овину зарывшись в солому, и уныло отказывался от пищи. Пожалуй, эти зрители были правы, когда предпочли голодарю пантеру. Потому что пантера не чувствовала себя рабыней, она даже не чувствовала себя пленницей, она излучала свободу, притаившуюся где-то в ее челюстях. На фотографиях Кафка всегда выглядит таким забавным и таким удивленным — ошарашенным, словно он все время видит в зеркале свой собственный призрак.
После посадки их еще час продержали в самолете. В чем причина: технические неполадки или бунт рабов, — не удалось выяснить даже Гвину, чьи интервью кружили над ним, как переплетающиеся дымовые следы от реактивных лайнеров… Ричард был уже знаком с типичными ландшафтами аэропортов — они все были примерами незавершенности. Речь не о внутренних помещениях, пропахших попкорном и залитых веселым желтым светом. Внутренние помещения аэропортов служат примерами непрестанного пополнения: бесконечная регистрация пассажиров, словно прирастающий во все стороны конструктор «Лего». На каждую расстающуюся пару тут была другая пара, встречающаяся со страстным поцелуем, на каждую рыдающую бабулю — радостные двоюродные братья и сестры. Самолеты летят с одинаковой скоростью, но у каждого путешественника свой собственный ритм: кто-то передвигается рысцой, кто-то спринтерским бегом, кто-то предпочитает сидеть, развалясь в кресле. Однако ландшафт, окружающий здание аэропорта, поражал своей незавершенностью. Пустые автобусы и неподвижные автопогрузчики. А за ними прицепы без тягачей, тягачи без прицепов, трапы, нацеленные в небо, — все это резало глаза своей незавершенностью.
~ ~ ~
— Мы просто собираемся немного поразмышлять вслух.
— Потерпите минутку. Хорошо? Отлично. Итак, Амелиор…
— Значит, так. Для того чтобы нас волновала судьба этой общины, необходимо, чтобы… ей угрожали извне.
— Мы так думаем.
— Да, мы так думаем.
— Если мы собираемся затронуть экологию, то общине должны угрожать… Ну, не знаю. Стреляйте меня. Крысы-убийцы. Крысы-мутанты.
— Пожалуйста, пусть это все же будут люди. Итак, обшине угрожают…
— Байкеры-нацисты. Ку-клукс-клан. Ну, я не знаю.
— Стойте, стойте. Соломон… Соломон на холме, ну, скажем, что-нибудь там пашет. Вместе с Падмой и Юн-Сяо. И вдруг доносится крик! Это Барувалуву. И Соломон видит…
— Облако пыли на дороге.
— Облако пыли?
— Ну да, это байкеры-нацисты.
— Стойте, стойте. Строительная компания планирует…
— Построить шоссе, которое будет проходить…
— Хочет превратить общину в…
— Химический военный объект.
— В казино.
— В биоинженерный завод. Тут-то мы и ухватим экологию. Так мы подключаем экологию?
— Фабрику, на которой производят животных-мутантов.
— Животных-мутантов?
— Мутантов… свиней. Огромные туши без головы. Или крыс-мутантов.
— Для военных. А Соломон…
— Придумывает…
— Как их одурачить. Стойте, стойте.
Ни в одном из сладчайших видений, навеянных тропической лихорадкой, ни в одном из омерзительно игривых кошмаров бери-бери Ричарду вряд ли бы примерещилось, что однажды киношники захотят снять по роману Гвина Барри фильм. И тем не менее Ричард с Гвином сидели на диване в роскошном сборном домике на территории киноконцерна «Миллениум», на «Студии Эндо», в Калвер-сити, Лос-Анджелес. В общем, Лос-Анджелес встретил Ричарда новым кошмаром. «Возвращенный Амелиор» рассматривался как вариант, но, очевидно, предпочтение отдавалось «Амелиору».
— Да, — подтвердил Гвин накануне вечером в гостинице. — «Миллениум» берется за это. Привет, — добавил он, обращаясь к вошедшему в комнату юному пиарщику. — Но я не хочу, чтобы об этом стало известно прежде, чем будут объявлены результаты «Глубокомыслия».
