На этой картине были и темные пятна. Прежде всего, политическая анархия: графы Тулузские, верховные сюзерены этого края, не сумели подчинить себе все феодальные силы и сосредоточить власть над ними в своих руках; кроме того, бароны воевали между собой, города — с сеньорами, миряне — с клириками и, наконец, эту местность разоряли разбойники. В 1182 г. Стефан, епископ Турне, ученый человек и дипломат, ездивший с миссией в Тулузу по поручению Филиппа Августа[1], вернулся с Юга в великом ужасе. Он увидел повсюду лишь «картину смерти, разрушенные церкви, деревни, обращенные в пепел, и человеческие жилища, ставшие логовами диких зверей». Но это было преувеличением: в средние века люди вообще злоупотребляли ораторскими эффектами и редко оценивали что-либо точно. Все перечисленное в той или иной мере было бичом и других частей Франции — народ повсюду страдал от одних и тех же бедствий.
Вообще Юг превосходил Север и по своей культуре и богатству языка, и благодаря юридическим обычаям, перенятым из римского права, более милосердному социальному устройству, более свободным городам, менее высоким межклассовым барьерам, менее суровому серважу. К тому же Юг — и в этом он был весьма оригинален — отличался терпимостью.
Евреи могли здесь жить, не испытывая преследований и давления; им позволяли занимать официальные должности; сеньоры и даже прелаты охотно доверяли им заведование своими финансами, управление своими доменами. Иудеи на глазах у всех богатели за счет торговли и ремесла: Нар-бонн насчитывал тогда около трехсот еврейских торговых домов, имевших филиалы в Пизе и Генуе. Почти повсюду рядом с церковью как ни в чем не бывало возвышалась синагога.
Стоит ли удивляться, что этим умонастроением южан пользовались еретики? Проповедники новых учений находили здесь последователей, устраивали собрания, бросали вызов епископам, не вызывая протестов народа и вмешательства властей.
Беспристрастный и хорошо осведомленный историк Гильом де Пюилоран[2] утверждает, что лангедокские рыцари могли безнаказанно вступать в любую секту, в какую хотели. Ересиархов здесь мало того что не преследовали — их почитали. Они имели право приобретать земли, обрабатывать поля и виноградники. Они владели просторными домами, где публично произносили проповеди, и собственными кладбищами, где официально хоронили адептов своей веры. В некоторых городах они даже занимали привилегированное положение: муниципальная или сеньориальная администрация освобождала их от службы в городской страже и от податей. Отправляясь в дорогу вместе с ними, можно было не опасаться нападения: их защищало почтение, которое они внушали. Умирая, многие собственники и бюргеры передавали приходившим к их смертному одру сектантским священникам свою постель, одежды, деньги. Форма религиозных церемоний может варьироваться как угодно — поведение верующих не меняется.
«Однажды епископ Альби был вызван к смертному ложу одного из своих родичей, кастеляна Гильома-Пьера де Брана. “Следует ли мое наследство разделить между двумя моими сыновьями или оставить неразделенным?” — спросил умирающий. “Раздел лучше, — ответил прелат, — он гарантирует мир между вашими наследниками”. Собеседник обещал последовать этому совету; а епископ пустился в расспросы, чтобы узнать, в каком монастыре тот желает быть погребенным. “Не беспокойтесь об этом, — ответил Бран, — я уже сделал распоряжения”. — “Скажите же”, — настаивал епископ. — “Я хочу, чтобы мое тело перевезли к Добрым людям” (то есть к еретикам). Епископ был возмущен; он заявил, что не позволит этого. “Не трудитесь зря, — продолжил собеседник, — если моей воле будут препятствовать, я уползу к ним на четвереньках[3]”. Епископ оставил этого человека как покинутого Богом, зная, что не сможет помешать ему поступить, как тот захочет. Вот каково было у нас могущество ереси. Обуздать ее был не в состоянии и епископ — даже в отношении родича, своего прихожанина».
В Ломбере близ Альби жил один знаменитый ересиарх, Сикард Келарь. Когда тот же епископ Альби приехал в этот городок, рыцари и бюргеры стали упрашивать его устроить с Сикардом один из тех диспутов, на которых представители обеих религий спорили об истинности своих верований. Епископ сначала отказывался, мотивируя это тем, что сей закоренелый грешник никогда не признает своих заблуждений. Но жители настаивали, и епископ, чтобы его не обвинили в уклонении от борьбы, уступил. В глубине души ломберцы полагали, что конфуз потерпит он, а не его противник.
