В отношении этих заблудших овец Иннокентий в конечном счете ограничивается почти отеческой нотацией и несильными угрозами. С отъявленными еретиками — катарами — он более резок. Он осуждает катаризм не только за несовместимость с евангельской истиной, но еще и во имя чистой философии, апеллируя к человеческому разуму, что характеризует эту эпоху и этого персонажа. «Философы учат, что может существовать только один Бог, творец всех зримых и незримых сущностей». А в пассажах, обличающих ересь, он особенно охотно прибегает к одному аргументу, который считает неопровержимым. Еретики утверждают (и это одна из главных причин их успеха), что католические таинства не имеют никакой ценности, потому что у клириков, которым доверено их совершать, не чисты ни руки, ни сердце. Но Папа рассуждает совсем наоборот, опираясь на сравнение, часто выходящее из-под его пера. Разве, когда врач плохо себя чувствует, прописываемые им лекарства не оказывают эффекта? То же относится и к таинству: оно сохраняет свою очистительную силу, даже если его проводит недостойный священник.
Вместе со всеми проницательными умами Иннокентий признаёт, что дурное поведение духовенства на разных ступенях иерархии — корень всего зла и лучший подарок еретикам. Поэтому он будет упорно всю жизнь работать над реформированием Церкви. Заявив, что недостатки священника не препятствуют действию таинства, он спешит добавить: «Весьма желательно, чтобы священник привел свой образ жизни в соответствие со своими поучениями, дабы не совращать наставляемого грешника собственным примером». Предостерегая против ереси население и власти Тревизо, он заканчивает свое письмо от 1207 г. такими знаменательными словами: «Я повелел вашему епископу строго карать злоупотребления клириков в его епархии, чтобы вас не смущали дурные пастыри и чтобы мы по-прежнему доверяли почтенным людям, исповедующим истинную веру. Не смущайтесь, видя, что иные священники мало сообразуются в жизни со своим учением. Если болезнь врача не препятствует действию лекарства, то и грехи священника также не могут исказить таинства».
До многих людей, подвергшихся агитации ересиархов, эти рассуждения не доходили. С каждым днем опасность становилась все более явной, так что с самого начала понтификата Иннокентию пришлось, в дополнение к мерам, которые уже принимали его предшественники, вводить суровые наказания и обязывать всех суверенов их применять. Положения этого специального кодекса, содержащиеся прежде всего в письмах от 25 марта 1199 г. и от 22 сентября 1207 г., можно изложить в нескольких строках. Еретики и их пособники подлежат изгнанию или заключению в тюрьму; их имущество должно быть конфисковано и продано, дома снесены, а они сами — лишены гражданских прав. Они не могут избирать и быть избранными на муниципальные должности. Если они выполняют официальные функции, их акты объявляются недействительными. Они не вправе выступать свидетелями на суде, завещать и наследовать имущество. На суверенов, а также на городские магистраты накладывается строгая обязанность преследовать и изгонять еретиков. Если власти не выполняют этого закона, пусть их принудит к этому отлучение.
Еретик не только лишается прав при жизни — ему нет упокоения и после смерти. Если выявится, что при жизни кто-то отступил от правоверия, его труп должен быть вырыт и выброшен наружу. В 1206 г. Иннокентий III отлучил одного аббата Фаэнцы, который отказался выкопать останки еретика, погребенного на кладбище аббатства, и сурово присовокупил: «Мы не только ненавидим врагов истинной веры и, сколь можем, мешаем им при жизни губить вертоград Господень, но мы осуждаем и память о них. Пусть католики умело выводят на чистую воду тех, кто делал вид, будто живет христианской жизнью, обманывая общественное мнение».
Этот логик пытался оправдать суровость своих декретов при помощи следующего доказательства, которое он привел в 1199 г. в письме горожанам Витербо: «Согласно гражданскому закону преступления, оскорбляющие величество, караются смертной казнью и конфискацией имущества. Детям такого преступника оставляют жизнь только из милосердия. Сколь же виновными, и с намного большим основанием, следует считать тех, кто, не имея веры, оскорбляет божественное величество, величие Иисуса Христа, Сына Божьего? Разве это не бесконечно более тяжкое оскорбление? И как же удивляться, что Церковь отсекает их от христианской общины и лишает мирских благ? Пусть не говорят, напрасно ссылаясь на гуманность, что несправедливо лишать наследства детей нечестивцев, если они сами остались правоверными! Это соображение не должно связывать руки судьям. Часто бывало, что Божественное правосудие карало и детей за преступления отцов, и наши канонические законы иногда санкционируют подобные меры».
Здесь Иннокентий III теоретизирует, но его действия войдут в противоречие с этой теорией. Когда после резни альбигойцев репрессии дойдут до крайнего предела и будет решено лишить сына графа Тулузского — пособника еретиков — всего наследия отца, чтобы передать его Симону де Монфору, Папа будет первым и почти единственным, кто откажется одобрить эту чудовищную затею. Большинство участников Латеранского Собора не поймет слабости этого судьи, желающего сохранить невинному часть доменов, конфискованных у виновного.
Изучая проблему, следует доходить до ее сути. Повсюду, кроме юга Франции и некоторых областей Италии, где нравы смягчала терпимость, католическое население, его вожди и большинство епископов карали за ересь смертной казнью, в основном на костре. