но такие были всегда, и их никогда не слушали, потому что потом, через сто и тысячу лет — это же так далеко, а сейчас хочется купить себе островок в Тишайшем океане. Итак, что получилось из мифа о бессмертии?
Разрастающиеся города вытеснили сельскохозяйственные угодья, леса истощились, реки превратились в канавы. Скопления людей стали ужасны: перегруженный до аварийного состояния транспорт, неподвижные дороги, безработица, расплющенные в давках дети, нехватка жилья, вытеснившая на улицы множество добропорядочных граждан.
Уменьшить население не получалось: привыкшие безболезненно рожать женщины рожали; пожилые умирать не собирались, а сзади их подпирала молодь, и вовсе рассчитывающая жить вечно. Пожилые требовали хороших пенсий. Пенсионный фонд начал таять, и восстановить его можно было только за счет молодых. Те быстро обнаружили основную статью расходов своих налоговых вложений. Начались волнения, а после — паника. У древних племен был такой обычай — ставшие обузой старики оставлялись в северных пустынях и азиатских лесах. Закон выживания, несовместимый с нынешней цивилизацией и её задачами, но многие вдруг вспомнили о нём и начали требовать выгнать стариков за пределы городов. Другие кинулись листать священные книги и нашли там неопровержимые доказательства того, что человек должен в конце концов быть мертв, и никаких вам имплантов. Дело запахло жареным. Ненависть и привычка уничтожать инаковость неумолимо вели ситуацию к массовым бойням, и как бы я был рад, если бы эти бойни случились! Да, женщины выбрасывали и убивали детей, семьи выставляли стариков за порог, но это были бытовые преступления, которых полно в любом обществе, даже не страдающем от перенаселения. Просто их стало немного больше. Никто не вышел на улицы, чтобы отстоять своё жилье и жизнь, все ждали решения свыше, и оно пришло. Людям объявили: давайте уничтожим всех меха и тех, кто их создавал! Вот оно, настоящее зло, оно и отнимает наши ресурсы, улицы, площади и дома. Столько грязи было вылито на меха, что до сих пор отмыться не можем. День и ночь крутили страшные истории про меха-насильников, меха-маньяков, меха, занимающих квартиры добропорядочных граждан. Унавозили почву. Вырезали тысячи ни в чем не повинных инженеров, сотни тысяч меха. Угробили лаборатории, остановили дорогостоящие разработки, обескровили армию — она вполовину была укомплектована армс-меха. Страшный регресс, и не в первый раз! Была до нас культура, развившаяся на пространстве, лишенном привычных ресурсов — нефти и газа. Люди того времени нашли способ и средства для создания уникальных механизмов и отдали свои малочисленные жизни в их руки, и снова — были те, кто предупреждал: дело плохо закончится, нельзя полностью полагаться на технику, нельзя восстанавливать популяцию прямым клонированием! Наплодили вырожденцев, катастрофически сузили генофонд, а потом перепугались и избавились от своих изобретений. О них многие слышали, но почти никто не видел — эти машины сейчас называются Мертвыми.
Джон остановился. Он потерял нить рассуждения и задумался.
— Я хочу сказать, что биомасса, шастающая по улицам, не заслуживает любви и понимания. Все, чем она занималась на протяжении тысяч лет, — это попытками выжить, желательно стадом, желательно за чужой счет, желательно, чтобы их никто не трогал, а если тронут — желательно спрятать голову в задницу и переждать. А ещё желательно выбросить, сломать и уничтожить творения действительно умных людей, редких в этой импотентной в целом массе.
— Ты пропустил эпоху конструкта, — задумчиво сказал Шикан. — Не вписалась?
— Не вписалась, — признался Джон. — Что такое эпоха Конструкта? Ты знаешь? Я не знаю. Никто не знает. Имеем приблизительное представление: восторжествовавший логос, запрет на эмоции, гипнотические практики, бездушные решения. Кажется — страсть какая, как же так могло произойти? Ведь без здоровой эмоции человек ни шагу не сделает. А ведь сделали. За короткий отрезок времени опрокинули все понятия о прошлом, упорядочили, продумали… Одни изобретения чего стоят. Вертикаль, Спираль, Космина — что это такое? Для чего построено было, по какому принципу работало? И таких чудес десятки разрушены, а через сто лет не останется и следа… Полагаем: человек не может без искусства. В нём заложена потребность творить, и теологи почитают её за искру Божью, а люди — за продукт эмоционального, эстетического томления, правда? Конструкт и тут преуспел! Творения Логоса оказались ничем не хуже прежних, выплаканных и выстраданных творений. Вопрос задается: может, эмоция — нижняя, неупорядоченная форма Логоса? Может, правильно человечество тогда шагнуло, правильно выбрало направление? Но теперь этого не узнать, эпоха завершилась. Куда делись наши конструктивные друзья? Неизвестно. Как в воду канули. Остались только сопливые нытики, плачущие дамочки и геройствующие болваны.
— Ты напоминаешь мне одного прихожанина, который ненавидел бездомных, но вместе с ними валялся в грязи и истязал себя, а потом сказал, что конкретно эти бездомные — нормальные, а вот остальные, которых он никогда не знал, — животные, подлежащие немедленному уничтожению.
— Тебя я тоже ненавижу, если ты об этом, — ответил Джон. — Ты все же проживаешь во вполне человеческом теле. Извини, обычно я не выхожу за рамки вежливости.
