– И что мы делать с этим будем? – спросил он угрюмо, глядя в свою пустую чашку, на дне которой причудливо расплылась кофейная гуща.
– Пока не знаю. Поживем на Кипре, дальше видно будет.
Хохол вздохнул – ему снова оставалось только стиснуть зубы и терпеть.
– Пойду, покурю на улице, – пробормотал он и встал.
Марина равнодушно кивнула, машинально поглаживая пальцами черную кожу саксофонного футляра. Ей показалось, на крышке в одном месте обшивка чуть отстала, и между каркасом и кожей образовалось какое-то возвышение. Внимательно взглянув, она вдруг различила очертания листа, а на торце футляра – едва заметный надрез. Выхватив зубочистку из стакана, Марина расширила этот надрез – это оказалось довольно длинное расстояние, заклеенное, но чуть разошедшееся с краю. Просунув в отверстие нож, она еще увеличила разрез и нащупала там плотный лист бумаги. Вытянув его ногтями, Коваль остолбенела – это было завещание, составленное и подписанное Бесом. На нее напал истерический хохот; Коваль склонилась к столу и смеялась до слез, до потеков туши. Все это время чертова писулька лежала у нее в квартире, и ей даже в голову не пришло проверить футляр саксофона. А все оказалось так просто… И именно за этим саксофоном и охотились, сами того не понимая, люди преемника Кадета.
Вернувшийся с улицы Хохол едва не вскрикнул, когда она повернула к нему лицо с потеками туши.
– Что с тобой?
– Вот… вот, смотри! – Она протянула ему лист, и Женька, пробежав его глазами, длинно и смачно выругался:
– Ну, совсем хорошо! Все это время – ты только подумай, я ж раз пять об этот футляр запнулся, даже в голову не пришло!
– К счастью, это не пришло в голову не только нам с тобой, но и тем, кто вот это, – Марина помахала в воздухе завещанием, – ищет. Понимаешь? Жорка погиб потому, что они решили, будто он не в курсе. Он мешал, а они рассудили, завещание может быть у исчезнувшей Ветки. И вот Жорки нет, Ветка вообще не в курсе, а у меня в руках – буквально смерть Кощеева.
– Дура ты! – рявкнул Женька, разозлившись вдруг. – Это не Кощеева – это твоя смерть! И самое умное сейчас – зажигалка и пепельница!
– Только попробуй! – жестко сказала она, едва только Хохол потянулся к завещанию. – Я отдам это Ветке – пусть делает что хочет.
И Женька осознал – спорить бесполезно, будет так, как она скажет.
– Ну, хоть бандуру эту давай уже с собой не потянем, а? – он кивнул на саксофон, но Коваль отрицательно покачала головой:
– Нет, Женечка. Мы возьмем его с собой просто как память. Обещаю, ты его не увидишь, но бросить его здесь я не могу, не проси.
И Хохол снова вынужден был подчиниться.
Север
Он смотрел на лежавшую перед ним женщину и едва сдерживал слезы.
– Мама… мамочка, открой глаза! Я прошу тебя, мамочка, не уходи… как же я останусь тут – один?
Она с трудом разлепила веки и посмотрела на него мутным, уже нездешним взглядом:
– Ты пришел… почему ты так долго не приходил?
Он бросился на колени и прижался лицом к ее тонкой, почти уже безжизненной руке:
– Я… я не мог раньше… но сейчас все пойдет иначе, мама! Все! – зашептал он возбужденно. – Я непременно тебя вылечу, у меня теперь будет столько денег, сколько ты за всю жизнь не видела! У нас – понимаешь? У нас с тобой! Это будет награда за то, что ты так долго страдала. Я сумел, мамочка, я все сумел! Я тебя повезу в самую лучшую клинику…
– Ты… – перебила она хрипло, и он испугался, отпрянул назад и увидел, как она смотрит на него почти с ненавистью. – Ты!.. Как ты мог?! Что… что ты сделал с ним?
– Только то, что он заслужил!
Она задохнулась, умолкла на минуту, все еще не веря своим ушам. Но, когда смысл слов дошел до нее, она, чуть привстав, прохрипела:
– Заслужил?! Да кто… кто ты такой… кто такой, чтобы судить… его?! – Ей было все труднее говорить, она задыхалась, и он не мог понять, от гнева ли это или оттого, что ей снова нужна кислородная маска. – Подай мне… из тумбочки… – почти просипела она, и он, опустив на всякий случай маску ей на лицо, открыл тумбочку.
Там ничего не было, кроме старого, расшитого черным стеклярусом ридикюля на длинной серебристой цепочке. Эту семейную «реликвию» он помнил с детства – ридикюль принадлежал прабабушке, его старенькой Пра, которую он отчетливо помнил, хотя старушка умерла, когда ему было лет пять. Зачем матери понадобилась эта ерундовая реликвия именно сейчас? Но он вложил ридикюль в ее руку, и мать, сбросив маску, долго пыталась неслушающимися пальцами открыть мудреную защелку. Наконец ей это удалось, и она вынула потертый конверт, а из него – фотографию, на которой была изображена она сама с маленьким мальчиком на руках и мужчина – тот самый… На обороте была надпись: «Таечке и Глебу». Кроме того, в конверте обнаружилось письмо, но явно написанное много позже, чем был сделан снимок. Пробежав строки, он вдруг задрожал и едва смог сдержать слезы. В письме был указан номер счета в австрийском банке и номер банковской ячейки в банке их города, где лежали документы, по которым можно было получить деньги.