Молодой человек вопросительно посмотрел на него.
— Люди подумают, что мне это не нужно, — сказал Гвин изменившимся голосом. — Ну, еще бы. Богатая жена, родственница королевы. Два бестселлера. А тут еще это кино.
— И музыкальный клип.
— И музыкальный клип. Они мне покоя не дадут из-за этих киношников. Меня и так уже раз девять спрашивали.
— Скажите просто, что киношники проявили интерес.
— Да, пожалуй, это неплохо. Киношники проявили интерес — это неплохо.
У Ричарда все это до сих пор не укладывалось в голове. Не имеет значения, сколь бездарно произведение искусства, в любом случае оно принадлежит к определенному жанру. А оба «Амелиора» принадлежали к жанру литературной утопии. Есть множество фильмов о неудавшихся утопиях и об антиутопиях, но никто и никогда не снимал фильма о безоблачной утопии, в которой все поголовно все время счастливы. Достаточно вспомнить фильмы о колониях нудистов, вспомнить документальные фильмы, снимаемые в 30-х годах XX века в нацистской Германии, вспомнить строгие каменные лица в кино социалистического реализма, чтобы сделать вывод: утопия в кино — это всегда пропаганда и порнография. Кроме того, «Амелиор» был начисто лишен какого-либо действия, равно как и секса, насилия, конфликтов и драматизма.
Подобные мысли явно не давали покоя трем киношникам, собравшимся в этом бунгало на колесах, чтобы в присутствии Гвина обсудить идеи, которые можно использовать в фильме. Молодые люди были одеты в сложное спортивное обмундирование типа водолазных костюмов. На девушке была юбка из шотландки и белая блузка, и она курила.
— А не лучше ли будет, — сказал Гвин. В такое напряженное время перед самым объявлением итогов «Глубокомыслия» ему ко всему прочему предстояло еще написать сценарий, — если это будет внутренний конфликт?
— Давайте попробуем. Скажем, Гупта — один из них.
— Он — байкер-нацист.
— Нет. Биоинженер.
— Гупта? Стойте, стойте. Соломон…
— Почему все время Соломон?
— Ладно. Абдурраззак.
— Вы представляете, через что нам придется пройти, если это будет Абдурраззак?
— Ладно. Юн-Сяо… обманывает Гупту…
— Лучше не Гупту. Как насчет Юкио?
— Обманывает Юкио? Ты шутишь?
— Ладно. Петра…
— Ладно, Петра.
— Юн-Сяо обманывает Абдурраззака, он говорит, что Петр… один из них.
— Что он — биоинженер.
— Или агент ФБР.
— Стойте, стойте. Гупта ненавидит Соломона, верно?
— Верно. И Абдурраззак тоже. А Юкио ненавидит Юн-Сяо. А Женщина-Орел ненавидит Кончиту. А Падма ненавидит Машу.
— А Барувалуву ненавидит Арнаюмаюка.
— …О боже, чего ради Барувалуву ненавидеть Арнаюмаюка?
— Потому что они гоняются за одним и тем же спонсором.
— Стойте, стойте… Пусть Кончита будет разносчиком мутантной инфекции в Амелиоре.
— …которой она заразилась от биоинженера Петра.
— …у которого шуры-муры с Юн-Сяо.
— …которая передает заразу Юкио.
— …а от него заражается Абдурраззак.
— …у которого интрижка с Женщиной-Орлом.
Когда после непривычно продолжительного молчания Гвина попросили высказать свое мнение, он сказал:
— В «Амелиоре» нет ни любви, ни ненависти.
— Верно, Гвин. Мы обратили на это внимание. Там и так все больны.
— В жестком переплете книга переиздается уже в одиннадцатый раз, — сказал Гвин, пустившись в перечисление достижений «Амелиора» в Западном полушарии. — И все это без любви и ненависти. Возможно, вам стоит над этим подумать.
