— Ты в порядке? — осведомляется Шерил.
— Да, прекрасно, — хмуро отвечаю я.
— По виду не скажешь. Ну то есть — ты загорелая, но, кажется, не очень-то счастливая.
— Да все нормально.
— Ты когда-нибудь оксид цинка принимала?
— О да. Принимаю.
— И все равно куришь?
— Меньше.
— Твой отец обещал мне бросить. — Шерил подносит ко рту ложечку с йогуртом.
— Угу.
— А Грэм курит?
— Ага. И трубку тоже.
— Только не это. — Шерил в ужасе.
— Изредка. Зависит от обстоятельств.
— Каких?
— Если ему неохота скручивать. — Она смотрит непонимающе, и я прибавляю: — Или если бонг потерялся.
— Хочешь со мной на аэробику?
— На аэробику?
— Ты так говоришь, будто впервые слышишь это слово.
— Я просто устала, — объясняю я. — Наверное, хочу.
— Тофу с киви, — говорит она. — Я понимаю, звучит безумно, но вкусно. Только не смейся, ладно?
— Прости, правда.
Потом, в новом «ягуаре», который купил ей мой отец, Шерил спрашивает:
— Я тебе нравлюсь?
— Наверное. — Пауза. — Не знаю.
— Этого недостаточно, милая.
— Но я больше ничего сказать не могу.
На закате поезд прибывает в Лос-Анджелес. Город будто вымер. Вдалеке — холмы Пасадены, каньоны, синие квадратики освещенных бассейнов. Мимо проносятся высохшие пруды и громадные пустые стоянки вдоль автострады, потом явно бесконечный ряд пустых складов — мальчишки группками ошиваются под пальмами, кучкуются в проулках или вокруг машин, горят фары, парни пьют пиво, играют «Мотели».[36] Поезд замедляется, сворачивая к Центральному вокзалу, точно сомневается, катит мимо мексиканских церквей, баров, стрип-клубов, в открытом кинотеатре — фильм ужасов с субтитрами. Пальмы подсвечены на фоне рыже-лилового неба, неба цвета леденцов, за дверью проходит женщина, громко кому-то бурчит — себе, может: «Это тебе не Ла-Манш», — а снаружи мальчишка-мексиканец в красном пикапе «шевроле» подпевает радио, и я совсем близко — протянуть руку и коснуться пустого печального лица, что смотрит прямо перед собой.
Я в телефонной будке на Центральном вокзале. Жарко — даже для декабрьского вечера. Возле будки три негра танцуют брейк. Я сажусь, выуживаю записную книжку, вдумчиво набираю материнский номер по отцовской кредитке. Быстро вешаю трубку, наблюдаю за неграми. Закуриваю, докуриваю, снова набираю. Тринадцать гудков.
— Алло, — наконец отвечает мать.
— Привет… это я.
— А-а. — В голосе — заторможенное волнение, он бестелесен, монотонен.
После паузы приходится повторить.
— Ты где? — неуверенно спрашивает она.
— Ты спала?
— Сколько… времени?
— Семь. — И еще: — Вечера.
— Да нет, — оцепенело говорит она.
— Я сейчас в Лос-Анджелесе.
— М-м. — Мать смущенно умолкает. — Зачем?
— Затем. На поезде приехала.
— И как… поезд? — после долгой паузы интересуется мать.
— Мне… понравился.
— А чего ж ты не на самолете? — устало спрашивает она.
Мимо проходит венесуэлец — видит меня, улыбается, но заметив, что я плачу, шарахается и поспешно удирает. Снаружи у тротуара стоит лимузин. У водителя — табличка с моим именем.
— Ну, хорошо, что ты вернулась… м-м-м… М-м, да. — Пауза. — Это же на Рождество, правильно?
— Ты говорила с папой? — наконец спрашиваю я.
— С чего… это я буду с ним… говорить?
— Так ты не знаешь?
— Нет. Я не знаю.
Я сажусь в салоне — поезд набирает скорость, уезжает из Лос-Анджелеса. Передо мной бокал, я листаю «Вэнити Фэйр», глотаю валиум. В салон заходят два серфера, пьют пиво с двумя девочками из колледжа, которые болтали про Лас-Вегас. Напротив меня садится пожилая женщина — утомленная, загорелая.
— Вы на север? — спрашивает она.
— Да.
— В Сан-Франциско?
— Примерно.
— Там так хорошо, — вздыхает она и прибавляет: — Наверное.
— А вы куда?
— В Портленд.
— Поезд туда едет?
— Надеюсь, — отвечает она.
— Вы из Лос-Анджелеса? — В голове гудит от валиума, от «Танкерея».
— Из Резеды.
— Замечательно, — шепчу я, листая журнал, безмятежная. Точно не знаю, где эта Резеда, лишь примерно представляю. Взгляд скользит по рекламе, что рассказывает мне, как лучше всего жить. — Как замечательно. — Я медленно протягиваю женщине журнал, и она его берет — так же, как я отдала, хотя, кажется, не хочет.
глава 6. Вода из солнца
Дэнни на моей постели — подавлен, потому что в ночь конкурса двойников «Дюран-Дюран»[37] какой-то брейк-дансер склеил Рики в «Одиссее» и убил. Видимо, Дэнни эту новость сообщил Бифф, теперешний любовник Рики — позвонил, добыв мой номер у кого-то на студии. Я вхожу, а Дэнни говорит:
— Рики погиб. Горло перерезали. Вся кровь из тела вытекла. Бифф звонил. — И все. Дэнни не шевелится, не рассказывает, каким тоном Бифф поведал эту новость, не снимает «уэйфэреров», хотя мы не на улице и уже почти восемь. Лежит, смотрит по кабельному какую-то религиозную передачу, и я не знаю, что сказать. Просто радуюсь, что он еще тут, не ушел.
