— Ты не возражаешь, если я спрошу? Мне кажется, ты прекрасно справляешься со своим делом. Как ты думаешь, твоя внешность тебе помогает?
— Безусловно. Как насчет… как насчет того, чтобы написать большую серьезную статью о том, каково это — быть успешным романистом?
Ричард промолчал.
— Ты знаешь, каково это на самом деле. Люди очень интересуются писателями. Успешными. Они больше интересуются писателями, чем их книгами. Людям интересна их жизнь. Почему-то. Мы-то с тобой знаем, что они по большей части целыми днями сидят дома.
Ричард промолчал.
— Так как насчет такой книги? Я продам ее в Америке. И где угодно.
— О том, каково это — быть невероятно успешным писателем.
— День за днем. Что это такое. Каково это на самом деле.
Ричард снова решил выждать.
— …Новый роман Гвина выходит в Штатах в марте. Здесь он появится в продаже в мае. Гвин поедет представлять его — я организую для него тур по городам Америки: Нью-Йорк, Вашингтон, Майами, Чикаго, Денвер, Лос-Анджелес, Бостон и снова Нью-Йорк. Ты поедешь с ним. Я все организую.
— Чья это мысль?
— Моя. Я уверена, что он будет рад, что ты будешь рядом. Такие туры решают судьбу книги. Давай. Соглашайся. Улыбаешься. Соглашайся. Этим ты докажешь всем, что ни капельки ему не завидуешь.
Это что — моя подпись? Независтливый?
Ричард сказал, что подумает (он соврал: про себя он уже решил, что поедет), они пожали руки, на сей раз уже без объятий, как деловые партнеры. В метро, по пути в Сохо, в офис «Маленького журнала», Ричард обдумывал свою подпись: свою будущую марку. Ведь сегодня нам всем без нее не обойтись — везде подписи, подписи, подписи, даже у сидящего напротив парня была своя подпись: пара розовых безопасных булавок от подгузников, которыми он проткнул себе ноздри… Но ничего умного Ричарду в голову не приходило. За исключением одного. Он никогда не был в Америке. В этом он мог честно признаться, вскинув свои брови горестным домиком и поджав губы с безмолвной гордостью.
Я согласен. Кругом такая жопа.
Гэл права. С романистами никогда ничего не происходит. Кроме этого.
Они рождаются. Они болеют, выздоравливают, маются возле чернильницы. Уходят из дома и увозят вещи во взятом напрокат фургоне. Учатся водить машину. (Этим они отличаются от поэтов — поэты не водят машину. Никогда не доверяйте поэту, который умеет водить машину. Никогда не доверяйте поэту за рулем. А если он правда умеет водить, не доверяйте его стихам.) Писатели женятся — они расписываются в загсах. Их дети появляются на свет в роддомах — обыкновенное чудо. Их родители умирают — обыкновенное несчастье. Они разводятся или не разводятся. Их дети покидают родительский дом, учатся водить машину, женятся, заводят детей. Они стареют. Словом, с ними никогда ничего не происходит, кроме того, что происходит со всеми.
Прочитав такое множество биографий литераторов, Ричард отлично об этом знал. Подтверждения поступали ежесезонно. Каждый апрель и сентябрь он с ухмылкой просматривал цветные приложения, запечатлевшие трепетные взгляды романистов, которые сидели у себя дома на диване или на садовой скамейке. И ни хрена не делали.
Поэты, хотя и не умеют водить машину, но они более мобильны. Уильям Давенант, к примеру, уж точно своего не упустил: «Он подцепил сифилис от одной чернокожей красотки в Эксярде… и это стоило ему носа». А «Жизнь Сэвиджа[4]» С. Джонсона — незаконнорожденные дети, адюльтер, роковая драка в таверне, смертный приговор — описывается как жизнь настоящего дикаря и читается как трагедия мстителя, которая имела место на самом деле. В качестве смягчающего обстоятельства, следует сказать, что у нас и в Америке «жопа» пишется по-разному. Все мы иногда бываем американской жопой, но английская жопа всегда жопа. Кем же был Ричард? Он был мстителем, в той ситуации, которая должна была быть комедией.
Когда Гвин сказал, что фонд «За глубокомыслие» платит «невероятные» деньги, Ричард решил, что это невероятно жалкие гроши. Но они не были жалкими. Они были невероятно большими. И вы получали их каждый год до конца своих дней.
Ничего удивительного в том, что мы находим Ричарда за его письменным столом. На его столе рядом с рукописью романа «Без названия» (с. 1-432) и кучей разного хлама лежат три предмета особой важности: написанное в тезисном стиле письмо от Гэл Апланальп, бульварная газетенка, раскрытая на страничке Рори Плантагенета, и нацарапанная каракулями записка от Дарко, соучастника Белладонны или игрока, сделавшего на нее ставку. Ричард пытался обнаружить связь между этими предметами. Ричард перечитал все это еще раз:
Напоминаю маршрут: Нью-Йорк, Вашингтон, Майами, Чикаго, Денвер, Лос-Анджелес, Бостон, Нью-Йорк.
«Денвер? Почему Денвер?» Ричард стал читать дальше:
…вручается ежегодно и выплачивается пожизненно. Жюри состоит из трех человек: Люси Кабретти, критика-феминистки из Вашингтона; поэтессы и романистки Эльзы Огон, живущей и работающей в Бостоне, и Стенвика Миллза, писателя и профессора права Денверского университета.
