Теперь внутрь. Через вход, осторожно, я бы поставил растяжечку… Ага, так и есть. И даже две, гранаты облезлые, ничего, нам и облезлые пригодятся, снял обе…
И контрольку поставили, какие проказы, однако. И контролька пригодится.
Короткий коридорчик, в стене дыра, выглянул.
Старший, я его сразу узнал. Сидел в углу, отдельно от остальных и как бы дремал с папироской. Отдельно только вожаки сидят. Атаманы. Предводители. Чтобы за ситуацией следить.
Вот это отдельное сидение лишний раз доказывало, что банда не ожидает нападения. Потому что по всем правилам атаман не должен выделяться, должен быть как все.
И вдруг я увидел. Этого, Пучика. Он вбежал в зал. Ноги, надо было ноги ему завязывать лучше, а может, он освобождаться просто хорошо умел, есть талантливые люди. Пучик размахивал руками, объяснял что-то, подпрыгивал. Старший положил ему руку на плечо, приобнял и сказал что-то на ухо. Пучик вздрогнул. А атаман его еще похлопал и оттолкнул.
Пучик сделал шаг назад.
В руках у атамана штык. Такой же, как у Пучика. Только красный.
Кровь.
Пучик упал и стал дрыгаться на полу. Дрыг, дрыг, дрыг, это долго все продолжалось, видимо, штык попал в печень. Потом атаман расхохотался.
Далеко. Нет, можно было бы попробовать, но…
Далеко.
И атаман знал, что далеко. То есть…
Я не разглядел. Он сделал руками движение, короткое, от пояса, только через полсекунды я понял, что это.
Подумать ничего не успел, просто оказался возле стены.
Рядом обрушилась люстра. Остатки подвесок брызнули, в воздухе возникла радуга и тут же ударили автоматы. Но не глупо и щедро, а короткими очередями. Оказался зажат, с одной стороны стена, с другой – скамейки, дернуться некуда – по флангам стреляют.
Гранаты. Я понял, что сейчас они кинут еще и не две, а побольше и тогда все. У меня четыре своих и пластик. Обычно я гранатами не пользуюсь – нужды нет, разве что какое-нибудь поганское логово разворошить. Или вот как здесь…
Выдрал кольца, швырнул две.
Рвануло. Кто-то заорал, стрельба стихла.
– Ловите еще, – крикнул я и запустил подвернувшуюся железку.
Кто-то ойкнул.
Достал банку с пластилином.
Вообще, это Петр придумал, такую штуку. Граната, только пластилиновая. Обычной раза в три мощнее, а устройство похожее, тоже кольцо выдергивать и рычаг отпускать. Выдернул, отпустил.
– А вот еще…
Швырнул банку, открыл рот пошире.
Они снова стали стрелять, но тут рвануло по-серьезному. Стены покачнулись, последние люстры обвалились, даже потолок частично обвалился, затянуло все дымом и пылью, видимость пропала, я швырнул еще одну, вдогонку.
Пластилин должен был их оглушить. Он меня-то оглушил, в башке звон и грохот, зубы клацнули, язык прикусился. Противник же, как я надеялся, пребывал в состоянии полнейшей тяжелой контузии.
Еще взрыв. Еще что-то обвалилось.
Я выбежал из зала, по коридорчику, уронил покосившуюся дверь, на воздух. Внутри стреляли и ругались, пыль расползалась из окон, надо подождать, пока осядет.
Вокзал врос в землю, или земля разбухла, не знаю, окна были низкие совсем, легко зайти, я прислонился к простенку, стал ждать и вдруг понял, что так нельзя.
Атаман. Атаман у них умный. И быстрый, сразу все понял, сразу гранаты швырнул. Значит, скорее всего, он эти мои действия просчитал. И просчитал, что я буду бить по ним снаружи, значит, у стены нельзя.
Слева, метрах в двадцати, догнивала техника. Не легковые автомобили, а что-то посерьезнее, не знаю, как называется, пусть экскаваторы. Много, большие. Туда и спрятался, в переплетение железа, обрывков резины и мелкого, высохшего кустарника.
Стал ждать.
В голове продолжало шуметь, но постепенно я успокаивался. Ничего необычного не случилось. Очередные негожи, с которыми предстоит разобраться герою. И я с ними разберусь. Потому что я прав. Прав – это от слова праведник. Или, наоборот, праведник – это от слова прав. А прав – это тот, кто по правую руку Его. А значит, тот, кто прав, тот и непобедим, тот и настоящий герой.
Почему же тогда праведники гибнут? Как и все остальные.
Гомер и на этот вопрос отвечал. Во-первых, не так, как все остальные, а совсем по-другому. Во-вторых, праведники не только здесь нужны, на небе в них тоже постоянная нехватка. У Облачного Полка полно работы, во Вселенной так много зла, что даже они не успевают. В-третьих, случается, что праведник оступается. Ну, какой-нибудь нехороший поступок совершает или начинает сомневаться – вот его и забирают, чтобы он дальше не испортился.
А если он тверд в убеждениях, молод и беззаветен, то от него пули просто отскакивать будут, как горох от пустого лба и дикие звери повиноваться станут и – кто его знает, может, даже погань. Тому есть масса примеров в прошлом. Или вот еще – праведник велит горе перейти в другое место – и – бац – гора переходит.
Ну, про гору я пробовал уже, нет, не получилось. И ведь не горе приказывал, небольшому холмику – не получилось. А вот пули…
Пули, конечно, попадали.
