Бэрри Рурк как-то сказал ему, что ухудшение памяти было побочным эффектом соприкосновения с Тьмой. Петляя по лесу, измученный и израненный, Дон думал о том, что эта избирательная амнезия нужна была и для самосохранения. Его сознание оценило уровень угрозы, которую несло в себе это попрание здравого смысла, и решило притушить огни и вывесить табличку «НЕ РАБОТАЕТ».
Дело ведь не только в том, что произошло в Мистери Маунтен. До этого были и другие инциденты – и в Мехико, и в поместье Волвертон, и бог знает где еще. Целый резервуар скрытых воспоминаний, пузырясь и пенясь, мог таиться в глубине его сознания, такого спокойного на поверхности. Например, несчастный случай, произошедший с Мишель в Сибири, когда перевернулся внедорожник и Мишель попала в больницу в тяжелом состоянии; случай, оставивший на ее теле страшные метки. Дон узнал об этом в тот же день, когда его самого спасли из какой-то глуши в Олимпике. Новость свалилась на него, когда он, завернутый в термоодеяло, сидел на откидном борту пикапа спасательной службы; у него так сильно дрожали руки, что он не мог донести до рта стаканчик пенящегося какао.
Сообщивший про Мишель рейнджер, пожилой немногословный мужчина, не имел ни малейшего понятия о том, как правильно преподносить такие новости. Он крякнул, разгладил поля шляпы и сказал что-то вроде: «Мистер Мельник, ваша жена попала в аварию. Доктора говорят, что случай серьезный. Вот номер, по которому можно позвонить в консульство». Дон, еще не отошедший от шока, пережитого в горах, осознал смысл услышанного только ночью, когда проснулся в панике и начал звать Мишель.
Теперь была его очередь лететь к ней. Как это ни странно, но, несмотря на ужасное волнение за Мишель, несмотря на все пережитые им страхи, вид жены, неподвижно лежащей на ослепительно-белой кровати, опутанной паутиной проводов, закованной в гипс и распятой на подвесах, в первую минуту разбудил в душе Дона всю его бесчувственность; это была настороженность животного, приближающегося к водопою в саванне. Несмотря на травмы Мишель, ее беззащитное состояние и вся атрибутика палаты казались надуманными, словно декорации, которые должны настроить на определенный лад, автоматически пробудить сочувствие… и вытеснить доводы рассудка под действием инстинктов. В этот момент ясного сознания Дону казалось, что в его венах вместо крови течет ледяная вода, но все быстро закончилось, и рассудок заволокло тучами, оставляя место лишь для страха и печали.
Остановившись, чтобы отдышаться, Дон потрепал по голове собаку:
– Туле, мой верный дружище, как ты думаешь, что там сейчас в Турции? Как там бедная Холли?
Воображение рисовало картины всяких ужасов, грозящих Холли. Ей было пятьдесят – столько же, сколько было Мишель, когда на ее теле остались безобразные шрамы. Дон представлял фигуры в капюшонах, размахивающие ножами и пляшущие вокруг огромного костра, пылающего перед обсидиановым алтарем, на котором лежала Холли. «Не было никакой аварии в Сибири. Моя любящая жена лгала мне с самого начала. Ее полосовали каменными ножами, заживо снимали с нее кожу».
Вернувшись в США и достаточно окрепнув, чтобы ковылять, опираясь на палочку, Мишель пресекала любые разговоры об этой экспедиции в тайгу. И никаких отчетов не писала, насколько он знал. Кое-какая ценная информация университету все же перепала, поскольку встречали Мишель с почестями, а вскоре ее ждало повышение, хотя и без особой шумихи. Возможно, именно это имели в виду Бим и Бом, когда называли ее «неприкасаемой» – одной из избранных членов группы, которая связана с Созданиями Тьмы и защищена от внимания спецслужб. Или, более того, пользующаяся поддержкой спецагентов. Так сказать, корова, вручающая мяснику его нож и передник.
Через много лет после той предполагаемой аварии, продираясь сквозь кустарник и почти не видя ничего вокруг, Дон мысленно вернулся к театрализованной сцене в больничной палате и с мрачной ясностью осознал, что его жена, даже находясь в коме, сжимала в кулаке нити, протянувшиеся к его спине; понял, что каждый его шаг после того рокового арт-шоу в 1950-м был лишь очередным па в танце, который она заставляла его исполнять, дергая за эти нити; и что в будущем ничего не изменится. Его так называемое будущее и так называемое прошлое – всего лишь театр марионеток.
А кто дергает за твои ниточки, моя дорогая?
Бим и Бом пытались открыть ему глаза. Волвертон и Рурк тоже разложили все по полочкам, но Дону до сих пор казалось, что он видит только поверхность очень сложной и запутанной схемы. Но если смотреть на нее слишком долго, сквозь смутные контуры проступит кошмар невероятной силы, достаточной, чтобы свести его с ума. Он подозревал, что все эти многообразные конструкции, наслоения и переплетения – всего лишь колебания абсолютной непроглядной тьмы. Ей не могли противостоять ни свет, ни тепло; заглянуть в это ничто и попытаться постичь его масштаб – это было равносильно тому, чтобы убить в себе все человеческое.
Там, в кромешной черноте, было царство бесчеловечного.
