Ее рука была холодной, правда? Словно из морозилки. До чего нереальным казался в полумраке белый овал ее лица. Ее черные волосы беспорядочно разметались, а пальцы сжимались все крепче, пока у него не захрустели кости. Наутро запястье распухло, и на нем остался лиловый след.
Не надо, милый, сказала она тихим, невыразительным голосом и притянула его к груди. Не оставляй меня одну в холодной постели.
Но она сама была – сплошной холод, ее руки, ее тело – под тонкой тканью рубашки они казались ледяными, как у мертвеца. А тем временем Дон покрылся потом, грудь стала липкой, пижамные штаны промокли, он тяжело дышал, как будто взбежал вверх по крутому склону.
Возражал ли он? Кажется, нет. Что-то еще произошло потом – тело налилось свинцом, веки слипались, а Мишель успокаивала его и гладила по голове, пока он не отключился. Утром все это стало казаться сном, да и в самом деле могло быть сном, насколько он мог судить. Очередной неприятный эпизод, почти забытый, почти погребенный в прошлом, пока не случались ночи вроде этой, которые наносили удар в уязвимое место, в рану, так и не затянувшуюся до конца.
4
– Удивительно, как это Винни тебя отпустила, – сказал Дон Курту, когда тот прибыл на следующее утро, чтобы приступить к великой реконструкции дома. Начать они решили с чердака. Дон фиксировал каждый предмет в специальном журнале, а Курт заворачивал их в газеты и раскладывал по коробкам. Предстояла долгая и грязная работа.
– Ну она меня не отпустила – она практически выгнала меня из дома.
Курт хлопнул рабочими рукавицами, и в голубоватом свете поплыли клубы пыли. Он похлопал себя по животу:
– Утренняя тошнота, вздутие живота – не знаю. Ее все раздражает. Честно говоря, я был чертовски рад унести ноги.
– Хм, – сказал Дон, пытаясь припомнить, что происходило с Мишель в первые месяцы беременности, и, к своей досаде, не смог. – Да, я знаю, что это такое.
Он постучал ручкой по списку: ржавый велосипед; побитые молью вельветовые детские одежки; восемь коробок со старыми елочными украшениями; пять коробок с отсыревшими детскими книжками; четыре коробки с игральными шариками, картами, шахматными досками, деревянными кубиками, пазлами и так далее; две коробки с самодельными свечами и мылом, по большей части растаявшим; пять – и счет еще не кончен – коробок с комиксами; две коробки с дисками для фонографа; радиоприемник «Филко» начала 30-х; и это они еще только начали. После ночи, проведенной в кресле, у него до сих пор ломило все тело.
В глубине, скрытый в голубоватом мраке, стоял ветхий мольберт, на который, как звериные шкуры, были навалены изъеденные молью холсты: еще одна серия гротескных картин, которые Дон уже видел прежде. Эти были выполнены в очень стилизованной манере, маслом и углем, лишены авторской подписи и так сильно потрепаны, что изображение едва читалось. Это только обрадовало Дона, поскольку на девяти из десяти просмотренных им полотен под разными углами обзора были запечатлены процессии детских фигур, которые тянулись по равнине в направлении пещеры на горном склоне. Равнина была беспорядочно усеяна курганами и мегалитами. Размытая надпись, шедшая по низу одного из полотен, гласила: «Отцы и матери приходят рабами и уходят братьями и сестрами. Дети утоляют голод Старого Червя. Его забавляют их крики».
При имени Старого Червя что-то шевельнулось в его подсознании. Он набросил на холсты кусок ткани, решив позе сжечь всю кучу.
– Эй, эти ты лучше не трогай, – предупредил он Курта, который шарил в шкафчике с куклами.
Курт повертел тряпичную куклу в руках: уродина из потрепанной пряжи с болтающимися сегментированными конечностями, одетая в покоробившийся от времени и плесени комбинезон. С отвалившимися глазами.
– Мм? А она тяжелее, чем кажется. Готов поклясться, она набита мокрым песком.
– Лучше не надо. У твоей матери однозначное мнение на этот счет. Не будем их трогать, иначе она оторвет мне голову. Мы потом ими займемся.
– Сомневаюсь, – ответил Курт. Он рассмеялся и бросил куклу. Затем огляделся по сторонам. – Мы уже три часа тут горбатимся. А конца-краю все не видно. Вот так, наверное, выглядит чистилище.
– Сизиф и сын.
Курт подошел к вестингаузовскому проектору.
– Ты что-нибудь из этого смотрел? – Он взял пару контейнеров с пленками и взвесил их на ладони: – Ничего себе. Они, наверное, старше, чем эти холмы.
Он начал укладывать их в коробку, делая паузы, чтобы прочитать название тех, у которых они были. Большая часть ярлыков стерлась. Несколько десятков контейнеров, из них примерно четверть – личная коллекция Мишель, привезенная из заграничных поездок.
