Сохранение союза: гражданские войны при демократии в мозге
В культовом фильме «Зловещие мертвецы II» правая рука героя обретает собственный разум и пытается его убить. Сцена вырождается в изображение того, что вы можете увидеть в играх шестиклассников: герой левой рукой удерживает правую, которая пытается вцепиться в его лицо. В итоге он отрезает руку пилой и накрывает ее перевернутой мусорной корзиной. Чтобы прижать корзину, герой накладывает сверху стопку книг, и внимательный наблюдатель может заметить, что самая верхняя из них — «Прощай, оружие!» Хемингуэя[224].
Какой бы надуманной ни казалась сюжетная линия, но, по сути, это расстройство, именуемое синдромом чужой руки. Хотя это не так драматично, как в «Зловещих мертвецах», но идея примерно та же. Синдром чужой руки может проявиться после операции по разделению мозга, о которой мы говорили ранее, и тогда две руки выражают конфликтующие желания. «Чужая» для пациента рука может схватить пирожное, чтобы потащить его в рот, в то время как нормальная рука будет пытаться удержать ее. Происходит борьба. Или одна рука берет газету, а другая швыряет ее обратно. Или одна рука застегивает молнию на куртке, а другая расстегивает ее. Некоторые больные с синдромом чужой руки обнаруживали, что крик «Стоп!» заставляет второе полушарие (и «чужую» руку) уступить. Но если не считать этой частички контроля, рука работает по собственным, недоступным программам, и именно поэтому названа чужой: поскольку сознательная часть пациента, кажется, не может предсказать ее поведение; нет ощущения, что она вообще часть личности человека. Больной в этой ситуации часто говорит: «Клянусь, я этого не делал». Что возвращает нас к одному из главных вопросов этой книги: кто есть я? Ведь это делает его мозг, а не чей-то еще. Просто у него нет сознательного доступа к таким программам.
О чем говорит синдром чужой руки? О том, что мы пользуемся механическими, «чужими» подпрограммами, к которым у нас нет доступа и о которых мы не имеем понятия. Почти все наши действия — от речи до взятия кружки с кофе — производятся чужими подпрограммами, также известными как зомби-системы. (Я использую эти термины как синонимичные: слово зомби подчеркивает отсутствие осознанного доступа, в то время как чужой акцентирует чужеродность таких программ[225].) Некоторые из этих подпрограмм инстинктивны, некоторым обучаются; все высокоавтоматизированные алгоритмы, которые мы видели в третьей главе (теннисная подача, определение пола цыплят), становятся недоступными зомби-программами, которые вшиваются в нейронные сети. Когда профессиональный бейсболист приводит свою биту в соприкосновение с мячом, движущимся слишком быстро, чтобы сознание могло его отследить, он полагается на хорошо отлаженную «чужую» подпрограмму.
Синдром чужой руки также говорит о том, что при нормальных условиях все автоматизированные программы тщательно контролируются, так что на выходе в каждый момент имеет место только одно поведение. «Чужая» рука напоминает о беспроблемном в обычных условиях способе, посредством которого мозг держит крышку на внутренних конфликтах. Однако требуется всего лишь мелкое повреждение структуры — и раскрывается то, что находится ниже. Другими словами, поддержание единства подсистем — не то, что мозг делает без усилий; это активный процесс. И только в том случае, когда фракции начинают откалываться от союза, чуждость частей становится очевидной.
Хорошей иллюстрацией конфликтующих подпрограмм служит тест Струпа[226] — задание с едва ли не самыми простыми инструкциями: назовите цвет чернил, которыми написано то или иное слово. Скажем, я показываю слово «ПРАВОСУДИЕ», написанное синими буквами. Вы говорите: «Синий». Теперь я показываю слово «ПРИНТЕР» желтого цвета. «Желтый». Казалось бы, что может быть проще. Проблема возникает, когда я показываю слово, которое само по себе является названием цвета. Я показываю слово «СИНИЙ» зеленого цвета. Теперь отреагировать не так просто. Вы можете ляпнуть: «Синий!» — или остановить себя и сказать: «Зеленый!». В любом случае время вашей реакции будет больше, и это изобличает подспудный конфликт. Эффект Струпа раскрывает противоречие между сильным, непроизвольным, автоматическим импульсом прочитать само слово и необычной, обдуманной и требующей усилий задачей указать цвет текста[227].
Вспомните задание с неявными ассоциациями из третьей главы, где на свет вытаскивали подсознательный расизм. Оно опиралось на время реакции, большее по сравнению с обычным, когда испытуемого просили связывать с положительным словом (например, счастье) то, что ему не по душе. В точности так, как и в тесте Струпа, здесь заложен внутренний конфликт между глубоко вмонтированными системами.
E pluribus unum
Мы не только запускаем чужие подпрограммы, но и обосновываем их. У нас есть способы задним числом сочинять сказки о своих действиях, словно эти действия всегда были нашей идеей. В качестве примера в начале книги я упоминал, как к нам приходят мысли, а мы ставим это себе в заслугу («Мне пришла в голову отличная идея!»), хотя наш мозг долгое время обдумывал эту проблему и в итоге выдал конечный продукт. Мы постоянно сочиняем и рассказываем сказки о чужих процессах, идущих за кулисами.
