– Потому что я каждый день вижу новых людей. Настоящих. И их, новых людей, только двое. Остальные – дерьмо дерьмом. В наших есть то, чего нет в окружающем мире.
– Что, Каа? Сверхспособности?
– Нет, милый. Сверхспособности только внешняя оболочка. Смотри глубже. В корень смотри.
– Что?
– Человечность. Безусловная. Врожденная. Неотъемлемая. Непоколебимая. Вот что составляет их суть, вот что образует их стержень, Андрюша. Блин, весь сон сдуло. Кофе хочу. Пойдем вниз.
– Скоро тринадцать лет, как мы…
– Ага. Чертова дюжина. Отмечать будем?
– Давай сейчас и отметим, Каа.
– Арманьяк достань.
– Тут нет. В погребе.
– Ну, так вперед!
– Сейчас вернусь.
– Пошли на диван. Музыку включи.
– Каа, я тост поднять хочу.
– Поднимай.
– За наши прошедшие тринадцать и за будущие еще тринадцать раз по тринадцать. Ты не сожалеешь?
– О чем?
– Ну, о прошлых тринадцати.
– Дурак ты.
– Знаю. Я вообще живу как в тумане.
– Это чувствуется.
– Не смейся, я серьезно. Каа, обними меня.
– А что мне за это будет?
– Что хочешь.
– Правда?
– Правда-правда.
– Тогда я хочу… хочу, чтобы ты наконец успокоился. Давай еще бокальчик – за па-а-а-почку, за ма-а-а-мочку…
– Все бы тебе смеяться.
– А что – плакать прикажешь?
– Мне иногда хочется. Знаешь, бывают такие дни. Проснусь утром, лежу, с мыслями собираюсь – а всё вокруг меня словно в тумане. Словно ненастоящее. Столько лет прошло, а я ничего не понимаю – кто я, зачем я живу?
– А тринадцать лет назад, выходит, понимал?
– Да. Представляешь, понимал! Километры бумаг писал, тонны слов раскидывал. Что-то постыдное делал – но это для меня оно было постыдным, а в обществе-то еще как ценилось! Продукт выпускал, деньги за него получал…
– Андрюша, а теперь скажи мне. Только честно, без всяких этих… Ты из своих словесных километров сейчас, вот именно сейчас, хоть что-то вспомнить можешь? Вот что-то такое, особенное?
– Могу. Страниц десять. Или двадцать. За них мне тепло.
– Тогда как ты можешь сравнивать то, что было с тобой – да не только с тобой, но и со мной, – то, что было, с тем, что есть? Как? В чем был смысл твоей жизни в твоем долбаном продакшне? В чем он учитывался? В количестве знаков? А знаков – с пробелами или без?! Ладно, что я все о тебе да о тебе. В чем был смысл моей жизни? Переминаться с одной ноги на другую за стойкой портье? Ой, опять ноги затекли, ой, как бы варикоз не заработать, ой, скорее бы конец смены… Вот что у нас было! И разве можно сравнивать с тем, что есть сейчас? Андрюша! Да мы с тобой, может, последнее поколение этого мира. Старого мира. Ему – что с нами, что без нас – приходит конец. Только без нас – конец был бы неотвратимым. Бесповоротным. А с нами, даже не так – с нашими детьми и с нами – не дождетесь, еще повоюем!
– Каа, я…
– Не перебивай, пожалуйста! Песня такая была. Вот, слушай!
Долог путь на сломанных ногах,
Болен свет глазам, привыкшим к ночи.
Как сильна тоска о батогах!
Рабский разум радости не хочет.
И невыносимы слуху песни рек,
Никогда не ведавших плотины.
Страшно слышать слово «человек»
Уху волосатому скотины[30].
Пойми, Андрюша! Всегда тяжело, страшно, невыносимо тяжело быть свободным, отвечать не только за других – это-то как раз дело наживное, – а отвечать за себя. И не перед кем-то, а перед самим собой.
