— Ты уверен, что хочешь знать? — На спокойном квадратном лице прорезается улыбка.
— Да, — киваю я.
— Ну, это ужасно странно звучит, но когда я его увидел, не знаю, оно было как… как миниатюрный Дарт Вейдер[72] в сто десять фунтов. — Он чешет в затылке.
— Как что? — спрашиваю я.
— Ну да, как Дарт Вейдер. Как маленький Дарт Вейдер. Ну, знаешь, Дарт Вейдер в «Звездных войнах», ага? — У него легкий акцент, который я не могу распознать.
Лесник, с которым я, кажется, уже вроде как заигрываю, рассказывает дальше. Торс и голова были совсем без кожи и сидели прямо. Остатки костей руки лежали там, где должна быть рулевая колонка. От кабины ничего не осталось.
— Торс просто вот так сидел, прямо на земле. Совершенно почерневший, типа, обугленный, до кости местами. — Лесник останавливается и смотрит на гору. — В общем, малоприятно, но я видал и похуже.
— Например?
— Я однажды видел, как стая черных муравьев тащила своей матке кусок чьей-то кишки.
— Это… впечатляет.
— Я и говорю.
— А еще? — спрашиваю я. — Дарт Вейдер? Ну ты даешь, отец.
Лесник смотрит на меня, потом вперед на эксперта по моторам и идет дальше.
— Тебе правда интересно?
— Видимо, — отвечаю я.
— Вот и все, — говорит лесник. — Туча мух. Немного вони. Но и все.
Мы шагаем еще сорок минут и доходим до места. Я разглядываю обломки самолета. Кабина развалилась почти целиком, и толком ничего не сохранилось, кроме кончиков крыльев и хвоста — целехонького. Однако носа нет, а мотор разбит вдребезги. Пропеллера никто не нашел, хотя упорно искали. Приборной доски тоже нет — даже обугленных кусков. Видимо, алюминиевый корпус от удара развалился, а потом расплавился.
Маленькие «Сессны» очень легкие, и я могу поднять и перевернуть целый хвост. Эксперт объясняет, что пожар, расплавивший самолет, видимо, возник из-за разбитых топливных баков. На «Сессне» топливные баки — на крыльях, по бокам от кабины. Еще я нашел в пепле осколок кости и куски отцовской камеры. Я встаю у камня рядом с лесником, а эксперт по моей просьбе нехотя щелкает фотоаппаратом.
В тот же день, вздремнув, я беседую с патологоанатомом, и он рассказывает, что тело взболтали в мешке по пути с горы, поэтому в лаборатории он увидел совсем не то, что описывали в отчете при обнаружении. Патологоанатом говорит, что большинство органов не похожи «на органы» — из-за чудовищного удара и тяжелейших ожогов. Поскольку труп был неузнаваем, личность отца установили по вставным зубам. Настоящие зубы, как выясняется, отец потерял, когда ему стукнуло двадцать, в автокатастрофе на шоссе Тихоокеанского побережья.
В самолете по пути обратно в Лос-Анджелес рядом со мной сидит старик, он непрерывно пьет «кровавую Мэри» и бубнит себе под нос. Когда самолет снижается, он спрашивает, впервые ли я в ЛА, и я отвечаю «ага», а он кивает, и я снова надеваю наушники и слушаю, как «Джоан Джетт и Черные Сердца»[73] поют «А коснуться меня хочешь?», и напрягаюсь, когда самолет сквозь дымку ныряет к земле. Я встаю, беру с полки сумку со шмотками и роняю старику на колени зажигалку, тот протягивает ее мне, улыбается и, чуть высунув язык, предлагает роль в порнофильме с красивыми черными парнями. У меня в сумке только пара футболок, джинсы, костюм, номер «Джи-Кью», невскрытое отцовское письмо, так и не отосланное, бонг и горсточка пепла в черной коробочке из-под пленки, а остальное я проиграл в «блэк-джек» в казино «Дворец Цезаря». Я захлопываю полку. Старик, морщинистый и пьяный, подмигивает и говорит:
— Добро пожаловать в Лос-Анджелес, — а я отвечаю:
— Спасибо, отец.
Открываю дверь, вхожу в квартиру, включаю телевизор и кидаю сумку в раковину. Мартина нет. Достаю из холодильника яблочно-абрикосовый сок, сижу на балконе, жду Мартина и Кристи. Встаю, открываю сумку, выуживаю «Джи-Кью», читаю на балконе, потом допиваю сок. Небо темнеет. Интересно, звонил ли Движок. Я не слышу, как Мартин открывает дверь. Льдогенератор в холодильнике плюется ледяными кубиками.
— Блин, ну и жара сегодня. — В руках у Мартина пляжное полотенце и волейбольный мяч.
— Да? — переспрашиваю я. — Я слышал, снег шел.
— В рулетку сыграл?
— Потерял примерно двадцать тысяч долларов. Нормально.
Через некоторое время Мартин говорит:
— Движок звонил.
Я молчу.
— Он несколько обломан, Грэм, — сообщает Мартин. — Ты бы позвонил ему.
— Ох ты ж, какая цаца. Я позвоню.
— У нас зарезервировано в «Chinois»[74] на девять.
Я поднимаю голову.
— Класс.
На балкон просачивается музыка из телевизора. Мартин разворачивается, идет в квартиру.
— Почищу гранат, потом в душ пойду, ладно?
— Ага. Ладно. — Я тоже ухожу с балкона, пытаюсь разыскать телефон Движка, но потом иду за Мартином в ванную, а еще позже нахожу возле Мартиновой кровати джинсы Кристи «Гесс», а под ними — штык.