Ричард откинулся на спинку стула и кивнул сам себе. Потом перечитал записку:
Что за секреты? Давайте начистоту. Или это все пустой треп. Белладонна умеет обращаться с секретами. Она может выведать все что угодно у кого угодно. Поэтому-то Гвин и любит Белладонну. Так еще успеем выпить пива?
Естественно, Ричарда больше всего интересовало то место, где говорилось, что Гвин любит Белладонну. Даже в мире Дарко любовь могла что-то значить. Она могла означать уязвимость. «Гвин любит Белладонну» — это выглядело бы очень даже интересно, даже если бы эта надпись была вырезана на корявом стволе какого-нибудь вечнозеленого дерева в Собачьем садике или если бы ее написали краской из баллончика на сером боку какой-нибудь эстакады. Но, учитывая то, кем был Гвин и кем, черт ее побери, могла оказаться Белладонна, дело приобретало широкий — бульварный — интерес. «Гвин любит Белладонну» — это даже лучше для заголовка, помещенного прямо под беспринципной и бесполой физиономией Рори Плантагенета. Подорвать и разрушить брак Гвина казалось идеей заманчивой, но вместе с тем грубой и далекой от главной цели, так же как физическая расправа над Гвином вряд ли смогла бы утолить жажду мести Ричарда. Его целью не было просто лишить Гвина жизни. И все же, если ради мести придется разрушить брак Гвина или даже лишить его жизни, Ричард перед этим не остановится.
— Алло. Могу я поговорить с Дарко? Конечно. Да, это… хм… это Ричард Талл. — Ричарда звали Ричардом, и с этим ничего не поделаешь: Рич и Ричи не подходили по вполне очевидным причинам, имя Рик никогда ему не нравилось, а диком теперь называют пенис. — Нет, я подожду… Дарко? Привет. Это Ричард Талл.
Последовала пауза. Потом голос в трубке спросил:
— Кто?
— Ричард Талл. Писатель.
— …Повторите, пожалуйста, как вас зовут?
— Боже. Вы ведь Дарко, верно? Вы мне писали. Трижды. Я — Ричард Талл.
— Я понял, понял. Простите, Ричард. Я тут немного вздремнул.
— А, понимаю.
— Я все еще не проснулся. Надо привести себя в порядок, — произнес голос, словно вдруг встревожившись о чем-то важном.
— С каждым случается.
— …В любом случае — чего вы хотите?
— Чего я хочу? Я хочу повесить трубку. Но давайте все же еще немного поболтаем. Мне хотелось бы переговорить с девушкой, о которой вы писали. С Белладонной.
— Она не может подойти.
— Нет, не сейчас.
— Белладонна делает только то, что ей на хрен нравится. Да уж.
— Почему бы нам как-нибудь не встретиться всем вместе?
— …Проще некуда.
После этого Ричард позвонил Энстис и добросовестно проговорил с ней положенный час. Покончив с этим, он зашел в комнату мальчиков, выудил Марко из-под его игрушечных солдатиков и одел. Сидя на кровати Марко, Ричард посмотрел в окно и увидел легчайший завиток тающего облачка — оно было словно туманное пятнышко на только что вытертом столе, которое через мгновение испарится…
День становился все жарче, и Ричард повел Марко гулять в Собачий садик, представлявший собой особую парковую культуру, которую сложно описать — это надо видеть. Ричард стоял в очереди у ларька вместе с другими людьми, у которых были такие же, как у него, проблемы: избыточный вес и неприятности с кожей. Тут же были многочисленные одинокие мамаши в пляжных костюмах карамельных цветов — бледная пятнистая кожа, крашеные волосы, — мамаш то и дело дергали их дети, клянчившие газировку. Ричард смотрел на бегунов в спортивных костюмах: ярко-розовых, бирюзовых, ядовито-желтых и бледно-зеленых, — они гулко утрамбовывали грунт дорожки, опоясывающей парк. Марко стоял рядом с отцом, приоткрыв от обилия входящей информации рот.
Держа в руках полные бумажные стаканчики с ледяной газировкой, отец и сын прошли мимо парковых туалетов с плоскими крышами, где совсем недавно изнасиловали мальчика чуть помладше Марко, пока его мать переминалась в двух шагах от уборной. По соседней дорожке прошел мужчина с собакой. Мужчина был тощий, как глиста, а его собака была наглая и такая раздутая, что напоминала искусственный спутник. Лужайки представляли собой сплошное грязно-бурое месиво из земли и собачьего дерьма. Когда они уселись на скамейку, Марко уставился вдаль с бесхитростным удивлением во взгляде, каждые несколько секунд поворачивая и поднимая голову, чтобы взглянуть на изумленный профиль отца. Если бы мальчик посмотрел на дымящие трубы больницы, на угрюмых субъектов, на фигуры, нетвердой походкой бредущие из пабов, а потом посмотрел бы на отца, лицо которого постоянно подергивалось от множества немых вопросов, он не увидел бы никакой разницы.
Ричард был погружен в свои мысли, если, конечно, «мысли» — это то слово, которое нам нужно (так что займемся обычным делом — извлечем эти мысли из бессвязного лепета, в котором они тонут). Нельзя продемонстрировать, доказать, установить — нельзя