— Вы попираете закон! — заорал я так грозно, что Пьер Жюльен, не ожидавший встретить меня на пороге тюрьмы, выронил часть документов, которые держал в руке. — Жан Пьер не был обвинен! Вы не имеете права допрашивать человека как обвиняемого, если он не был обвинен официально!
— Имею, если он уже сделал признание полномочному судье, — отвечал Пьер Жюльен, наклоняясь, чтобы подобрать рассыпавшиеся листы. — Если вы справитесь по указу Папы Бонифация «Postquam»[97], то вы увидите, что меня можно рассматривать как такового.
— А где, скажите, епископ? Где его представитель? Вы не можете применять силу без присутствия одного или второго!
— Я уже получил разрешение от епископа Ансельма, в письменном виде, действовать от его имени, когда бы и где бы ни потребовалось его присутствие, — сказал Пьер Жюльен. К моему удивлению, ему удавалось сохранять достоинство даже перед лицом прямой угрозы. — Все в полном порядке, если не считать того, что Дюрану стало плохо.
— Должен ли я понимать, что вы допрашиваете этого сторожа, этого Жана Пьера? — спросил его сенешаль
— Это верно.
— Под пыткой?
— Нет.
— Сейчас уже нет, — еле слышно вставил Дюран. — Они подожгли ему ноги, но погасили огонь, когда он пообещал признаться.
— Заключенный признался в своих грехах, — перебил Пьер Жюльен, хмурым взглядом заставив нотария замолчать. — Его показания были записаны при свидетелях. Дело только за подтверждением, которое будет получено, как только Дюран достаточно оправится, чтобы читать показания.
— Но вы должны подождать день! — возразил я. — Таково правило! Один день, прежде чем признание может быть подтверждено!
Мой патрон отмахнулся от этого протеста.
— Пустая формальность, — заявил он.
— Формальность? Формальность?
— Отец Бернар, держите себя в руках, — приказал мне сенешаль суровым тоном, а затем обернулся к Пьеру Жюльену: — А в чем именно признался этот сторож? — спросил он. — В убийстве Раймона Доната?
— С колдовскими целями. — Пьер Жюльен заглянул в документ, бывший у него в руке. — Чтобы вызвать некоего демона с низшего уровня преисподней, принеся в жертву одного из слуг Святой палаты.
— Так он и сказал?
— Да, ваша милость, хотя и не в стольких словах. Ему, разумеется, помогали и направляли другие, более искусные и мерзкие поклонники дьявола. Под ними я имею в виду женщин из Кассера.
— Нет!
— Одна из которых завлекла Раймона к месту его гибели, в ту ночь…
— Подделка! — Мое перо не в силах описать охватившее меня чувство гнева и возмущения. — Эти женщины не колдуньи! Они не ведьмы! Вы сами вложили их имена в уста этого несчастного!
— Женщины — ведьмы, — отвечал Пьер Жюльен, — потому что у меня есть признание, подтверждающее этот факт. Убили они отца Августина или нет, сейчас трудно установить, но я точно знаю, что они осквернили его тело.
— Чепуха! — Здесь я едва не раскрыл тайну рождения Вавилонии. Но я поклялся никому не говорить и не мог нарушить моей клятвы, если только не с согласия Иоанны. — Они любили отца Августина!
— Более того, — невозмутимо продолжал Пьер Жюльен, — одна из их числа соблазнила Жана Пьера и, посулив ему щедрое вознаграждение, уговорила его впустить ее в Святую палату, чтобы он мог убить Раймона Доната, когда женщина и нотарий будут предаваться похоти.
— Ложь! — закричал я, вырывая показания из рук Пьера Жюльена. Он попытался отнять их у меня, и мы с ним боролись, пока нас не разнял Роже Дескалькан. Хотя и ниже меня ростом, сенешаль имел мощное сложение и употреблял силу с умением, которое приобретаешь только за годы сражений.
— Довольно! — сказал он, сердитый и удивленный. — Я не разрешаю драться на улицах.
— Это ложь! Признание, полученное под пыткой! — крикнул я.
— Он говорит так, потому что его околдовали, ваша милость, женщины отравили его своим ядом.
— Довольно, я сказал! — Встряхнув нас, сенешаль разжал руки, и мы оба попятились назад, а Пьер Жюльен упал. — Здесь не место это обсуждать. Мы подождем день и посмотрим, не откажется ли Жан Пьер от своего признания. А тем временем нужно доставить женщин.
— Нет, ваша милость!
— Вы это сделаете, отец Бернар, и несколько моих солдат из гарнизона. Вы привезете их сюда, и затем вы вместе допросите их, а если обнаружится какое-либо доказательство колдовства, либо убийства, либо чего-то еще, вы оба будете удовлетворены.
— Ваша милость, когда сюда прибудет Жордан Сикр, этот низкий и кровожадный человек будет изобличен.
— Возможно. Но пока Жордана нет, отец Бернар, я предлагаю действовать осторожно, разумно и не терять головы. Это вас устраивает?
Что еще я мог сделать, как не согласиться? Я не мог ожидать ничего более благоприятного для Иоанны, которая уже попала под подозрение. По крайней мере, если она будет вверена моим заботам, то я смогу обеспечить ей хорошее обращение.
И потому я кивнул.
— Хорошо. — Сенешаль повернулся к Пьеру Жюльену, который уже поднялся и отряхивал пыль с одежды. — Вас это устраивает, отец мой?