Назавтра мы сидим у «Балаганщика», Мартин ест чизбургер и не верит, что моя бывшая подруга — на обложке последнего «Пипл». И я не верю, говорю я. Доедаю картошку-фри, отглатываю колу и сообщаю Мартину, что хочу обдолбаться. Мартин тоже трахал девчонку с обложки последнего «Пипл». Я смотрю, как посреди зноя медленно ползет красный «мерседес», за рулем парень без рубашки, с которым Мартин тоже спал, и на секунду наше с Мартином отражение мелькает в крыле машины. Мартин принимается жаловаться, что еще не закончил клип «Английских цен», что Леон осточертел, что дымовая машина так и накрылась и, может, никогда не заработает, что Кристи зануда, что его любимый цвет — желтый, что он недавно подружился с перекати-поле по имени Рой.
— Зачем ты это все снимаешь? — спрашиваю я.
— Клипы? Зачем клипы?
— Ну да.
— Не знаю. — Он смотрит на меня, потом на машины, что едут мимо по Сансету. — Не у всех есть богатенькие мамочка с папочкой — ну то есть мамочка. И, — он отглатывает моей колы, — не все торгуют наркотиками.
— Но у твоих родителей денег под завязку, — возражаю я.
— «Под завязку», отец, можно понимать сотней разных способов.
Я вздыхаю, тереблю салфетку.
— Ты прямо… загадка.
— Слушай, Грэм. Мне очень неприятно, что я к тебе слинял. Ты оплачиваешь счета в «Наутилусе», в «Максфилде». Все такое.
Мимо ползет еще один красный «мерседес».
— Слушай, — говорит Мартин. — Я сниму эти два клипа и стану звездой.
— Звездой?
— Ага, звездой.
— Типа какой звездой? Средней величины? Какой звездой? — спрашиваю я.
— Может, самой большой. Может, целым солнцем, — отвечает он. — «Английские цены» — это хит. По «Эм-ти-ви» крутятся постоянно. На разогреве у Брайана Метро. Хит.
— О как, — говорю я. — Хит да еще звезда?
— Конечно. Влегкую. Леон — бомба.
— Ты спал с Кристи, когда я уезжал? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня, стонет:
— Блин, мужик, ну конечно, спал.
Мы с Кристи стоим в очереди в вествудский кинотеатр. Почти полночь, жарко, в Вествуде не протолкнуться. На тротуарах вообще такие толпы, что очередь в кино мешается с прохожими, и те, кто в конце очереди, выходят из обувных магазинов или магазинов с замороженными йогуртами и постерами. Кристи ест итальянское мороженое и рассказывает, что на самом деле Томми тусуется в Делавэре, это Монти, а не Томми нашли порубленным на куски в Сан-Диего, а не в Мехико, это у Монти вся кровь вытекла, а не у Томми, как ей сказали, потому что она получила от Томми открытку с портретом Ричарда Гира[75], а вот Кори правда нашли в пустыне — в песке, в запечатанной железной бочке. Делавэр — это штат? — спрашивает она, и я отвечаю, что не уверен, но абсолютно точно сегодня утром в автомойке на Пико видел Джима Моррисона.[76] Он пил газировку и ни к кому не приставал. Кристи доедает мороженое, вытирает губы салфеткой, жалуется на свои имплантаты.
Двое перед нами обсуждают, как вчера винтили торчков в Энсино и что постепенно приближается Новый год. Я гляжу, как девчонка-латиноамериканка пересекает улицу, идет к кинотеатру. Она переходит улицу широкими, решительными шагами, ее чуть не давит черный «роллс-ройс» с откидным верхом, водитель бьет по тормозам, выворачивает руль. Люди на тротуаре безмолвно смотрят. Какая-то девушка вроде бы говорит «о нет». Водитель «корниша», загорелый парень без рубашки, в бескозырке и с сигарой, вопит: «Смотри, куда прешь, латина тупая», — и девчонка, ни капли не испугавшись, спокойно идет к тротуару. Я вытираю пот со лба и смотрю, как невозмутимо она приближается к пальме, прислоняется к ней, белая футболка с надписью «КАЛИФОРНИЯ» пропиталась потом, под тканью вырисовываются груди, на шее мерцает золотой крестик, и даже когда она ловит мой взгляд, я все рассматриваю нежное смуглое лицо и пустые черные глаза, безмятежность скуки, и теперь девчонка уходит от пальмы, пробирается ко мне, а я стою, смотрю, точно парализованный, она приближается медленно, веет теплом, толпа чуть расступается, пот у девчонки на лице высыхает, она уже рядом, говорит, распахнув глаза, тихим, сдавленным шепотом:
— Mi hermano.[77]
Я не отвечаю, только смотрю на нее.
— Mi hermano , —снова шепчет она.
— Что? — спрашивает Кристи. — Что вы хотите? Ты ее знаешь, Грэм?
— Mi hermano , — снова повторяет она, теперь настойчиво, а затем уходит. Я теряю ее в толпе.
— Кто это? — спрашивает Кристи.
Очередь начинает ползти к кинотеатру.
— Не знаю. — Я оборачиваюсь в ту сторону, куда ушла девушка, за которой стоило пойти.
— Ну правда — наводнили город, — говорит Кристи. — Наверняка обкурена в хлам. — Кристи вытаскивает билеты, один протягивает мне. Те, что говорили про торчков и наступление 1985-го, смотрят на Кристи так, будто узнают.