м более удивился бы Звездная Пыль, если бы, оглянувшись назад, обнаружил, что красные цветочки исчезают у него за спиной с серого, чуть пыльного асфальта, на котором множество ног оставляют царапины-письмена.
Обычно, точнее, уже несколько лет, Звездная Пыль возвращается домой с работы, не глядя по сторонам, не рассматривая витрины, стараясь не замечать проносящиеся машины, ведь четко уяснил суть изречения: «Человек создан для счастья, как „вольво“ – для тебя». Путь домой он проделывал, заглядывая единственным глазом в глубины своих мыслей. Работал он менеджером по продаже антивирусных программ, на службе не отличался ни рвением, ни ленью. Изо дня в день, из месяца в месяц срывался с рабочего места ровно в три часа дня, неуклюже запихивал в рюкзак пустую бутербродницу, наматывал шарф, пулей вылетал из офиса. И ни одна скандальная офисная крыса, ни одна мокрая офисная свинья не решалась преградить ему дорогу, ведь начальницей была тетка, она же крестная Звездной Пыли.
Город дышал, шумел и портил воздух, но Звездная Пыль игнорировал дым мегаполиса, нервничая, спотыкаясь на ходу, изо дня в день, из месяца в месяц с одинаковым энтузиазмом он спешил домой наблюдать. И не за каким-то освещенным окном, не за дамами в сауне и не за соседом через щель в стене, а за целой Вселенной. По крайней мере, за той каплей Вселенной, которая доступна зрению телескопа. Поэтому Звездная Пыль с работы почти бежал, на ходу становясь мыслящей деталью цифрового глаза, который стоил его родителям небольшой дачки. Был Звездная Пыль по образованию и укладу жизни астрономом. Делал он это не украдкой, не урывками, а все свободное время: выдумывал себе задания, строил планы, намечал сроки. Несмотря на преданность Вселенной, из-за отсутствия глаза ни в одну из обсерваторий мира не брали его на работу. Правда, в Московский планетарий взяли бы лаборантом, протирать тряпочкой пыль с линз. Взяли бы, да планетарий не более жизнеспособен, чем стеклянный глаз Звездной Пыли. Поэтому почти все деньги Звездная Пыль пробалтывал по телефону со счастливыми звездочетами из маленькой датской обсерватории – эти два худых существа живут, едят и спят прямо возле телескопа, попеременно прикладывались к мощному глазу, не замечают друг друга и самозабвенно подглядывают за Вселенной.
И вот сегодня произошло нечто из ряда вон выходящее: кровавая тропинка приковала внимание Звездной Пыли, оторвала его от глубоких и важных раздумий. Звездная Пыль увлекся и шел по следам, что исчезали у него за спиной. Он думал о дрожащем существе, которое страдает в конце пути, ему представлялась маленькая, покусанная или избитая собачонка-шакал, он мечтал, как притащит ее домой, вымоет в ванной, перебинтует. И станет не так скучно целыми ночами возле телескопа, будет ради кого варить суп и кашу с тушенкой. Потом вдруг Звездная Пыль представил, что в конце пути обнаружится мертвая птица. И мечтает Звездная Пыль взять этот маленький, еще теплый комочек, прижать к груди и оживить, ведь если бы это получилось, тогда все не зря, все звезды, все галактики, весь менеджмент и маркетинг, все бирюльки иллюминации и побрякушки вывесок. С удивлением он убеждался, что дрожащее существо брело в направлении его дома. Тогда Звездная Пыль забыл обо всем на свете, ускорил шаг и размотал шарф. Эх, ему бы скинуть пальто и побежать так, чтобы только стертые, смятые подошвы сверкали, но Звездная Пыль шел степенно, ведь у него нет деда, который бы рассказал, что волшебство – это резкая и безжалостная смена ритмов. Звездная Пыль знать не знает ни о каком волшебстве, а сам так околдован, словно его тянут за тонкую красную ниточку. И он идет, как слепец, завороженный и растроганный чьей-то болью.
Волнуясь о раненом существе, Звездная Пыль совсем забыл, какие звездные туманности хотел до бесконечности разглядывать всю ночь. Он едва не налетал на фонарный столб, его чуть не сбил чудовище-самосвал, второпях зацепился он шарфом за сук дерева, и некогда было распутывать, пришлось отрывать. Наконец, следуя по каплям, Звездная Пыль вбежал прямехонько во двор своего дома. Возле качелей, на песке было несколько свежих беспорядочных капель и здесь все прерывалось. «Улетела?» – подумал он, посматривая сквозь листву на небо, но небо было устлано пушнинами облаков, были там и ясные, нежно-голубые просветы, редкие голуби парами или поодиночке перелетали с проводов – на крышу, с карниза – неизвестно куда. Впервые Звездная Пыль выискивал на небе кого-то, не имеющего ни малейшего отношения к галактикам и кометам, к планетам и астероидам. Раненое существо не показывалось, словно небо проглотило его. Расстроенный, запыхавшийся, окутанный тоской, Звездная Пыль побрел к своему подъезду, взобрался по лестнице на второй этаж, очутился в квартире, но красные цветочки на асфальте не давали ему покоя, вырвали его из действительности, и он слонялся по своей комнате-обсерватории, как бесхозная планета, сбившаяся с орбиты.