— Да.
— Тогда я сейчас же пойду и назначу солдат, которые будут сопровождать вас. А вы идите и сообщите приору, что сегодня вечером вы будете отсутствовать. Сколько там женщин?
— Четыре, — ответил я, — но одна очень старая и больная.
— Тогда она поедет с вами. Я опять дам вам Звезду. Или, возможно… ладно, это мы решим позже. Вы идете, отец мой?
Он обращался ко мне. Догадываясь, что он не хочет оставлять меня наедине с Пьером Жюльеном, чтобы мы не выпотрошили друг друга, я снова кивнул в знак согласия и собрался было пойти вместе с ним, но тут Дюран схватил меня за подол.
— Отец мой… — забормотал он тихо и отчаянно. Я посмотрел в его глаза с красными воспаленными веками и увидел там такой глубокий ужас, что даже удивился. Дюран никогда не казался мне особенно впечатлительным.
— Держитесь, — тихо проговорил я. — Скоро мы со всем этим покончим.
— Отец мой, я не могу.
Надрыв в его голосе тронул мое сердце, хотя оно было полно в то время Иоанной. Потрепав его по щеке с отцовской нежностью, я наклонился к другой щеке, якобы для поцелуя, но на самом деле, чтобы приблизить губы к его уху.
— Пусть вас рвет дальше, — зашептал я, — не сдерживайте себя. Прямо ему на туфли, если будет нужно. В конце концов он вас прогонит.
Дюран улыбнулся. Позднее, когда я готовился к поездке и испытывал неописуемые муки, мысль об этой улыбке приносила мне утешение. Это была улыбка надежды, сочувствия, сопротивления. Она придала мне сил, ибо я знал, что в лице Дюрана по крайней мере у меня есть друг. Друг, может быть, не слишком влиятельный, но такой, который поможет мне, какой бы путь я ни избрал.
Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его[98].
Я надеялся, что Иоанна с подругами уже покинули Кассера. Я надеялся, что туманные утра и дождливые дни, предваряющие наступление зимы, могли поторопить их с поисками более теплого, сухого и безопасного убежища. Но я не учел плохого здоровья Виталии. Мне казалось, что можно ожидать улучшений в ее состоянии (как ожидают просвета в тучах), чтобы воспользоваться этим и перевезти ее, не причиняя ей особого беспокойства.
— Очень ли она больна? — осведомился я у отца Поля, не покидая седла. Он вышел из своего дома, чтобы поприветствовать меня, и почти все жители Кассера присоединились к нему; многие из них называли меня по имени, а дети встречали меня радостными улыбками.
К несчастью, я так был занят Иоанной, что взирал на их лица совершенно безучастно и едва замечал их приветствия.
— Она очень стара, — сказал отец Поль. — По моему мнению, отец Бернар, дни ее сочтены. Но я могу ошибаться. — Он растерянно оглядел мою лошадь, а я не спешился, говоря с ним, и десятерых солдат, сопровождавших меня. — Вы собираетесь подняться наверх? Или останетесь здесь до утра?
— Мы не станем ночевать в деревне, — был мой ответ.
По пути в Кассера я тщательно все обдумал и пришел к выводу, что везти обитательниц форта обратно в деревню в ту же ночь означало бы выставить их арестантками, ведь их будут сторожить, и сторожить у всех на глазах. Оставшись же в форте, я защищу их от этого унижения; они смогут проехать по Кассера гордо, как принцессы в сопровождении кортежа, а не как задержанные преступницы.
— Вы останетесь в форте? — воскликнул глубоко пораженный отец Поль. — Но почему?
— Потому что мы не успеем вернуться в Лазе до захода солнца! — отрезал я.
Затем я тронул лошадь с места, ибо не желал вдаваться в объяснения и мне не терпелось поскорее впиться жадным взором в лицо Иоанны. Как я тосковал по ней! И в то же самое время я боялся нашей встречи. Я боялся страха, который вызовет мой приезд, и смятения, которое он учинит. Я вспомнил нашу последнюю встречу на горном пастбище, и душа моя заныла. То бесподобное, лучезарное утро! Это, без сомнения, был дар Божий. Пойте поочередно славословие Господу; пойте Богу нашему на гуслях. Он покрывает небо облаками, приготовляет для земли дождь, произращает на горах траву[99].
Теперь горы посерели и накрылись тучами. В небесах не было сияния. Пока мы карабкались по непроходимой тропе к форту, начал накрапывать дождик, легкий, как утиный пух. На месте гибели отца Августина маленький букет багряных цветов мокнул в грязи.
Я бы поднял его, не будь со мной солдат. Я бы сохранил его, как мне следовало сохранить те первые, золотистые цветы. Но из страха, что меня осудят, подвергнут насмешкам, я проехал мимо.
Пусть я вел существование очень замкнутое, мне довелось быть причастным ко многим диспутам о природе земной любви, порой обсуждаемой в должном духе (как порождение любви небесной), а порой и без оного. Вследствие этих дебатов, а также из книг, я уяснил, что любовь — это некая врожденная болезнь, и есть симптомы, которые неизменно проявляются у влюбленного. Это прежде всего бледность и худоба; во-вторых, это потеря аппетита; в-третьих, это склонность к вздохам и слезам; и, в-четвертых, это приступы дрожи в присутствии предмета любви. Овидий перечислил многие и