3
Реальность сокращалась и расширялась, ритмично пульсируя. Словно космонавт без шлема, Дон парил над ландшафтом, который казался ему совершенно незнакомым.
Солнце чужого мира низко висело над кромкой холмов, тени отливали лиловым и алым. Небо начинало темнеть, из бело-голубого превращаясь в раскаленное железо, и на нем полосой битого стекла рассыпались звезды. Дом, холодный и бесформенный, ждал, спрятавшись за парой кленов. На дорожке были припаркованы машины Курта и Аргайла. Изгибы ослепительно сверкающей стали и стекла, казалось, принадлежали хорошо сохранившимся реликвиям из музея человечества, спустя много веков, после того как само человечество было стерто с лица земли. Дон еле переставлял ноги от изнеможения, но его мозг продолжал фиксировать происходящее, делая все более страшные умозаключения.
Палая листва, покрывавшая гравий, приглушала хруст шагов. Дон направился к задней двери дома. Стук сердца отдавался в ушах. Он и раньше не чувствовал себя здесь в безопасности, а уж теперь… Он раскрыл дверь, и они вместе с Туле шагнули навстречу неизвестности.
Кухня, залитая тусклым лиловым светом, была похожа на пещеру.
Привычные звуки были еле слышны или не слышны совсем: капли падающей из крана воды, поскрипывания и постанывания старого дома, щебет птиц во дворе – все затихло или исчезло. Воздух был насыщен электричеством, как перед грозой, и Дону показалось, что его обступают силы тьмы.
В этой неестественной тишине раздавалось лишь жужжание мухи, бьющейся о стекло над мойкой. Голоса миллионов обреченных душ, слившиеся в пронзительном гуле, при виде неумолимого рока, который явился из глубин вселенной и надвигается на них, заслоняя горизонт. Он так и видел перед глазами эти призрачные лица, пока не сморгнул, прогнав их; он подошел к окну и, секунду помедлив, прихлопнул попавшую в западню муху, одним ударом покончив с миллионами несчастий.
– Почему ты, дорогая? – спросил он у пятна на стекле. – Чем вы, Моки, так отличаетесь от всех остальных приматов на нашем шатком-валком земном шарике?
Он открыл кран и глотнул воды, которая ожгла его, как кислота, и огляделся вокруг, ожидая следующего поворота событий, нового знака, наступления того, что неминуемо должно было его настигнуть. Он заметил, что дверь погреба приоткрыта сантиметров на десять. Мрачно улыбнулся, подошел к двери, распахнул ее и, стоя на пороге, уставился в пахнущий плесенью мрак и скрытые в нем тайны.
– Ради всего святого, не надо, пап, – произнес Курт.
Он стоял возле кухонного стола. Волосы его растрепались, глаза вылезали из орбит, одежда, забрызганная кровью, была изорвана, будто он кубарем скатился с горы. Он был весь в грязи. Сломанная левая рука бессильно болталась.
– Отойди на хрен от этой гребаной двери.
Оглянувшись на сына, Дон слегка покачнулся, влекомый притяжением лестничных ступеней, тянущих его вниз и ждущих его падения. Он схватился за раму, оперся на нее и перевел дыхание:
– Ты жив. А где Аргайл?
– Жив, да. Аргайл… Дяди Аргайла больше нет. Эти ублюдки забрали его.
Курт шагнул к кладовке. На нем был только один ботинок, и на полу остался кровавый отпечаток, похожий на след от мухи на стекле.
Дон отчаянно хотел подойти к сыну, обнять его, но все силы уходили на то, чтобы мертвой хваткой цепляться за дверную раму, не давая космическому хоботку засосать себя внутрь.
– Что там случилось?
Курт беззвучно рассмеялся, и плечи его затряслись. Он отхлебнул из бутылки хереса, оставшейся от последней вечеринки. Затем с заметным усилием взял себя в руки и ответил:
– Они появились прямо из деревьев и схватили его. Аргайл не мог бежать, папа. Больная нога. Он даже особенно и не пытался. Стоял, размахивая тростью, и кричал. Я оставил его там. За мной эти говнюки не гнались. Мы заплатили кровавую мзду за то, что зашли на их территорию, и они отступились. Если бы они заявились сюда, с нами уже было бы кончено, – в глазах у Курта стояли слезы, и он сделал еще один огромный глоток из бутылки. – Бежать все равно бессмысленно. Мы нигде не будем в безопасности – ни в городе, ни в бункере. Монстры достанут нас везде.
Они появились прямо из деревьев. Дону было нетрудно представить, как это произошло. Курт и Аргайл шли по лесу, постепенно начиная обращать внимание на дверцы, вырезанные в стволах деревьев. В какой-то момент, незадолго до захода солнца, эти дверцы распахнулись, и обитатели древесных нор вырвались наружу. Приходится признать, что эти монстры не ползают вперевалку. А еще Создания Тьмы и их служители не любят солнечный свет, их боги обитают в непроницаемом мраке. Они только и ждут, когда Солнце померкнет, а Терра остынет и оледенеет. Это не всемогущие противники, хотя и очень сильные. Значит, есть, как минимум, искра надежды получить передышку.
– Я так понимаю, Хэнка ты не нашел, – сказал Курт.
– Он зашел в дольмен. Я умолял его этого не делать.