– Каа, я… я понимаю…
– Вот ты говоришь – тринадцать лет. А я знаю, почему тебя гнетет. Потому что вроде как тринадцать лет долой, а ничего не произошло. Ничего не изменилось. Док ведь нам райские кущи обещал. Правильно?
– Не утрируй. Ничего он никому не обещал!
– Ладно, не злись. Тринадцать лет прошло – а воз и ныне там. Мы вроде бы ничего не делаем, а внутри отдельно взятой усадьбы у нас коммунизм. Не пашем, не сеем, а все имеем. Так?
– И это тоже.
– Что, Андрюша, совесть заела тунеядца? Вот я, такой-сякой-хороший-пригожий мальчик Андрюша, ни хера не делаю годами и всё у меня есть? Что, справедливости захотелось?
– Захотелось!
– И мне хочется, Андрей! А знаешь, в чем справедливость?
– В чем?
– А в том, что, может, наша работа – твоя, моя, Дока – сейчас самая важная на всем земном шаре! Ты нетерпелив! Мы делаем то, что невозможно измерить.
– Почему невозможно?
– Потому что мы работаем… на достижение… на достижение качественного скачка! Все, что происходит с нами и вокруг нас, происходит очень, очень-очень медленно. Но мы работаем не для количества – для качества! И когда скачок произойдет, мы сразу поймем и оценим все то, что произошло. Что было нами сделано для того, чтобы оно произошло! В тот же самый момент. Но не раньше…
– Откуда тебе знать?
– Я исхожу от противного.
– От какого противного?
– Если бы мы не были нужны, никто не стал бы нас столько лет сохранять и оберегать. Будь реалистом, Андрей. Мы – разведчики. Разведчики нового мира. И…
– И нам нельзя ошибиться, Каа.
– Нельзя. Ты не ошибаешься. Нет. Думаю, что нет. Андрюша, пойдем наверх. У меня глаза слипаются.
– Спишь?
– Почти, Каа.
– Мне кажется, я научилась разговаривать с Джоном.
– А раньше не умела?
– Ты не понял. Разговаривать без слов.
– А-а-а…
– Андрюша. Я тебя люблю. Вот, послушай.
Бывают дни,
Когда рука в руке
Тебе важнее
Света Млечного Пути.
Бывают ночи
С гулом грома вдалеке,
Когда до утра
В одиночку не дойти.
Бывает жизнь
Полна проблем.
В лицо невзгоды
Нам кидает бед прибой.
Бывает всё.
И всё пройдет.
И пусть проходит.
Мне не страшно – я с тобой.
– Угу. Твои?
– Мои. Не «угу», а «ага». Глупый. Люблю. Спи.
Глава 14
Дока разбудила примитивная матерная ругань за окном. Два голоса – визгливый, похожий на бабий, и хриплый с присвистом – костерили друг дружку на чем свет стоит. Внизу, на светофоре, новомодный красный трамвай с низкой подножкой и остеклением чуть ли не до пола не поделил жизненное пространство с престарелой корейской малолитражкой узбекской сборки. Водитель трамвая неторопливо осматривал немного поцарапанного красавца. Узбекский ас-истребитель дорожных старушек злобной Моськой носился вкруг неторопливого вагоновожатого, подпрыгивая и брызжа слюной. Изумрудный ручеек тосола, вытекающий из недр убитой кореянки, тонкой струйкой журчал под уклон новоиспеченной улицы Куинджи, а всегдашней Артёма. «Катилась по асфальту весенняя вода, стрижи крутили сальто в звенящих проводах…»[31], всплыло в сознании Дока лет тридцать как забытое четверостишие. Эх, почему с похмелья так на романтику пробивает? Вопрос относился к разряду риторических, ответа на него не нашлось.
