Каспар подбежал к ней, схватил обеими руками ее голову и ладонью защитил от последующего удара виском о металлический прут. Чтобы София не могла пораниться, он вовсе вытащил кочергу. Вырвав ее из крепления подголовника, он осознал, что, возможно, держит в руках свое последнее спасение.
Лифт! Дверь!
Каспар даже не стал тратить последние минуты их драгоценного времени на то, чтобы пытаться кочергой разбить бронестекло. А направился к лифту и следил за электронным табло.
Первый подвальный этаж. Еще несколько метров.
«Это должно получиться. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы все получилось».
Кочерга в форме буквы Г была длиной примерно с теннисную ракетку, и, судя по всему, ею активно пользовались. К счастью, крючок в верхней части ручки был плоским, так что Каспар воспользовался кочергой как ломиком и просунул ее между внешними дверьми лифта.
«Если у лифта есть предохранители, то… – Он закусил губу и на несколько сантиметров раздвинул двери. – Кабина остановится, как только… Черт, нет».
Ручка выскользнула у него из пальцев, и двери снова захлопнулись. Они приоткрылись именно настолько, чтобы показать ему, насколько близко подобралась смерть. Нижняя часть кабины уже парила у него над головой.
«Ладно. Новая попытка. Последняя…»
Он снова просунул кочергу в прорезь, нажал на нее со всей силы, и двери опять приоткрылись на несколько сантиметров. Каспар почувствовал спертый воздух, запах машинного масла, которые дохнули на него из шахты, и вдруг услышал, что томограф заработал громче: либо его слух резко обострился, либо – что было более вероятно – машинный гул лучше проникал в подвал через открытые двери.
О нет…
Он уже решил, что опять ничего не выйдет и кочерга упадет, но на этот раз ему удалось раздвинуть двери настолько, чтобы поставить в проем ногу – прежде чем двери начали закрываться. Раздался громкий треск, и Каспар решил, что его пальцы раздавило, но случилось то, на что он надеялся. Кабина лифта остановилась, после того как электронный мозг системы блокировки зафиксировал преждевременное открытие дверей.
«Получилось!»
Как раз вовремя. Кабина Брука уже висела на уровне глаз. Каспар вытянулся, чтобы через узкую щель заглянуть в лифт, и его взгляд уперся в окровавленные ноги Инквизитора.
Он с отвращением отпрянул и закрепил кочергу между алюминиевыми дверьми. Затем вытер пот со лба, сглотнул два раза, чтобы избавиться от давления в ушах, которые от напряжения заложило, и повернулся к Софии.
«Слава богу».
Она выглядела спокойнее. Жуткие судороги ослабли, подергивались только ее веки. И это был хороший знак. Она просыпалась.
«Или нет?»
Каспар поковылял обратно к ней.
– София? Ты меня слышишь? – спросил он, опускаясь перед ней на колени.
Он не знал, прижать ли кончики пальцев к ее дрожащим векам, чтобы успокоить их. Для начала он провел по длинным ресницам, очищая их от засохшей слизи, чтобы ей было легче открыть глаза.
Снова помассировал ее ладони, с эйфорией заметил, как онемелые пальцы слегка надавили в ответ, и подумал о записке, которую они держали.
«Это правда, хотя имя лжет».
– Гипноз, – прошептал он ответ, поднеся губы к ее уху. Он должен достучаться до нее, уловить момент, когда ее подсознание приоткроет дверь, чтобы он мог отменить постгипнотическое внушение. Но он понятия не имел, сколько продлится временное окно.
За спиной у него что-то закряхтело – возможно, лифт, а может, Инквизитор, чье неразборчивое мычание смешивалось со стуком томографа и с криками из-за матового стекла.
Каспар всего этого уже не слышал. Он сконцентрировался на одной лишь Софии. На женщине, с которой в данный момент они поменялись ролями. Сейчас он был врачом, а она пациенткой, которую он должен был освободить из ее внутреннего плена, из непробудного сна.
Он убрал ей прядь волос за ухо, как она сама это всегда делала, нежно коснулся ее затылка в надежде на положительную реакцию и повторил ответ к разгадке:
– Гипноз.
Он снова и снова повторял это слово ей прямо в ухо, а шум вокруг становился все громче.
– Гипноз. Гипноз. Гипноз.
Окружающий его мир подвала исчез. Он ничего этого не слышал: треска, скрипа, кряхтения, стонов, скулежа и стука. Металлического, человеческого, костяного и глухого. Он не слышал даже собственных слов.
Гипноз. Гипноз. Гипноз.
Его губы коснулись ее мочки уха, как при интимном поцелуе, и затем, на последнем слоге, она наконец отреагировала.
Она открыла глаза.
На Каспара обрушилось цунами из эндорфинов, когда он посмотрел в ее ясные выразительные глаза.
Он добился своей цели, достучался до Софии, затронул ее не только снаружи, но и изнутри.
У Каспара на глаза навернулись слезы. Ему хотелось притянуть ее к себе, обнять, поцеловать и никогда больше не отпускать. Однако уже в следующий момент он хотел закричать.
Но у него не получилось. Он открыл рот, но не смог издать ни звука, когда лицо Софии скривилось.
В жуткой улыбке.
– Ты разгадал загадку, Никлас, – сказала она, без труда поднялась с кресла-каталки и засадила ему в руку шприц.
