Если вальденсы отнимали у Церкви богатство, политическую власть, ту материальную оболочку, в которую ее, словно удушив, облекло Средневековье, они тем более считали, что остаются христианами и даже что они одни постигли истину христианства. Совершенно не желая, чтобы их верования путали с альбигойскими, они с самого начала стали открытыми противниками катаров. «Эти еретики не находили согласия друг с другом, — пишет Гильом де Пюилоран, — однако равно стремились вытеснить католическую веру; но вальденсы особо рьяно выступали против других». Петр из Воде-Сернея, историк Симона де Монфора, и ортодоксы того времени тоже очень хорошо умели их различать. «Вальденсы были дурны, но гораздо менее испорчены, чем остальные. Их учение имело много сходства с тем, которое исповедуем мы; эти доктрины различаются лишь в нескольких моментах».
Это объясняет, почему за последние тридцать лет XII в. вальденство так быстро распространилось и проникло так далеко от места своего зарождения. Вальденсов встречали в долине Роны, в Альпах, в Лотарингии, в приморской и пиренейской областях Лангедока, в Ломбардии, в Каталонии и даже в Арагоне, где они соперничали с катарами. Многие католики становились вальденсами, думая, что от старой религии они отходят лишь очень незначительно. Правда, на практике враги ересей редко брали на себя труд отличать их друг от друга. Во время войны и в преддверии костра различие враждующих религий стиралось. Среди массы жертв, которую повлечет за собой крестовый поход Иннокентия III, вальденсов, может быть, будет не меньше, чем катаров или собственно альбигойцев.
Катаризм шел дальше. Он имел восточное происхождение и возник у греко-славян Балканского полуострова, прежде всего у болгар. Оттуда он достиг Боснии, Далмации и через порты Адриатического моря — Северной Италии. В начале XI в. он был завезен во Францию студентами и купцами — традиционными переносчиками ересей. Частыми посетителями крупных французских школ, шампанских, пикардийских и фламандских ярмарок были итальянцы. Через их посредство новая вера стала проникать, поначалу спорадически, в большинство густонаселенных городов Северной Франции — Орлеан, Шалон, Реймс, Аррас, Суассон. Но она также завоевала, охватив более значительные массы, области Нижнего Лангедока и Прованса. В Монпелье, Нарбонне, Марселе сформировались первые группы проповедников учения этой секты. Отсюда они двинулись от рынка к рынку, от замка к замку и дошли до Пиренеев, Тулузы и Ажена. Сбывая свою веру одновременно с товарами, они обращали в неё сеньоров, бюргеров и крестьян. Один из самых ярых противников этой ереси, Лукас, епископ Туденский[5], бросает в их адрес такую насмешку: «Вы встречали в Новом Завете упоминание, чтобы апостолы ходили от ярмарки к ярмарке, торгуя и зашибая деньгу?»
Религия, которой таким образом торговали вразнос, представляла собой не систему очищения католицизма, а самостоятельное верование, основной принцип которого радикально отличался от основ христианского учения. Вместо монотеизма — дуализм: рядом с добрым Богом, создателем всего духовного и всего доброго, встает злой Бог, творец тел и материи, физического и нравственного зла. Все материальное для катаров отвратительно. Плотский контакт есть нечистота, падение, смертный грех. Согласно такому верованию, быть совершенным — значит действовать в чисто духовной сфере. Альбигойство в теории осуждает брак, рождение детей, семью. Если его довести до крайности, получится, что существовать вправе лишь индивиды, для каждого из которых центр мироздания и цель — он сам. На практике основными принципами этой веры руководствовались входившие в секту логические умы, которые ею руководили и которых называли совершенными, — разумеется, составлявшие ничтожное меньшинство, но деятельные и убежденные. Эта элита давала катаризму его епископов и священников, проповедников, одетых в черное; она поддерживала в массе его адептов, верующих (croyants), пламя веры.
Нет никаких сомнений, что такая религиозная система, пережиток древнего манихейства, с философской точки зрения стоит ниже христианства. Догмат о двойственности божества, на котором здесь основано все, слишком упрощенным образом решал вопрос об отношениях души и тела и проблему существования зла. Если христианские мыслители пытаются примирить то, что в реальности связано между собой: представление о совершенстве и абсолюте с фактом существования зла, дух с материей, — то катаризм находит более удобным полностью разделить их. С практической точки зрения он скорее ослаблял социальные связи, дополнительно раздувая присущее Средневековью пристрастие к крайностям: чрезмерную склонность к умерщвлению плоти, полнейшее к ней презрение, восхищение образом жизни отшельника или монаха-затворника.