– Да там нет ничего такого, – сказал Дон, просидев какое-то время за записями в журнале, надписывая коробки маркером и укладывая их друг на друга. По правде говоря, он просмотрел только пару-другую фильмов, да и те из-под палки: обычно это происходило после очередного странствия Мишель в компании ее приятелей-антропологов – группы добродушно-грубоватых ученых, одетых в гавайские рубашки с цветочными узорами и шорты-бермуды, или, в случае тех, кто предпочитал бóльшую официальность (включая самого Дона), в дешевые костюмы, подходящие на все случаи жизни, включая поход в магазин за сигаретами. Антропологи потягивали джин-тоник и оглушительно хохотали над шутками для своих, которыми Мишель щедро пересыпала свои рассказы, сохраняя невозмутимое и непроницаемое выражение лица, пока Дон старался слиться с фоном, довольствуясь ролью разносчика напитков, чтобы не умереть от скуки.
– И все-таки?
– Наблюдения за птицами, пикники, лекции о путешествиях, ерунда всякая. Ничего интересного.
Эта была такая жалкая отговорка, что Дон даже поморщился. И почему он так смущается? Мишель ведь тоже не высказывала восхищения его коллекцией камней или его трактатами о ледниковых периодах, не так ли?
– Наблюдения за птицами? – Курт нахмурился. – Ну эта вот явно из какой-то маминой поездки. Да, точно: «Папуа – Новая Гвинея, Псвщ. в стрц. (Линн, В.) 10/83». Что тут?
– Ну ты же видел мамины слайды. Здесь, наверное, то же самое, только длиннее.
– Брр. Эти невыносимые слайд-шоу! Как я только мог забыть.
Курт бросил контейнер в кучу к остальным. Через пару минут он присвистнул:
– Эй, пап. Смотри-ка.
Он помахал конвертом с фотографиями, которые обнаружил в одной из водонепроницаемых поясных сумок Мишель для пеших походов по джунглям и пустыням. Сумка лежала под коробками с пленками.
– Когда мы приезжали на прошлой неделе, я тут слегка порыскал. Все эти мамины приключения совершенно завораживают Вин, поэтому я решил кое-что показать ей из маминых вещей, которые она тут хранит. В общем, я нашел вот это. Смотри. Они, похоже, были сделаны в тридцатых или сороковых, судя по машине и по дому…
Дон взял фотографии – с десяток черно-белых снимков плохого качества. На одних был запечатлен дом, запаркованная во дворе фордовская «модель Т» и серый прямоугольник амбара на заднем плане. Другие предлагали пасторальные виды: поле, холмы и речка; долина, снятая откуда-то сверху. Четыре последних снимка были размытыми, засвеченными – смутно различимая кромка леса, больше похожая на галерею призрачных стволов; группа камней неправильной формы на фоне заката; а еще на двух – человек, стоявший возле камней лицом к фотографу, с расставленными клином руками, с каким-то темным, неразличимым предметом, зажатым в левом кулаке, – свертком, мешком, чем-то бугристым. Эти два последних кадра были сделаны в темноте, в свете костра. Фигура выпадала из фокуса – мутное белое облако, испещренное черными крапинами.
– Ну не странное ли дело, – глаза Дона расширились, когда он осознал, что фигура на фотографии была голой.
Такой размытый, влажный блеск мог исходить только от обнаженного тела. Дон перевернул карточку, на обратной стороне была надпись выцветшими чернилами: «Псвщ. в стрц., Патриция В., 30/10/1937». Фотографии вызвали у Дона пренеприятнейшее чувство, и у Курта, как он заметил, тоже. Дон сунул их обратно в конверт, а конверт положил в карман, намереваясь изучить снимки попозже.
– Эти камни мне знакомы, – в голосе Курта звучало необычное волнение. – В детстве мы с Холли однажды слегка заблудились в лесу. Там я их и видел. В лесу.
Насколько Дон помнил, они заблудились совсем не слегка: почти восемь часов они наматывали круги по холмам, поросшим густым лесом, в котором все поляны и заросли терновника были неотличимы друг от друга. По счастью, они набрели на ручей, который вывел их к дому как раз в тот момент, когда Дон одевался, чтобы отправиться на поиски. Одежда на них была изорвана, лица перепачканы, они были испуганы, но в целом обошлось без последствий. Инцидент стал чем-то вроде семейного предания, хотя в последние годы о нем редко вспоминали; этот случай из детства со временем начал вызывать у Холли досаду, она предпочитала забыть о нем – и то же самое настоятельно советовала остальным.
– Пап, а насчет этого что скажешь? Я нашел это в прошлый раз и забрал домой. Я же говорил, что я тут слегка пошарил. Профессиональная привычка.
– Ну что там у тебя? – Дон поправил очки.
Курт достал из куртки книжку и вручил ее отцу:
– Это… на самом деле я толком не знаю. Но мне стало любопытно.
Книжка оказалась каким-то альманахом, довольно тонким, с загадочным символом разомкнутого кольца из темно-красной бронзы, оттиснутом на черной обложке. При первом же взгляде на альманах Дон испытал сильнейшее отвращение и страх. Отторжение было таким сильным, что он невольно сделал шаг назад и чуть не упал. Он видел этот символ. Бог знает где, поскольку детали оставались упрятанными в непролазном болоте его дырявых воспоминаний, но изображение было словно тавром выжжено у него на подкорке и вживлено в мышечную память.
Ты точно это где-то видел, приятель. Здесь? Нет, не здесь. Не здесь – где-то еще, в книге, в музее, в кино… Но он очень сомневался, что истоки этого воспоминания следовало искать в том киношлаке, который он любил просматривать: оно было слишком болезненным, слишком глубоко задевало.