03:37 – одна минута до страха
– Так на чем мы остановились во время нашего последнего сеанса, когда глупая собака начала лаять? – спросила София мягким голосом и вытащила из кармана халата маленький пластмассовый пузырек. – Ах да, дорогой, твои глазные капли.
Он хотел сопротивляться, отвернуть голову в сторону, но то, что она ему впрыснула, похоже, заблокировало работу мотонейронов.
К тому же она упиралась коленями ему в предплечья, сидя верхом на его урчащем животе. При других обстоятельствах он бы запросто сбросил с себя такое легкое тело одной рукой, но сейчас он был парализован – и намного сильнее, чем она изображала все это время.
Почему?
Он посмотрел ей в глаза, надеясь увидеть там объяснение, нерешительность, но ошибся: она использовала возможность, чтобы капнуть ему на роговую оболочку сильно концентрированный скополамин.
Появилось сильное жжение, и он тут же отреагировал на алкалоид, которым окулисты обычно расширяют зрачки перед тем, как проверить зрение. Когда София повторила процедуру и «расширила» его второй зрачок, он уже чувствовал известные побочные действия экстракта этого растения семейства пасленовых.
– Почему? – простонал он, чувствуя удивительное спокойствие. Капли парализовали парасимпатическую нервную систему, приглушили его и без того слабое состояние и подавили тошноту. Его напряженные мускулы расслабились, и Каспар вдруг почувствовал безмятежность, какой уже давно не испытывал, хотя опасность парила прямо над ним.
София улыбнулась ему и убрала волосы за ухо.
– Мари, – лишь произнесла она. Простое имя, которого было достаточно, чтобы он осознал жуткую правду.
«Так и есть. Верно. – Теперь он вспомнил. – Ее так зовут. Мари!»
Белокурый ангел, лечение которого оказалось неудачным. Его первая врачебная ошибка. Но Мари была не только его, она была…
– Наша дочь, – спокойно подтвердила София.
Конечно. Поэтому его все время так тянуло к ней.
Вот почему София казалась ему такой родной. Потому что он ее знал. Но это было давно. Много лет назад.
– Ты забрал ее у меня.
«Нет, я не забирал, – хотел сказать он. – Ты же бросила меня, когда Мари было три года, и переехала в Берлин. К своему новому другу».
– Но я отомщу за нее.
«Я буду бороться. Скоро у меня важный судебный процесс. Держите за меня кулаки».
Значит, вот что она имела в виду. Это парадоксально.
Чем сильнее он противостоял воздействию яда на свою вегетативную систему, тем отчетливее вспоминал их совместную ужасную предысторию.
На протяжении восьми лет он почти не видел Мари. Пока не раздался тот обеспокоенный звонок. От Кати Адези, ее учительницы.
Поэтому он поехал в Берлин и забрал Мари к себе. В Гамбург. В свою врачебную практику.
«Можно начинать. Ваша дочь ждет. Мы все подготовили, господин доктор Хаберланд».
Он ее загипнотизировал. Без ведома Софии, потому что хотел выяснить, не подвергалась ли его дочь насилию.
И теперь София вершила над ним суд, потому что во время гипноза у Мари произошел инсульт. С тех пор она была парализована и находилась в коматозном состоянии, из которого уже никогда не сможет выйти.
«Запертая внутри себя. Как в беспробудном сне. Как жертвы Инквизитора».
Но это было невозможно. Худшее, что могло случиться при неудачно проведенном сеансе, была потеря раппорта. Поражения Мари никак не могли быть побочным действием его медицинского гипноза.
«Судороги. Неконтролируемые движения конечностей. Навсегда притупленные рефлексы».
Поэтому на окнах не было решеток. Никто не затащил его дочь туда насильно.
«Я боюсь. Ты ведь скоро вернешься, папа?»
Тюрьма, из которой он хотел освободить ее, была собственным телом Мари. Она была заживо похоронена в самой себе.
– Ты ошибаешься… – тщетно пытался произнести он. Как и все остальные мышцы тела, его язык тоже не двигался. Но София, похоже, все равно ему отвечала. Она говорила с ним твердым монотонным голосом, видимо объясняя что-то, чего он не мог разобрать из-за фоновых шумов, но догадывался, о чем речь. В данный момент София была его судьей. И устроила ему процесс за поступок, о котором он вспомнил лишь в эту секунду. В качестве судебного зала она выбрала клинику и начала главное судебное разбирательство несколько часов назад, а он даже не осознавал, что находится на скамье подсудимых. Осталось лишь привести в исполнение приговор – здесь, в вестибюле перед лабораторией.
– Постой, пожалуйста, не надо. Ты совершаешь большую ошибку, – хотел сказать он и в то же время подумал, какими глупыми они все были. И какими слепыми.
«Значит, это и была разгадка».
Все это было лишь спектаклем, жуткой шарадой. На протяжении всего времени София держала перед их глазами кривое зеркало страха, в котором отражалась безжалостная правда – явная и очевидная каждому, – правда в перевернутом виде. Инквизитором была женщина, преступник – жертвой, ее защитники – добычей. И ослепленные, они чуть не убили единственного, кто знал это и хотел их спасти: Брука. Не он, а София убила Расфельда и перетащила в отделение патологии. Это она разделила группу и хотела изолировать свою последнюю жертву: его.