– Все понял? – хрипло спросила мать, закрывая глаза. – Он никогда о тебе не забывал, а я молчала, не хотела, чтоб ты узнал раньше времени. Тебе через месяц двадцать один год, и все это стало бы твоим… А ты… ты… подавишься ведь чужим добром-то, Глебка… отца… отца родного… своей рукой… грех…
Она вдруг глубоко вздохнула, по лицу ее прошла судорога, руки чуть дрогнули и замерли. Когда он поднял голову, мать уже не дышала.
Пошатываясь, он вышел в больничный коридор, сел на диван у поста и заплакал. Его уже не трогала суета, возникшая в палате, где лежала мать, он не замечал протянутый ему медсестрой стаканчик с лекарством. Он увидел только одно – как из открытой двери палаты выплыло еле заметное белое облако и растаяло где-то в глубине коридора. «Мама… – прошептал он, слизывая с губ слезы. – Мамочка, прости меня…»
Худой, похожий со спины на подростка, а не на взрослого парня, с коротко остриженной головой на тонкой мальчишеской шее, он удалялся к выходу из отделения и про себя думал: «Все-таки жизнь несправедлива. Как только я обрел возможность дать маме нормальные условия, мама ушла. Ушла! Что мне теперь делать с этим? Как жить, зная, что она ушла с обидой на меня? И отец… я так хотел иметь отца – и сам его отправил на больничную койку. Даже если он будет жив – то что с того? Зато теперь у меня куча денег… А – зачем?!»
У входа его ждали. Невысокий коренастый человек в дорогой коричневой дубленке обнял его за плечи и почти с отеческой заботой проговорил:
– Ничего, Глебушка, ничего… Зато мамочка не мучается больше. Похороним, как положено, батюшку пригласим, чтоб все по-людски. Жизнь-то продолжается.
«И ты еще должен в права наследования вступить, а для этого завещание мне нужно, хоть сдохни! – добавил он про себя. – И нужна мне еще неуловимая супруга твоего папеньки вместе с сыном. И вот тогда…»
Кипр
– Мама! Мама!
Худенький темноволосый мальчик лет восьми в спортивном костюме и бейсболке бежал к стеклянным дверям зала прилета, почти не видя ничего перед собой. Марина бросила Хохлу свою сумку и рванулась к ребенку, схватила его и чуть приподняла:
– Грегори! Грег, сынок, как я соскучилась!
Она целовала мальчика, гладила по волосам и едва сдерживала слезы.
– Мамуля, ты приехала! Папа говорил, что ты обязательно сдержишь слово и приедешь, – бормотал он, обхватив ее за шею и смешно тычась носом в щеку.
К ним подошел Женька, нагруженный, как носильщик, – Маринин чемодан, собственная сумка, ее сумка-мешок, футляр с саксофоном.
– Папа! – Грегори оторвался на секунду от матери и с удивлением уставился на черный футляр. – Что это?
– А это, сынок, новый бзик твоей мамы, – ухмыльнулся Женька, наклоняясь, чтобы чмокнуть сына в щеку.
– Женя, не надо! – предостерегающе попросила Марина, и Хохол подмигнул ей.
Отца Марина увидела не сразу, он, конечно, не успел за шустрым мальчиком и потому подошел только теперь, когда все трое уже шли к выходу на автопарковку.
– Мариша, детка! – старый журналист тянул к дочери руки, и она тоже шагнула вперед и обняла его.
– Папа, как ты себя чувствуешь?
– Неплохо, детка, неплохо. Воздух морской, фрукты, тишина… Мы с Грегом вчера на лодке плавали, Кристас нам позволил. Корнелия сегодня пироги затеяла, Виола ей помогает.
– О, что-то я, пожалуй, от пирожков-то откажусь, – ехидно пробормотал Хохол, и Марина ткнула его в бок:
– Прекрати! Поедем домой уже, два перелета, я устала…
Ветка с Алешей сидели на террасе, мальчик пил сок и листал журнал, а ведьма рассеянно перетасовывала колоду карт Таро. Она не собиралась гадать, просто машинально ухватила колоду из сумки. Звук открывающихся ворот заставил ее вздрогнуть, и карты выпали из рук. Мельком глянув на них, Ветка испуганно вздрогнула – верхняя карта, единственная лежащая не «рубашкой» вверх, изображала Повешенного. «Перемены в жизни… что-то негативное… Господи, что опять?!»
– Алешенька, ты не вставай, я сейчас вернусь, – скороговоркой произнесла она и побежала во двор.
Марина выбралась из машины как раз в тот момент, когда Ветка подбежала и сразу схватила ее за руку:
– Мэриэнн! Господи, Мэриэнн! Я так долго ждала тебя…
– Отвали, Ветка, – предостерегающе произнес вышедший из машины Хохол.
– Женя, не надо, – попросила Марина примирительно.
Хохол только фыркнул и отошел к багажнику, принялся вынимать сумки. Грегори же бегом направился к Алеше, махавшему с террасы.
– Идем, я хочу поговорить обо всем сразу и больше не возвращаться к этой теме, – решительно взяв Ветку за руку, сказала Марина и потянула ведьму за собой на пляж.
Там, у самой кромки воды, Марина села прямо на песок, не заботясь о том, что пачкает джинсы, и посмотрела на подругу:
– В ногах правды нет.
Ветка послушно опустилась на песок рядом с Мариной и приготовилась слушать.