица, каждый дом и крылечко — в двойном и тройном кольце заборов, в витках колючей проволоки. Частная собственность, неприкосновенность, закон, оберегающий частную собственность, — новое божество. Поклонение перед законом, призванным защитить наконец-то накопленное и растащенное по норам имущество, откликнулось в следующих поколениях. Я видел людей того поколения. Странные они были. Хотели много, сейчас и сразу. Знали свои права, но не озадачивались обязанностями. Избалованные дети, выросшие в семьях, где помнящие о бедах родители старались дать самое лучшее. Казалось — вот оно, начало индивидуализма, уважения к праву ближнего своего, уважение чужой свободы и жизни. Но не случилось. Точнее, случилась опять же иллюзия, майя. Всюду объявлялось о свободе слова, совести, чести, веры, но тут же принимались законы, ограничивающие и слово, и чувство, и совесть. Разделив совесть на вредную и добродетельную, чувство на допустимое и недопустимое, слово на полезное и вредное, людям снова прямо указали врага и заставили сплотиться против него, а дальше своё решила засевшая привычка ненавидеть иных и разъединяться, по сути оставаясь общей и согласной на все массой.
Все решалось по мановению пропагандистской машины. Ты не помнишь, а я помню — со всех экранов пёр поток восхвалений бессмертию, биопечатным органам. Ученых на руках носили, теологи рассуждали о вечности, подаренной людям Богом. Каждый второй обзавелся запасными органами, каждый третий мечтал стать меха. Я тогда задался вопросом — почему не произошел раскол на отхапавшую вечную жизнь элиту и батрачащих на неё простых смертных? Ответ простой: бессмертие само по себе дешевка, которую выгоднее продавать оптом. Органы крупным оптом, ногтевые пластины на обе руки бесплатно в подарок к коже цвета темного ореха! Грудь, почки, коленные чашечки, волосы — шире ассортимент, дешевле и качественнее работа биоинженера! Прибыль за счет оборота, постоянная, верная прибыль. Сплошные плюсы, правда? Только потом обнаружился серьезный минус этой системы. Обнаружился слишком поздно, и были те, кто бил тревогу и предполагал,