Шикан улыбнулся и потянулся за новой лимонной долькой.
— Это не может меня обидеть, — сказал он. — Твои рассуждения вообще не имеют смысла, поскольку остаются рассуждениями, а на них каждый имеет право. Тот прихожанин имел право рассуждать о массовых убийствах и был в своем праве, пока не кинулся бы осуществлять безумные идеи. Эти беседы носят характер камерный, локальный… доморощенные политики и вершители, бунтари и оппозиционеры, расисты и шовинисты. Если пройтись по квартирам, мы обнаружим их всех, и тем не менее продолжаем жить в правовом государстве, покой которого изредка нарушают митинги гильдии Природы, и те добиваются права высадить какую-нибудь аллею, и не более.
— Город, — тоскливо сказал Джон, — когда-то это был прекрасный город. Я любил здесь жить. Мне нравилось. Я тогда ещё не знал, что буду никем, собачьей яйцерезкой, влипшей в эту грязь, серость и паскудство… прости за такие слова, не могу иначе объяснить эту кислятину. Выплеснул бы их всех, как помои из ведра, и начал бы сначала, да так, чтобы все знали: нет никакого равенства, и не кривлялись, изображая добродетель. Знаешь же? Читал же? Гражданин имеет право на… Гражданином считается субъект, имеющий микрочип и постоянную зарегистрированную жилплощадь. Бездомных в правах не ущемляют, потому что права положены только гражданам. По закону. Такое мерзкое враньё, что передушил бы всех… я ведь многого не требую. Честности. А ведь врут — даже про этого террориста наверняка наворотили с три короба, да ещё и не факт, что именно меха виноват. С них станется пустить под откос собственные поезда, чтобы направить народную мысль в нужное русло.
В комнате стало темнеть. На Китайской улице зажглись фонари, и по их сигналу Джон тоже зажег в комнате свет — маленький круглый ночник, причудливо осветил груды книг, тяжёлую мебель и словно каменную фигуру Шикана. Всюду лежала печать Спирали — синие лоснящиеся отблески.
— Тебя волнуют правительственные выпады против меха?
— Можно сказать и так, — нехотя ответил Джон, прижимая стакан ко лбу. — Из меха сделали монстров, жутких чудовищ, способных на все, а ты сам знаешь — без зарядных устройств мы ничем не отличаемся от людей, только изнашиваемся намного медленнее. Мы беспомощны и не сможем противостоять массированной травле.
— Я слышал, что не все из вас потеряли зарядные устройства, — заметил Шикан, — пока люди верят в то, что где-то в городе обитают армс-меха, они будут остерегаться. Доказательств того, что вы безопасны, нет, а доказательства того, что опасны — по всем каналам. Обрушение Вертикали не под силу ни человеку, ни меха с пустой батареей. Он был заряжен под завязку, и он бежал, угробив целый отряд «Шершней». Есть доказательства, что и крушения поездов, и пожар, и падение моста — его же сомнительная заслуга.
— Нет, — сказал Джон.
— Что — нет?
— Нет, меха не мог это сделать. Никакой меха, даже армс, даже использовав аварийные батареи, не смог бы опрокинуть Вертикаль. — Он повернул к Шикану бледное лицо и усмехнулся. — Этот кто-то был намного страшнее, чем меха.
Вдруг он торопливо поставил стакан и соскочил с подоконника. Секундой позже грянул звонок — классическая трель стационарного телефона. Камера, установленная над дверью, показала двоих, склонившихся над планшетом.
— Гости? — поинтересовался Шикан. — А ещё ром у тебя есть?
Джон не ответил. Если бы не меха-контроллеры, его сердце бы бешено колотилось. Контроллеры работали исправно, но накатила дурнота, обычная для подавления волнения.
— Джонни Доу! — заорал Карага из-под двери. — Открывай! Или дверь сломать? А… не, спасибо.
— Проходите, — запоздало пригласил Джон.
Карага уже вошел и сразу же направился в комнату, где отдыхал отец-основатель Братства Цепей. Эвил равнодушно скользнул следом и принялся копаться в книгах, листая их по очереди и отбрасывая одну за другой.
— Ром! — провозгласил Карага, поднимая бутылку. — Эвил, ром!
— Мы ещё не закончили, — холодно напомнил Эвил.
— Ну, копайся, копайся, — разрешил Карага, — а я буду вести допрос. Джонни! Иди сюда, придурок! Что за красавчик напялил твой халат? Ты что-то от нас скрываешь?
— Крэйт, это Шикан Шитаан, проповедник Братства Цепей. Шикан, это Крэйт, он работает в службе спасения…
— Очень интересно, — сказал Шикан и протянул Караге руку. — Значит, вы были свидетелем страшных разрушений у Белого вокзала?
Карага руку пожал, осмотрелся и взял стакан Джона. Вылил в него остатки рома и сделал длинный глоток.
— Нет, — сказал он. — Это случилось не в мою смену. Катастрофа из катастроф, но иногда хочется просто поваляться на диване с бутылкой холодного пива. Доу! — рявкнул он, обратив внимание на застывшего за спинкой кресла Джона. — Девица наша красная! Чего молчишь? Где был в момент крушения поезда? — Карага повернулся к Шикану и доверительно сообщил: — В тот день я ждал его к завтраку, а он так и не пришёл. Пропали отлично напечатанные устрицы.