В протоколах инквизиции, составленных в середине XIII в., но часто упоминающих факты более раннего времени, удивляет не только фанатизм инквизиторов, но и фанатизм подследственных, неприятие катарскими апостолами самых могучих инстинктов человеческой природы. Те, кого они включали в секту, ради выполнения активной роли должны были оставить родителей, детей, мужа или жену. Обязанные следовать за спутником или спутницей, которых им назначили, они обрекали себя на целибат и постоянное воздержание. Они покидали общество и соприкасались с ним лишь ради проповеди и пропаганды. Многие из «совершенных» безапелляционно провозглашали, что спастись можно только в лоне их Церкви; что те, кто остается вне ее, суть демоны; что это относится даже к малолетнему ребенку, даже к плоду в утробе матери — нечистому порождению греха. И порой они встречали в ответ внезапный выплеск материнского чувства. «Почему я потеряла всех своих детей?» — спросила однажды женщина-свидетельница двух еретиков, назвавшихся друзьями Бога, то есть совершенными. «Потому что все ваши дети были демонами», — ответили они. И с тех пор женщина не хотела слушать их проповеди. Или муж пеняет жене за то, что она не примыкает к ереси, как это сделала вся их деревня, и тщетно пытается убедить ее. Та упорно избегает еретиков: разве те не заявили ей, что она беременна демоном? «Мой муж, — сказала она инквизиторам, — часто бранил меня и бил за то, что я не хотела их полюбить».
Альбигойский фанатизм проявлялся и в другой крайности — стремлении верующего к смерти, после того как он получил, через посредство торжественного акта под названием consolamentum[6], нечто вроде крещения in extremis[7], которое обеспечивало ему спасение. Тогда бывало, что больные, счастливые тем, что их осенила благодать, морили себя голодом — по собственному убеждению или по совету духовника. А если инстинкт самосохранения поднимал бунт, рядом всегда были родственники, готовые его обуздать. «Два дня, — рассказывает одна женщина, вызванная как свидетельница, — моя дочь не давала мне есть и пить, чтобы я не утратила благодать от таинства, проведенного надо мной. Лишь на третий день я смогла достать пищу и выздоровела».
Как же эта религия, столь отличная по своим основам от католицизма, столь склонная насиловать человеческие инстинкты и, во всяком случае, столь противоречащая чувственности и терпимости южан, смогла найти среди них столько приверженцев? Дело в том, что суровый аскетизм, следствие катарских принципов, был обязателен лишь для небольшого числа совершенных. Массе сектантов его не навязывали, и не без причин. Те, конечно, должны были по возможности следовать примеру вождей и приближаться к их идеалу; но из терпимости им позволяли вступать в брак, заводить семью и жить обычной жизнью. Чтобы спастись, им было достаточно получить consolamentum в случае болезни или опасности. Простое наложение рук, нечто вроде «Отче наш»? — и они обретали рай. Именно этим монах из Во-де-Сернея, клеветавший на ненавистных ему сектантов, объяснял успех их пропаганды. «Те еретики, которых называют верующими, продолжают жить в миру. Хоть они и не доходят до того, чтобы вести образ жизни совершенных, однако надеются спастись через свою веру. Эти верующие предаются ростовщичеству, воровству, убийствам, клятвопреступлениям, всем плотским порокам; они грешат с тем большей уверенностью и воодушевлением, что не нуждаются ни в исповеди, ни в покаянии. Им достаточно, находясь при смерти, прочесть “Отче наш” и причаститься Святого Духа».
К тому же катары обращались к некоторым чувствам, которые всегда популярны в массах, например, возбуждая у бедных неприязнь к богатому духовенству, равнодушному к социальным бедам. Еретическая школа Перигора учила, что милостыню давать незачем, «потому что никто не должен ничем обладать как собственностью». Катары постоянно напоминали, что в первоначальной Церкви ни один христианин не мог быть богаче другого и все обобществлялось на благо всех. В некоторых отношениях община альбигойских совершенных не признавала частной собственности: деньги, получаемые от верных в форме даров или по завещанию, вносились в общую кассу и использовались для поддержки обездоленных. «Хочешь выйти из своего бедственного состояния? — говорили они бедняку. — Иди к нам, мы позаботимся о тебе, и ты не будешь ни в чем нуждаться».
Катаризм располагал и другими средствами обольщения. Чистилища нет (молитвы за мертвых не имеют смысла) и ада нет. Ад для альбигойцев — это место покаяния и наказания, то есть земля, телесная жизнь в видимом мире. Совершив более или менее долгий переход через плотские оболочки, все души в конце концов спасаются. Понятно, что уже сама по себе такая перспектива привлекала толпу. Та не задавалась вопросом, как представление о вечном блаженстве, ожидающем всех, может сочетаться с верой в демонов и отрицанием спасения для тех, кто не входит в секту. Достаточно было мысли о том, что, став катаром, ты избавляешься от вечных мук, а с другой стороны, твой разум может не биться над непостижимыми тайнами.
Религия альбигойцев не признавала Троицы. Христос для них был не более чем творением, ангелом первого ранга, а Святой Дух — предводителем небесных умов. Догматические проблемы воплощения, воскрешения, вознесения Христа исчезали, потому что Иисус не становился плотью и лишь по видимости принимал человеческий облик. Святая Дева тоже была всего лишь ангелом, а не подлинной матерью Сына Божьего. Наконец, катару не было нужды дознаваться, как это на Страшном Суде распавшиеся и уничтоженные тела могут вновь стать невредимыми: он верил, что воскреснуть предстоит только душам.