Теперь из ванной, расстегивая блузку, юбку, кричу:
— Ты новости записал?
— Нет, — отвечает Дэнни.
— Почему? — спрашиваю я, а потом надеваю халат.
— Хотел «Джетсонов»[38] записать, — тупо отвечает он.
Я молча появляюсь из ванной. Подхожу к кровати. На Дэнни шорты цвета хаки и футболка «РАСПУСТИВ НОГИ»[39], она у него с того дня премьеры на студии, где его отец — исполнительный продюсер. Смотрю на Дэнни, мое отражение кривится, коробится в темных стеклах, потом уношу блузку и юбку в гардеробную, закидываю в корзину. Прикрываю дверь, стою над кроватью.
— Подвинься, — говорю я.
Он не двигается, лежит себе и лежит.
— Рики умер. Из него вся кровь вытекла. Весь почернел. Бифф звонил, — холодно повторяет Дэнни.
— По-моему, я просила не класть трубку на рычаг, отключить телефон, ну, как-нибудь, — замечаю я и все равно сажусь. — По-моему, я говорила, чтобы мне все звонили на студию.
— Рики умер, — бормочет Дэнни.
— Мне сегодня дворники отломали зачем-то, — через некоторое время сообщаю я, забрав у него пульт и переключая каналы. — Оставили записку. Написали: « Mi hermana».[40]
— Бифф, — вздыхает он, а потом: — А что ты сделала? Обсчитала «Тако Белл»?
— Это Бифф мне дворники отодрал?
Нет ответа.
— Ты почему сегодня новости не записал? — тихо спрашиваю я, стараясь не давить.
— Потому что Рики умер.
— Но «Джефферсонов»[41] ты записал? — с упреком замечаю я, уже теряя терпение. Переключаю на MTV — неубедительная попытка порадовать Дэнни. Увы, там клип «Дюран-Дюран».
— «Джетсонов». Не «Джефферсонов». Я «Джетсонов» записал. Выключи это.
— Но ты же всегда новости записываешь, — канючу я, стараясь не канючить. — Ты же знаешь, я люблю их смотреть. — Пауза. — Мне казалось, ты «Джетсонов» целиком видел.
Дэнни молчит, лишь опять скрещивает длинные, будто лепные ноги.
— И почему трубка на рычаге лежала? — говорю я: мол, вот как занятно.
Дэнни встает так резко, что я пугаюсь. Идет к стеклянным дверям, выходит на балкон, смотрит на каньоны. Снаружи светло, тепло, за силуэтом Дэнни видно, как жар поднимается над холмами, и тут я говорю:
— Только не уходи, — а он говорит:
— Я даже не знаю, почему я здесь, — а я почти покорно спрашиваю:
— Почему ты здесь? — а он отвечает:
— Потому что отец выкинул меня из дома, — а я спрашиваю:
— Почему? — а Дэнни говорит:
— Потому что отец спросил: «Может, поработаешь?», а я ответил: «Может, хуй мне пососешь?» — Он умолкает, но я-то читала про Эдварда и сомневаюсь, что Дэнни и впрямь так сказал, и тут он говорит: — Меня тошнит от этого разговора. Мы об этом уже сто раз говорили.
— Мы об этом ни разу ни говорили, — тихо отвечаю я.
Дэнни прислоняется спиной к стеклу, тяжело сглатывает, смотрит в телевизор — там по MTV новый клип.
Я тоже смотрю в телевизор. Девушку в черном бикини запугивают три мускулистых, почти голых человека в масках и с гитарами. Она вбегает в комнату, цепляется за жалюзи, на нее наползает туман или дым. Конец клипа, все как-то разрешается, и я смотрю на Дэнни, а он все пялится в телевизор. Реклама конкурса «Потерянные выходные с „Ван-Хален“[42]». Обкуренный Дэвид Ли Рот, а по бокам — две местами одетые девушки, все трое сидят, плотоядно пялятся в камеру, а он вопрошает: «Ну как, в лимузине прокатить?» Я оборачиваюсь к Дэнни.
— Только не уходи, — вздыхаю я. Плевать, если звучит жалко.
— Я туда записался, — сообщает он. Черных очков не снял.
Я отключаю телефон, думаю про отломанные дворники.
— На конкурс? На «Потерянные выходные»? — спрашиваю я. — Мы разве об этом говорили?
Я обедаю с Шелдоном на Мелроуз. Полдень, в ресторане уже людно и тихо. В колонках негромко играет рок. На потолке неспешно крутятся серебристые вентиляторы, от них ползет прохлада. Шелдон пьет «перье», и я жду, что он ответит. Шелдон ставит большой стакан со льдом, смотрит в окно — вообще-то на пальму, — и я моментально убита.
— Шелдон?
— Две недели? — спрашивает он.
— Одну, если больше нельзя. — Смотрю в тарелку: громадный нетронутый «цезарь».
— Зачем тебе эта неделя? Куда ты собралась? — Шелдону, похоже, и впрямь интересно.
— Куда-нибудь, — пожимаю плечами я. — Просто перерыв.
— Куда?
— Куда-нибудь.
— Где это «где-нибудь»? Господи, Шерил.
— Я не знаю, Шелдон, где «где-нибудь».
— Ты что, детка, бросаешь меня?