Эру открыл глаза и пристальным взглядом выразил свои соболезнования.
— Пойдём, пойдём, — настойчиво забормотал Морт, взял Джона за руку и потащил через толпу. — Покажу отличное заведение. Оно в подвале, но там чисто. Есть кальян. Посидим, поговорим.
Джон тащился сзади, прижимая лилии к груди и чувствуя, как уходит из груди горькая дымная тяжесть, а сердце начинает биться ровно и безболезненно. Морт действовал на него, как хорошее успокоительное или красивый осенний день, заполненный сухими рыжими и багряными листьями и пронзительно-синим небом. С ним было проще, чем с кем бы то ни было.
Эру шагал рядом, глубоко засунув руки в карманы, и его Джон тоже рад был видеть, хотя не перекинулся с ним даже словом.
В то время, когда решался вопрос, считать ли Джона меха и включать ли его в зону влияния Кали, именно Морт и Эру голосовали «за» безо всяких колебаний и этим заслужили безоговорочное доверие Джона.
Крэйт и Эвил голосовали против, и таким образом голоса разделились поровну.
— Он всю жизнь провел с пустой батареей — раз, его реконструировали в какой-то жалкой больничке — два, он похож на придурка — три. Я против. Это не меха, а мехаподражатель, притом плохого качества. Если тратить ресурсы на каждую такую подделку, без помощи останутся настоящие меха.
— Я просто против, — сказал Эвил.
Аргумент Морта тоже был прост:
— Если оно выглядит, как утка, плавает, как утка, и крякает, как утка, то скорее всего оно утка, — сказал он, а Эру просто кивнул.
Кали не стала долго раздумывать и согласилась с утиным доказательством.
— Давайте каждого кретина с биопротезом в меха запишем, — сказал Карага. — Давайте я приведу моего соседа. У него глаз искусственный. Давайте…
Кали деревянным движением наклонила голову и лукаво посмотрела на Карагу снизу вверх.
— Хорошо, — сдался Карага. — Поступайте как знаете.
Он обернулся и на Джона, скромно сидящего в углу, посмотрел с тем выражением, с каким суровый отец семейства разглядывает грязное приблудившееся животное. В ответ Джон почему-то начал улыбаться жалкой и заискивающей улыбкой. Он не хотел, но она нервно кривила его губы и искажала красное от волнения лицо.
— Да, — добавил Карага, уже понимая, что проиграл. — Я не расист, но какого хрена, спрашивается, голосует Эру, если он двух слов по-нашему связать не может?
Морт привел Джона в маленький подвальчик-бар, где действительно было уютно и тепло. Посетителей было мало. Два юнца с посыпанными фиолетовой пудрой волосами тихо тянули через соломинки розовый соленый напиток, и сидел в углу старик с широкоформатным аппаратом для улучшения зрения, закрывающим почти все его лицо.
Старик дрожащей рукой держал узенький ножичек и кромсал им вздрагивающее желе.
Улыбчивый спокойный официант подключил столик, и на поверхности замелькали аппетитные картинки с изображением десертов и коктейлей.
Ничего натурального, сплошные распечатки с принтера, поэтому тыквенное пирожное цветом напоминает диванную обивку, а киви с шоколадом светятся, как радий.
Джон заказал пару коржиков с малиновым сиропом и почувствовал холодок вдоль спины — мать бы уничтожила его за такую покупку. С её точки зрения, распечатанная еда — путь в ад, заполненный циррозами, раковыми опухолями и желчными камнями.
Прежде чем попробовать коржик, он опасливо закинул в рот сладкий шарик гомеопатического препарата.
Морт с интересом посмотрел на коробочку с лекарствами.
— Думаешь, эта зараза все ещё в тебе сидит? — спросил он.
Джон осторожно спрятал коробочку.
— Думаешь, что-то обо мне знаешь? — спросил он, стараясь держаться строго.
— Знаю, — хмыкнул Морт и подвинул стакан с белым морозным коктейлем в сторону Эру. Эру подхватил стакан и принялся потягивать напиток, невозмутимо рассматривая интерьер бара.
— Давным-давно я работал в охране одного заведения, — продолжил Морт, — заведение культурное, но спорное. Там выскабливали внутренности, заросшие грибком, как трухлявое бревно — мхом, и делали меха из слабеньких умных мальчиков, имея целью, конечно же, их полное выздоровление. Альтернатива военным разработкам КАСС — реконструкция во имя спасения, а не разрушения… Я тебя знаю, Джонни Доу.
Есть расхотелось. Коржики, истекающие красной жидкостью, выглядели страшно, как вырезанные свежие органы, выложенные на тарелки.
Джон старательно вытер губы салфеткой и вдруг ощутил острый больничный запах, от которого мог бы случиться спазм, но не случился.
Острый больничный запах. В нём было намешано многое — приторность химических растворов, густой ламповый жар, острая вонь дезинфицирующего излучения, удушливые испарения прачечной и сладковатый запах, источник которого Джонни обнаружил, увидев однажды, как в темном ночном коридоре катится тележка с мешком, заполненным чем-то колыхающимся, красным.
Санитарка, катившая тележку, прошествовала мимо, деревянно улыбаясь. В этой клинике персонал обязан был улыбаться пациентам.
Она вернулась через пару минут, сбросив хлюпнувший мешок в шахту маленького грузового лифта.