Из коридора донесся гул, перемежаемый глухими ударами. Холодильник на кухне включился, не иначе. Док натянул джинсы; не застегивая, надел рубашку и пошел по азимуту на уханье. Кухонный стол оказался завален грязными тарелками, стаканами и рюмками – вчера никому не пришло в голову навести хотя бы какое-то подобие порядка. Посреди натюрморта, как салютное орудие, устремленное в зенит, красовалась почти оприходованная литр семьсот пятьдесят «Абсолюта». Да, ухмыльнулся Док, дали старпёрского жару. Док не пил несколько лет – редкие дегустации марочных сухих к делу не относились. Но вот чтобы так, как вчера, почти ноль восемь поднять на грудь – такого давно не было. Доку совершенно не хотелось надираться с доходяжным Кулибиным; не его компания, не его формат. Но, будучи человеком опытным, он сразу понял, что, не выступив перед Жекой «в полный рост», ничего не достигнет, а просто потеряет время.
Теперь же настало время расплаты. Голова недвусмысленно побаливала. Страшно себе даже представить, что бы стало, будь то не шведская пятерной очистки, а какая-нибудь местная паленка или, не дай бог, самогон. Нужно было лечиться. Подобное лечится подобным. Немедля следует махнуть пятьдесят граммов и присесть ненадолго на табурет. Вскоре ощутимо полегчало, но слабость сменилась нарастающим чувством голода. Док открыл холодильник. В холодильнике Жеки повесилась мышь, причем ей не повезло дважды – потому что, очевидно, после того как она простилась с жизнью, ее вчера вдобавок и съели. Грязный винтажный холодильный агрегат, возрастом немногим моложе Дока, изнутри светился молочно-белой девственной пустотой. В хлебнице на шкафу нашлись лишь окаменевшие крошки да пара пустых высохших тараканьих яиц.
Жека, подтянув тощие ходули к впалому животу, безмятежно сопел на целибатной односпальной кровати, более подошедшей бы невинной пухлой Наташе Ростовой, нежели почти шестидесятилетнему, почти бесполому, определенно просравшему все, что только можно в жизни, существу. Док застегнул рубашку, нашел на одежной вешалке вторую пару ключей и тихо притворил за собой входную дверь. Идти в гору с похмелья ощутимо тяжеловато. Но чего не сделаешь, если по нужде. Супермаркет «Зеркальный» оказался далеко, в километре – за Театральной площадью. Затарившись всем, чем только можно, Док пустился в обратный путь – на этот раз куда как более приятный, потому что под горку.
Водка вчера капитально развязала Жекин язык.
– Я ж тебе говорю! – исступленно орал «таракан». – Я смогу повторить! Да я точно повторю! Ты что, мне не веришь?!
Портрет Сёрла[32] под грязным стеклом, безуспешно отполированный Жекиным рукавом и водруженный на полку буфета, бликовал под тусклым светом единственной лампочки в потолочной трехрожковой люстре. Жека, тряся рюмкой и не замечая, что из нее почти все выплеснулось, распалялся больше и больше.
– Там же все элементарно! Все гениальное – просто! Смотри, есть такой слой пространства, ну, хочешь, назови его подпространство, или надпространство, или еще как. Да какая, на хер, разница, как назвать? Этот слой-то и есть хранилище неисчерпаемой энергии. Такой, что если даже всю нашу Землю сжечь, а то, что не сгорело, спалить в термоядерной реакции, и всю-всю энергию собрать, ни калории не израсходовав, – так вот, всей этой обычной энергии будет всего лишь, ну, может, одна стоквадрилионная от того, что там, в этом пространстве есть! То есть мы все, на самом деле, сейчас уподобляемся умирающим от жажды, вынужденным собирать и конденсировать мелкие капли росы в маленькую бутылочку, чтобы не сдохнуть! А сами – сами-то лежим на слое стекла, а под ним миллиарды тонн свежей чистой прозрачной прохладной воды! И все, что нужно сделать, так это, условно говоря, пробурить стекло и навсегда забыть о сборе конденсата!