А все же жаль, что ничего у них с Ныряльщиком не вышло и выйти не могло. В первый раз в жизни ведь действительно хотелось. От всех остальных, приставал дремучих, как от навозной кучи всегда воротило, а тут… Странно. И почему только с ним, с Четом этим непутевым? Демон его знает!
Интуитивно Змейка прекрасно понимала, почему Ныряльщик свою стену воздвиг. И это льстило. Поберечь ее решил. Понимает, что долго им вместе не пробыть – у него Орден, а у Змейки своя, деревенская жизнь. Чего уж там романтизировать? Мать, вон, спит и видит, как бы ее за какого-нибудь мерзкого дядьку выдать. «Выходить надо непременно за богатого, – мудро вещает матушка, – и чтобы взрослый был, а лучше старый – опытный! Такой, тебя, дуру, быстро объездит и шелковую женушку из тебя слепит. Сама потом радоваться будешь».
И снова Змейкиной в груди пожар, пламя!
Она осторожно тронула пальчиком Четову руку, перевернула ладонью вверх, погладила шершавую грубую кожу. Та отозвалась, просветилась мгновенно тонким сияющим контуром.
– Ой! Что это? – Змейка испуганно отдернула пальцы.
– Печать.
– А чего она светится?
– На тьму реагирует.
– Ясно, – девушка успокоилась, тут же забыла про печать и спросила кокетливо. – Чет, а ты что же, про поясок мой забыл, там, в шалашике у развалин?
– Да, запамятовал, – не стал спорить Ныряльщик. – Как-то вылетело из головы.
– Чет, – девичий голосок стал еще слаще, бархатнее, – ты вроде как взглянуть на него хотел?
– Да это я так, шутил, – заявление вышло честным. Почти честным. Змейке удалось уловить в нем нотки фальши. – Припугнуть тебя хотел.
– А я передумала. Хочешь, покажу тебе поясок?
– Это не обязательно.
– Покажу.
– Не нужно. Глупая, и чего так не терпится тебе? Так хочется невинность потерять с первым встречным под ближайшим кустом? Не буду смотреть. Отстань.
– Ты что? Взглянуть боишься? – Змейка распалилась, разъерепенилась. Глаза почернели, совсем демонские стали – злые и дикие. Обиженные. – На мне же пояс. А ты раздразнил только и теперь морду воротишь.
Чет посмотрел на нее строго, с укоризной. Дурёха какая! Упирается хуже барана, хуже гусыни вредничает, от злости шипит. Все они в этом возрасте такие – из огня в полымя бросаются. Чего хотят – сами не знают. Им ведь главное хотеть, а все остальное – мелочи. Вот и вешают им заботливые мамки между ног засовы да замки. Умные мамки, все верно делают!
– Мне твой пояс снять – полминуты дела.
– Чего? – Змейкины глаза удивленно округлились,
– Чего слышала. Падре тебе поясок твой закрывал?
– Да. Он.
– Любые подобные побрякушки снимаются одним прикосновением Печати Света, которая есть у всех церковников.
– И у падре Германа?
– И у него.
– Я не видала!
– У него печать слабенькая, не боевая. Для всякой ерунды нужна – чтоб воду освящать, деревенских дурынд от назойливых кавалеров ограждать и так, по мелочи…
– Так может… – Змейка замялась, подбирая слова, – снимешь с меня поясок?
– Не-а, и не подумаю, – наслаждаясь властью над ситуацией, ухмыльнулся Чет. – Падре надел, падре и снимет.
Издевается! Просто издевается. От досады в уголках Змейкиных глаз бисером сверкнули слезинки. Романтический флер моментально исчез. И это ему, этому циничному, вредному, самодовольному Ныряльщику она готова была отдаться там, на прелых мягких листьях? Дать бы ему хорошенько по башке! Жаль, не получится. Так хоть гадость какую сказать! И гадость на ум не идет. Тоже мне, темная сила – даже пару едких словечек сходу подобрать не получается.
Змейка скинула с плеча Четову руку, сердитая, отсела в сторонку. Стала думать, слова искать, чтобы фыркнуть поязвительнее. Дело не пошло. Вместо сочной гадости с языка слетела корявенькая угрозка, сумбурная и сомнительная.
– А я… А у меня… У меня чары! Все равно зачарую, влюблю в себя, а потом… потом брошу! – сказала, как сплюнула. – Все равно мой будешь, – добавила тихо то, что планировала буркнуть неслышно, себе по нос. Но Чет услышал.
– Да ну? Вот прямо так?
– Прямо так!
Казалось, взгляд пылающих злобой глаз вот-вот испепелит Ныряльщика на месте.
– Это что же, значит, ночью меня караулить будешь в темном переулке? А как выследишь – силой возьмешь – под забором в бурьяне завалишь? Серьезно? Испугался! – довольный шуткой, Чет заржал, как конь, переполошив громким смехом живущее в зеленой кроне беличье семейство. – А вообще, дева, отличная идея! – он похлопал себя по коленям, кое-как справился с новой волной подкатившего к горлу хохота и предложил поскорее вернуться домой.
Это была ее тайна за семью замками, а вернее всего за одним поржавевшим от времени замком и одной стальной крышкой-дверью.
Старый погреб, что находился в дальнем уголке сада, за крыжовенными зарослями, перестали использовать из-за воды. Не Черной – обычной, грунтовой. Лет пять назад подземный ручеек просочился, сгноил выстеленный досками пол и залил нижние полки. Так от погреба и отказались – выкопали и обустроили новый, повыше и посуше прежнего.