«Сикард, — сказал епископ, — вы прихожанин моей епархии; вы живете на моей территории; вы обязаны дать мне отчет о вашей вере. На вопросы, которые я буду вам задавать, отвечайте просто “да” или “нет”. — “Пусть будет так”, — сказал Си-кард. — “Верите ли вы, что Авель — жертва Каина, Ной, выживший в потоп, Авраам, Моисей и другие пророки, жившие до Христа, могут быть спасены?” — “Никто из них не спасен”, — ответил ересиарх. — “А мой родич, Гильом-Пьер де Бран, только что умерший?” — “Да, он спасен, потому что умер в нашей вере”». Епископ на то сказал: «С вами, Сикард, сталось то же, что произошло с Гильомом из Сен-Марселя, медиком из моей епархии, недавно прибывшим из Салерно. Вызванный к двум больным, он поставил диагноз, что один умрет ближайшей ночью, а другой исцелится. Все получилось совсем наоборот. “Я вижу, — сказал медик, — что, прочтя свои книги, понял их совершенно превратно. Я возвращаюсь в университет, чтобы переделать то, что сделал плохо”». Вот и вы, Сикард, плохо прочли наши книги, ибо осудили тех, кого простили Писание и Бог, и обещаете спасение человеку, всегда жившему злодейством и грабежами. Значит, вас надо снова отправить в школу, чтобы вас научили правильно читать». Сказав это, епископ ушел, а Сикард остался безмолвен и смущен. Тем не менее авторитет епископа был бессилен помешать ему [Сикарду] жить там, где он обосновался.
Такие беседы-диспуты богословов увлекали народ не хуже турниров. Он с любопытством следил за перипетиями споров и отмечал удачные удары. В 1204 г. в Каркассоне католики и катары вели длительный диспут на глазах папских легатов и короля Педро II Арагонского, присудившего победу поборникам старой веры. Можно ли представить себе подобное зрелище в Северной Франции? Там епископы и чернь не дискутировали с еретиками, а спешили их умертвить. Юг же позволял им говорить, действовать, даже создать свою религиозную организацию. В 1167 г. еретики устроили торжественное заседание — в Сен-Феликс-де-Караман собрались их епископы из Альбижуа и из-за рубежа. Под председательством одного пришельца из Византийской империи они без помех уладили вопросы внутренней дисциплины и административных назначений.
В те времена казалось, что в городах и деревнях здесь живут одни сектанты. В 1177 г. граф Тулузы Раймунд V забил тревогу и обратил внимание генерального капитула Сито[4] на ужасающее распространение новой религии: «Она проникла повсюду. Она внесла разлад во все семьи, разделила мужа и жену, сына и отца, невестку и свекровь. Заразе поддаются даже священники. Церкви опустели и рушатся. Что до меня, то я делаю все возможное, чтобы прекратить таковое бедствие, но чувствую, что моих сил для этого не хватит. Порче поддались знатнейшие люди моей земли. Их примеру последовал народ и отрекся от веры, так что я не осмеливаюсь и не могу пресечь это зло».
Вопрос о количестве диссидентов накануне альбигойской войны относится к категории тех, на которые историки никогда не дадут точного ответа. Католики преувеличивают их число, чтобы оправдать последующие репрессии; их противники, чтобы представить карателей более одиозными, утверждают, что еретиков в Лангедоке было незначительное меньшинство. Будь их количество столь ничтожным, папство не натравило бы одну половину Франции на другую: опасность и усилие, предпринятое для ее устранения, должны быть соразмерны. Может быть, альбигойцы составляли большинство лишь в отдельных городках приморского Лангедока, представлявших собой базы этой секты. Но пылкость и быстрый результат их пропаганды, бездействие официальных властей, поддержка, которую они находили в высших классах, сделали их повсюду столь грозными, что Церковь в конечном счете сочла себя обязанной действовать и защитила себя.
В Южной Франции слились два потока религиозного инакомыслия: один был местным, другой пришел из-за рубежа.
Некоторые учения, самопроизвольно возникшие среди французов, проистекали из естественного развития мышления и разума, из потребности в аскетизме, из желания согласовать систему веры со строгими требованиями нравственности. Ориентированные на улучшение христианства, они не привносили ничего позитивного и выражались в отрицаниях. Они стремились не уничтожить Церковь, а очистить ее и вернуть к истокам. Об этом мечтал и лионский купец Пьер Вальдо, последователей которого в народе стали называть «лионскими бедняками».
Первоначально вальденсы ограничивались проповедью бедности и чтением Библии. Южное духовенство долгое время их терпело и даже позволяло им читать свои тексты и петь псалмы в церквах. Им разрешали бродить от дверей к дверям, и те, кто им сочувствовал, оставаясь добрыми католиками, давали им приют. Эти адепты добровольной бедности, ходившие почти босыми и носившие монашеские рясы, вызывали только симпатию. Но мало-помалу в их проповеди усилились радикальные тенденции: упрощая католицизм, они почти уничтожали его. В конечном счете они пришли к отрицанию культа святых, чистилища, таинства пресуществления, необходимости священников и епископата, а также иерархии, которую создает рукоположение и посвящение в сан. Они хотели свести культ к проповеди, молитве, чтению Евангелия и священных книг, которые стали бы доступны для всех благодаря переводу на народно-разговорный язык. Наконец, они давали любому верующему, находящемуся в состоянии святости право исповедовать и отпускать грехи.