— Любовь и ненависть должны быть, Гвин. Даже если ради этого придется затушевать этнические различия… и сделать их всех американцами.
— И отказаться от болезней. Любовь и ненависть обязательно должны быть. Мы думаем, что это важно.
— Мы так думаем.
— Да, мы так думаем.
— Раз уж мы заговорили о том, что считать важным, — сказал Ричард, который уже собрался уходить (Гвин оставался с ними обедать), — то можно мне задать один вопрос? Там, внизу, я заметил большой мусорный бак. И на нем такую маленькую бумажку «Заботливая кубышка». Что такое «Заботливая кубышка»? Она выглядит точь-в-точь как большой мусорный бак.
— Ах, это. Это Заботливая кубышка. Заботливую кубышку поставили после землетрясения, чтобы…
— После беспорядков.
— Ну да, после беспорядков. Заботливая кубышка предназначена для того, чтобы служащие… складывали в нее продукты и теплую одежду для…
— Для тех, кто нуждается.
— Спасибо, — сказал Ричард.
На пути к дверям он прошел мимо третьего исполнительного продюсера, который сказал, нахмурив лоб:
— Так вот это для чего? А я-то думал, что это просто большой мусорный бак.
Пока женщина на вахте вызывала ему такси, Ричард смог хорошенько разглядеть Заботливую кубышку. В ней действительно валялся старый шарф, носки и несколько пакетов с печеньем и хлопьями, наполовину заваленные мусором, который туда бросали служащие, не знавшие о том, что это Заботливая кубышка. Ричард теперь знал. Его самого постоянно одолевали заботы. Он то и дело думал о чем-то, его постоянно что-то беспокоило. Пройдет еще несколько лет, подумал он, и мне, возможно, придется проводить много времени, заглядывая в Заботливые кубышки и беспокоясь об их содержимом.
Вернувшись в гостиницу, он позвонил в «Лейзи Сьюзен». Само собой, в наличии по-прежнему был один экземпляр его романа.
Во время поездки Ричард заботился о своем здоровье. К примеру, он каждый вечер тщательно следил, чтобы количество выпитого спиртного ни на миллилитр не превышало той дозы, от которой у него откажет печень. Ричард почти не забывал принимать витамин С, пока тот у него не закончился. Да, еще — Ричард стал меньше курить, или, скажем, его курение теперь носило иной характер. Эти ограничения, малоподвижный образ жизни, кондиционированный воздух, которым вынуждены дышать современные путешественники, трехразовое питание: обильная и не очень полезная пища — все это компенсировалось его частыми спринтерскими забегами в туалет и бессонницей. Но в Лос-Анджелесе Ричард определенно распустился. Ему приходилось предпринимать нечеловеческие усилия, чтобы заставить себя не думать о будущем, и это отнимало у него массу сил.
Все говорили, что Гвину нужно смотреть на вещи проще и решительно оградить себя от давления, так или иначе испытываемого преуспевающими романистами. Однако Гвин и выглядел, и вел себя как ходячий генератор энергии, он по-прежнему во всем полагался на молодого человека по связям с общественностью и даже поощрял его. Когда у Гвина не было интервью где-нибудь в другом месте, Гвин Барри в белых теннисных шортах и черных сандалиях давал интервью прямо у бассейна. Иногда на интервью его сопровождал молодой человек по связям с общественностью, а иногда (Ричард знал по меньшей мере о двух подобных случаях) — Одра Кристенберри, молодая киноактриса, и ее юный пиарщик, или ее агент, или агент ее агента. В любом случае этот молодой человек распоряжался жизнью Одры, точно так же, как жизнь Гвина была подчинена указаниям его пиарщика. Одра во всеуслышание заявляла, что она большая почитательница Гвина и его творчества, и ее прочили на роль Кончиты в «Амелиоре». Ричард сказал Гвину, что Одра не похожа на Кончиту. Она уже больше не была девчонкой-сорванцом из Монтаны. Полгода, проведенные в Голливуде, превратили Одру в искусственное создание, призв