Инка, не стараясь сдерживать рывки, взбиралась по лестнице домой. Уже на полпути, когда она, задыхаясь, ворчала на сломанный лифт, было ясно – этот далекий, едва уловимый писк телефона происходит не где-нибудь еще, а в ее бедламе-вигваме. И пищит настойчиво, наверное, аппарат раскраснелся, а может быть, уже и обуглился. Инка ворвалась в квартиру, как встревоженная за своих птенцов птица-мать, и на прыжке сорвала трубку. Она ожидала услышать в телефоне расстроенные и скрипучие голоса предков, но надеялась, что это все-таки окажется Уаскаро. Хоть бы это был он, и своим усталым голосом с плетениями легкого акцента сказал, что отъезжал ненадолго по делам, а теперь привет и рассказывай, как живешь-самообнаружаешься.
В ответ на Инкино резкое: «Слушаю» – кто-то испуганно помолчал, потом ожившая трубка робко произнесла: «Халло». Голосок был женский, сиплый, как сломанная веточка. Но все это, в сущности, Инку не касалось, ведь в ее ухо застрекотало, зажужжало неизвестное наречие. Прижимая взволнованное щебетание к уху, Инка бросила сумку в угол, поправила съехавшую с кресла шкуру волка, упала на диван, пригладила волосы и уставилась в потолок. И если бы в ухо не журчал упорный, встревоженный голосок, Инка, наверное, сразу уснула, оставив раздумья и тревоги этого дня, как немодные платья, которые она покупала и складывала в кладовке и на антресолях «на потом».
Звонившая оказалась догадливой, пару минут она вышивала голоском всякие крестики-стежки, бурлила, как маленький ручеек, не трудно было представить ее зубки и мягкие, слегка асимметричные губы, наверняка накрашенные помадой с прохладно-сиреневым блеском, отчего несвязные, ссыпавшиеся в горсть буквы незнакомого языка начинали пахнуть ежевикой и сверкать. Наконец ломкий голосок запнулся, девушка нервно кашлянула и примолкла. Инка не решилась положить трубку – когда тебе по ошибке звонят с той стороны Земли, не стоит напоминать, что искусство бережного обращения с людьми окончательно и бесповоротно относится к числу утерянных. Инка вслушалась в тишину и далекий треск линии, уловила дрожащий вздох, и ломкий голосок расцвел, ожил, чуть задумчиво, с усилием закручивая английские интонации.
Синие человечки на обоях, с копьями и гарпунами скакали перед глазами, потом словно бы пошел тропический ливень – охотники и рыболовы стали расплываться, тут-то Инка припомнила, кто такая Азалия. Что там еще хотела сказать собеседница, осталось загадкой, но Инка поняла так: на том конце трубки – та самая Азалия, племянница Уаскаро. И тараторит она не откуда-нибудь, а из Лимы, это город, который так далеко, что воображение падает в обморок, не в силах представить какие там дома, улицы, площади и уж тем более кто там живет и чем занят. Даже блудливый ветер и тот бы струхнул, подавился от такого расстояния, и уж точно не всякой московской птице дано добраться туда целой и невредимой. Самолеты в Лиму вроде летают, но на билет надо пахать у Писсаридзе минимум года два и столько же, если хочешь вернуться к родным березкам и елкам. Английский в трубке был таков, что представлялась цыганка, которая жестикулирует и выплевывает слова в разные стороны, как шелуху семечек, от таких манер язык Шекспира и долларов звучал как-то живее и веселее. Что Азалия хотела сказать, знала только она одна, Инка же поняла, что в Лиму наконец добралась посылка, а в посылке прибыли записка и амулет. То есть посылка с амулетом шлялась где-то несколько месяцев. А теперь, наконец, посылка дошла, и это очень хорошо. И надо было бы радоваться, но Азалия почему-то разволновалась, от ее голоска Инке передавалось нетерпение, замешательство и нервная дрожь. Инка была уже готова покатиться в истерике по полу, но держалась.
Дальше пошли заросли вопросов, тут уж Инке пришлось поднатужиться, ловить разлетевшиеся из памяти английские слова и вязать в горе-венок.
– О, ес, ай ноу ю. Аскар толд ми абоут ю мени таймс. Хи толд зет ю ар э скульптор и зет ю невер вонтед то хир а стори эбаут пако. Хи аскт ми ту райт ю э капл оф вордс, а еще ви ар сент ю литл презент то э бездей. – Вся эта тирада далась Инке с трудом пахаря горных наделов.
Она сидела, изобразив телом напряженную кривую, трубку прижала головой к плечу, ноги переплела косицей, поспешно листая словарь. «Как там у них будет „просил“, и „амулет“, ершистый язык, ар, зет, как будто идет дикобраз и сорит иголками», – ворчала она про себя. Удивлять собеседницу чудесной лондонской артикуляцией было некогда, тут бы достичь, чтобы фразы боком, но все же встретили понимание.
От стараний Инка пропотела, как в ясный полдень в районе экватора.
Азалия не верила и все уточняла: когда, то есть вен. Дыхание Азалии стало тяжелым, словно в трубке дул ветер и вздымал разгоряченные вихри песка.
– Вен-вен, – бормотала Инка, – ну, э капал манф эго, а может быть, и хри манс эго.
Тут вперемежку с помехами и треском собеседница опять принялась строчить гирлянды склеенных между собой слов. Инка – ловец бабочек-слов – бегала то за одной, то за другой и поймала негусто. В общем, на этот раз Азалия донесла на волнах эмоций и всплесков акцента, что ее дядя давно погиб и никогда в Москве не был. Дальше Инка чуть приспособилась распутывать свалявшиеся ниточки ее фраз. Азалия пыталась объяснить, что ее дядя собирался в Москву, он был любителем всяких тайн и волшебных историй.