Чтобы выявить выдумки такого рода, нужно всего лишь взглянуть еще на один эксперимент с пациентами, мозг которых был разделен. Как мы уже видели, правая и левая половины похожи друг на друга, но не идентичны. У людей левое полушарие (которое отвечает за большую часть нашей способности к речи) может говорить о том, что оно чувствует, в то время как немое правое[229] выражает свои мысли только посредством команд для левой руки: указывай, дотянись, пиши. Этот факт открывает двери для эксперимента по ретроспективному сочинению историй. В 1978 году исследователи Майкл Газзанига и Джозеф Леду на мгновение показывали левому полушарию пациента с разделенным мозгом изображение куриного когтя, а правому — зимний пейзаж. Затем испытуемого просили указать карточки, представлявшие то, что он только что видел. Правая рука человека указывала на карточку с курицей, а левая — на карточку с лопатой для снега. Экспериментаторы спросили пациента, почему он показывает на лопату. Напоминаю, что в его левое полушарие (отвечающее за речь) поступала только информация о курице. Однако левое полушарие без колебаний сочинило историю: «О, это просто. Куриный коготь ассоциируется с курицей, а вам же нужна лопата, чтобы чистить загон для кур». Когда одна часть мозга делает выбор, другая его часть быстро изобретает историю, чтобы его объяснить. Если вы показываете команду «иди» правому полушарию (у которого нет языка), пациент встает и идет. Если вы остановите его и спросите, почему он пошел, его левое полушарие состряпает ответ вроде: «Я встал, чтобы выпить воды».
Эксперимент с курицей и лопатой привел Газзанигу и Леду к выводу, что левое полушарие действует как интерпретатор, наблюдая за движениями и поведением тела и давая согласованное описание этим событиям. Кроме того, левое полушарие работает так и у нормального, не поврежденного мозга. Скрытые программы обеспечивают действия, а левое полушарие производит обоснование. Такая идея ретроспективного сочинительства предполагает, что мы знакомимся с собственными установками и эмоциями (по крайней мере, частично), выводя их из своего поведения[230]. Как заметил Газзанига: «Все эти находки наводят на мысль, что интерпретационный механизм левого полушария всегда напряженно работает, отыскивая смысл событий. Он все время ищет порядок и причины, даже когда их нет, что заставляет его постоянно делать ошибки»[231].
Процесс сочинительства свойственен не только пациентам с разделенным мозгом. Ваш мозг также интерпретирует действия вашего тела и придумывает об этом истории. Психологи установили, что, если при чтении вы держите в зубах карандаш, текст кажется вам веселее; это происходит потому, что на интерпретацию влияет улыбка на вашем лице. Если вы сидите прямо, а не сутулитесь, то чувствуете себя радостнее. Мозг предполагает, что если рот или позвоночник ведут себя таким образом, это происходит вследствие радости.
Тридцать первого декабря 1974 года судья Верховного суда Уильям Дуглас перенес инсульт, который парализовал левую сторону его тела и приковал его к инвалидной коляске. Однако Дуглас потребовал, чтобы его выписали из больницы, на том основании, что он чувствует себя хорошо. Он заявил, что сообщения о его параличе — это «миф». Когда репортеры выразили скептицизм, он публично пригласил их присоединиться к нему в пешем походе. Он даже заявил, что бьет по футбольным воротам парализованной стороной. Его слова были истолкованы как абсурд. В результате очевидно неадекватного поведения Дуглас лишился своего места в Верховном суде.
То, что ощущал Дуглас, называется анозогнозия. Этот термин описывает общее отсутствие осведомленности о нарушении функций, и типичным примером является пациент, который полностью отрицает свой очевидный паралич. Судья Дуглас не лгал: его мозг действительно считал, что он прекрасно может двигаться. Такие измышления иллюстрируют масштаб, до которого способен дойти мозг в сочинении связного повествования. Если попросить положить обе руки на воображаемое рулевое колесо, частично парализованный больной, страдающий анозогнозией, поднимет одну руку, но не вторую. Но он ответит утвердительно на вопрос, обе ли его руки находятся на руле. Если попросить человека похлопать руками, он двинет только одной. Но он ответит утвердительно на вопрос, хлопал ли он. Если вы заметите, что не слышали никаких звуков, и попросите его повторить, он может не сделать этого вовсе, а на вопрос о причине скажет, что ему «не хочется». Аналогично, как описывалось в главе 2, некоторые люди, потерявшие зрение, утверждают, что они прекрасно продолжают видеть, даже когда они неспособны ориентироваться в комнате, не натыкаясь на мебель. Звучат оправдания и отговорки насчет плохого равновесия, переставленных стульев и так далее — и всё, чтобы отрицать слепоту. Но пациенты с анозогнозией не лгут, а их мотивы — не баловство и не душевный дискомфорт: их мозг фабрикует объяснения того, что происходит с их поврежденными телами.