Но не насмерть.
И к определению Гомера я вполне подходил – молод, тверд в убеждениях. Что такое беззаветность, я не очень хорошо понимал, поэтому в сем пункте несколько сомневался. Даже не сомневался: сомнение – это слабость, просто… Ладно, узнаю, что такое беззаветность – буду в ней тренироваться.
С другой стороны, герой он только тогда герой, когда у него есть в чем геройствовать. С чем бороться, где доблесть проявлять. Герою нужен враг, а еще лучше враги, да побольше, трудность, к которой нужно карабкаться.
А бывают герои без врагов?
Не бывают, говорил Гомер. Всегда найдутся те, кто преклонится ко злу. Как всегда, будут и те, кто встанет на сторону добра. И всегда между ними будет смерть.
Правда в этом есть, едва я устроился, как показался атаман. Враг, он выставился из щели и замер возле стены. Я прицелился.
Атаман дернул в сторону техники, в проржавевшие подъемники, видимо, размышлял примерно как я. А следующей моей мыслью была мысль о гранате. И тут же я понял, что атаман, скорее всего, подумает точно так же.
Выхватил гранату из сумки, вырвал кольцо, размахнулся, уже размахнувшись, понял, что не туда. Не туда кидать надо и запустил гранату не в ржавую рухлядь, а рядом. И сам выскочил.
Опередил. Секунды, наверное, на полторы. Атаман действительно думал так, как я – он вылетел на дорогу, увидел гранату, кинулся на асфальт, плашмя, прикрывая одной рукой бок, другой голову.
И я тоже.
Взрыв.
По асфальту взрыв разошелся сильно. Сильно ударило в живот, надо было на печенку валиться, не догадался. Ничего. Еще один взрыв, там, где я только что прятался. Усиленная граната, встречал. Над головой прошла плотная воздушная волна, вверх подбросило железо, пыль всколыхнулась и закрутилась в причудливую фигуру, я шарахнулся в сторону, передо мной упал покореженный ржавый ковш, наткнулся на него, спрятался.
Победа. Меня скрывало толстое железо, врага не защищало ничего. Он лежал на асфальте, может быть уже и вполне мертвый.
Не мертвый.
Атаман поднимался. Он был оглушен, покачивался, я мог его убить. В любую секунду. Он выкрикнул что-то, я не услышал.
Не знаю, что меня подтолкнуло. Желание проверить. Гомер бы за такое точно по ушам надавал бы, за дикие желания. Но Гомера нет, теперь я сам себе Гомер. Проверить. Я поднялся из-за ковша, двинулся навстречу атаману. Пыль продолжала клубиться, ее подхватил внезапный сквозняк, заиграл, мне всегда казалось, что сквозняки живые, кто-то у нас считал их неприкаянными душами.
Я шагал ему навстречу.
Пусть он стреляет первым.
Атаман вскинул винтовку.
Осечка, сейчас должна обязательно случиться осечка, ну…
Выстрел. Пуля чирканула по левому плечу. Я выстрелил в ответ. Голова разлетелась рваными ошметками, туловище сделало нелепое движение руками и завалилось.
Начали стрелять из вокзала. Из двух мест, перепуганно и бессмысленно. Они перепугались и стреляли мимо. Этого и следовало ожидать – в банде по-настоящему хорошо стреляет всегда только один – атаман. Вожак. Других хороших стрелков он выбивает, чтобы никто не пытался ему противостоять, остаются только дрянные, лизоблюды и твари. Вот как эти.
Я поднял винтовку вожака. Неплохая, но у Петра есть и получше. Ладно, ничего, пойдет.
Стреляли двое. Из одного окна. Дураки, не додумались в разных засесть. Двое, остальные уже, наверное, бегут.
Прицел немного сдвинулся от падения, но ничего, второй и третьей пулей снял обоих.
Дальше было просто и неинтересно. Еще пятеро. Никто не захотел сдаться. Двое пытались убежать по платформе. Бежали, бежали. Стрелять из винтовки противно. Как-то игрушечно. Ни звука, ни отдачи. Но эффектно, конечно. Возможно, в городе винтовка и имеет смысл. Хотя я рад, что живу с карабином. Благодаря этому я, в отличие от городских, умею рассчитывать силы и беречь заряды. Стрельба из винтовки суетна, приучает к необязательности. Сколько этих стрелков осталось лежать по канавам, сколько их подъедено падалыциками?
А я жив.
Еще двое пытались защищаться. Пистолеты у них были. К тому времени я уже перезарядился, жалкие, они не заслуживали пулю из карабина, в одного я метнул секиру, в другого лопату.
Восемнадцать, кажется, должно быть. Но тут меньше валяется, явно меньше, самые умные дали деру после того, как я пристрелил старшего.
Повезло.
Последним был художник. Он пытался забраться под скамейку, визжал и, кажется, что-то кричал, объяснял.
– Они… пришли… в глаз, ты представляешь, в глаз… Айвазик… А я… Я…
– Ты что, Айвазик?
Айвазик. Тот, который стены расписывает. Интересно.
– Ты нарисовал? – спросил я.
– Нет, не я… Не я… Они заставили!
– Они заставили, значит…
Я поглядел на стены. Повнимательнее. Врет, конечно. Врет. Не люблю, когда врут. Слишком уж хорошо нарисовано, видно, что человеку нравилось, пока работал, погань – как живая получилась, а люди… Видно было, что им больно.