— Тебе не спится? — ласково спросила она. — Хочешь сонную витаминку?
Джонни поплелся в палату, а она держала руку на его плече. Он улегся в свою кровать, на сухое хрустящее белье, и сжался.
В полной тишине слышно было, как внутри бурлит и перекатывается. Грибок разрастался. Он питался органами Джонни, отравляя их анестезирующим ядом, а потом выделял газ. Сытая отрыжка мерзкого грибка бродила по внутренностям Джонни, он был раздут, как утопленник, руки и ноги отекли, веки распухли.
Джонни мёрз. Одеяло, приспосабливающееся к температуре в помещении, его не спасало. Руки и ноги превратились в ледышки, Джонни заплакал меленькими холодными слезами и заснул только под утро, когда в коридорах начали раздаваться голоса и тихие скрипучие звуки прорезиненных подошв.
Джонни снилось, как деловитая и веселая мама выгребает из него руками печень и легкие, сердце и желудок, складывает их в мешок и говорит: «Ну вот, милый, теперь ты здоров!»
«Куда? — слабо пищал Джонни. — Куда ты это уносишь? Не выкидывай это! Мама-а-а-а…»
Он очнулся от запаха её духов. Ландыши с ноткой ириса. Тёплая ладонь на лбу.
— Милый, выпей гомеопатию, — сказала она и сунула ему в рот беленький шарик. Сунула с оглядкой, чтобы никто не заметил. Дополнительные виды лечения здесь не приветствовались, тем более такие, из разряда полулегального шарлатанства.
Осенний рассвет посыпал волосы и плечи матери серым пеплом. Стекла испещрили извилистые мокрые дорожки, но Джонни не слышал шума дождя.
В тоскливом предчувствии он поднялся и, поддерживаемый матерью под руки, поволокся к окну. Ничего не было видно, кроме бесконечных крыш, грязных дорог и изгиба ребристой чёрной реки.
— Пойдём гулять, — попросил Джонни, — пожалуйста, пойдём гулять!
Ему казалось, что стоит только выйти за дверь и картина изменится: появится солнышко, тенистый парк, где он обычно играл в мяч, старая деревянная скамейка, от которой он тайком ножиком отломил две длинные покрашенные щепки, и маленький пруд с плавающими по поверхности желтыми фонариками водяных лилий.
Все это специально спрятано от него под слоем грязной, неподвижной картины, поставленной под окна специально для того, чтобы из больницы не хотелось убегать.
— Пойдём гулять!
— Тебе нельзя выходить, милый.
— Тогда я тут умру! Умру, если меня не выпустишь!
Он вывернулся из её объятий и побежал. Бежал неуклюже, шатаясь, босые ноги разъезжались по полу, но всё-таки он первым успел схватиться за ручку двери и выброситься в коридор.
Силы иссякли, он повалился на живот и носом очень больно ударился обо что-то твёрдое. Моментально потекла дурно пахнущая кровь, заливая голубую пижаму и дрожащие руки.
Джонни заметил, как что-то мелькнуло рядом, и откатился к стене, и остался сидеть, прикрывая нос ладошкой и глядя, как по коридору медленно идут двое. Оба высокие и широкоплечие. Оба в глянцевитой чёрной форме и тяжелом корпусе брони. В высоких ботинках с толстой ребристой подошвой и в шлемах с матовым забралом.
Они не обратили на Джонни никакого внимания, хотя именно о ботинок одного из них он расквасил нос.
Они были воплощением сказочной силы, и Джонни чуть не задохнулся от восхищения.
Взвизгнувшая мать кинулась к нему и, подхватив под мышки, поволокла обратно в палату. Джонни не сопротивлялся. Он блаженно смотрел в потолок, похрюкивая от заливавшей глотку крови, и мечтал.
Вечером он не удержался и спросил:
— Меня сделают таким же?
— Каким? — рассеянно спросила мать. Она пристроила на подоконнике пластиковую доску и терла на ней принесенную с собой натуральную морковку.
В больнице кормили вкусной и сытной распечатанной едой, но Джонни удавалось перехватить её только по утрам, пока мать ещё не пришла. В остальное время его обеды и ужины отправлялись в мусорку, и вместо них приходилось жевать сухие и невкусные овощи.
— Таким, — неопределенно ответил Джонни, собрался с силами и сказал запрещенное слово: — Меха.
— Что? — встревожилась мать. Она бросила тереть морковь и метнулась к сыну проверять температуру. — Кто тебе сказал про меха? Кто тебе сказал, что из тебя сделают меха? Бог этого не допустит, милый. Он просто дарит тебе новый набор органов, как я дарю тебе игрушки на день рождения. Он и я любим тебя и ни за что не позволим превратить тебя в робота.
— Мне нравятся роботы, — застенчиво сказал Джонни.
— Запомни, — сказала мать, — запомни: меха — это бездушные сатанинские отродья.
Это прозвучало так страшно, что Джонни расплакался, и долго ещё у него звучало в голове слово «отродья», произнесенное злым, задыхающимся голосом матери.
За день до операции она пригласила к Джонни священника. Тот задерживался, и мать то и дело выбегала на крыльцо, чтобы проверить, не показалась ли его машина. Джонни сидел на кровати, чистенький и умытый, раздутый и похожий на медузу. Кожа рук и ног стала такой прозрачной, что просвечивались вены и сосуды. Один глаз не открывался, с распухших губ постоянно стекала слюна.