Конечно, старый погреб был не самым уютным в мире местом. Белка безумно переживала из-за царящих там сырости и холода. Бедный Либерти Эй наверняка мерз, сидя на средней ступеньке деревянной лестницы. От предложенного одеяла он отказался.
А еще Белка очень боялась, что матушка что-то заподозрит. Она пыталась тщательно скрыть волнение. Пока, вроде, получалось. Мать последнее время ходила вся какая-то восторженная, вдохновенная, и не до дочери ей было, и не до тайн.
Полгода назад на Белкином дворе издох от старости цепной кобель. В хозяйстве без собаки нельзя. Поэтому не так давно взяли на его место лопоухого щенка-полугодка. Он оказался прожорливым и капризным. Из-за него Белке приходилось ходить к мяснику за костями и потрохами. С появлением упыря, походы эти обросли новым смыслом, а ненасытному щенку пришлось научиться делиться.
Бесшумно, как кошка, Белка вошла в крыжовенные заросли. Замерла там на пару секунд, внимательно прислушалась, не работает ли за соседним забором болтливая вдовица Ханна – Белкина соседка.
Ханна одинокая, поэтому ей все время скучно, так скучно, что за хорошую сплетню она жизнь отдать готова. Однажды, в малинный год, ходила по лесу и услышала, что в кустах кто-то стонет да покряхтывает. Обрадовалась Ханна, решила, что это Ивэн-гончар своей благоверной изменяет, сунулась, а там медведище! Малины объелся и стонет – живот от жадности раздуло. Увидал Ханну, мигом выздоровел и за ней – сплетниц даже медведи не жалуют. Еле она тогда ноги унесла от косолапого.
За соседским забором было тихо.
Белка повернула вентиль, отворила ход и уставилась в подземную тьму. Либерти Эй белел там, как прежде, сидя на средней ступени. Девушке безумно хотелось спуститься к нему, сесть рядом, прижаться и сидеть. Просто сидеть, обнявшись, будто они одно целое.
– Добрый день, моя прекрасная дева, – чарующий голос вышел из-под земли, приглушенный, но по-прежнему красивый, заставляющий Белкины коленки подгибаться.
– Добрый, – скромно кивнула она, пряча взгляд под крыльями ресниц. – Я пришла вас проведать. Вы не замерзли? Может все-таки принести одеяло?
– Не нужно, спасибо, – спокойный, даже немного робкий ответ, – мое тело не боится холода… Может, лучше сама спустишься и погреешь? – как кровавые капли, сверкнули в светлых глазах опасные алые искры и сразу погасли. – Прошу прощения, милая дева, мне очень неприятно расставаться с вами, но ваше присутствие рядом со мной опасно. Прошу, ради вашей же безопасности, закройте люк.
Какой заботливый. Белка умилилась, сердечко ее от волнения заколотилось сильнее. Холодно ему там, голодно, а он не о себе – о ней заботится. Ненаглядный, чудесный Либерти Эй! И она не удержалась. Отвела в сторону тяжелую крышку и смело сунулась в погреб.
– Дева, не нужно – это опасно! – Либрти Эй стремительным движением покинул ступень и исчез в темном углу. Вода плеснула у его ног и затихла.
– Не переживай, любимый мой, – лихорадочно шепнула Белка, шагнула к упырю, протягивая руку. – Я помогу.
В тот момент Белка приобрела такую всеобъемлющую веру в себя и собственную любовь, что даже засевшая по углам погреба темнота показалась ей легким сумраком. А упырь… Ну, подумаешь, упырь? Любви ведь все покорны.
Девичья ладонь, нежности которой не смогла умалить даже ежедневная работа рядовой деревенской жительницы, легла поверх светлого одеяния, прямо на черные дыры. Они зашипели, будто внутрь залили соду с уксусом, зашлись густым паром.
Белка вздрогнула и убрала руку. С удивлением взглянула сперва на ладошку, потом на ныряльщиковы раны. Одна – та, что попала под центр ладони – исчезла, оставив на дорогой ткани угольную метку. Другие стянулись, сошлись краями, превратившись в едва заметные черные трещины.
– Ого! Как это вышло?
– Не знаю, – упырь мягко поймал ее за запястье и приложился холодными губами к тыльной его стороне. – Все ты, красавица… – и тут же отпустил, отступил, прижался спиной к стене. – Милая дева, вы лучше идите. Я за себя не ручаюсь. И спасибо вам за живое тепло ваше, от него сердцу легче.
Матушка смотрела на Змейку. Змейка на матушку… не смотрела. Качаясь на табуретке, топила сердитый взгляд в белой кружке с отбитой ручкой.
– Распутница! Бесстыдница! Опозорила! – матушка картинно закатывала глаза и откидывала назад голову. Получалось очень эффектно, прям хоть сейчас в театре играй – изображай предсмертные муки. – И на табуретке не качайся.
Змейка послушалась, престала. В таком состоянии матушку лучше не гневить.
– Не позорила я. Я ж для дела! Я ему помогала… – попыталась оправдаться, но лишь подлила масла в огонь.
– Кому эт-там ты помогала?
– Ныряльщику.
– Ах, этому? – матушка кашлянула в кулак, поперхнувшись праведным гневом. – Тем более бесстыдница! Вдова Ханна, между прочим, все рассказала. Как ты к этому, прости Пресветлый, Ныряльщику за полночь в окно шастала. И на Летнике с ним у забора тискалась, бессовестная! Коленки так, смотрю, сами в стороны и разъезжаются, стоит ему поблизости появиться? Ух, распутница… И выброси уже эту кружку. Битая она, не к добру.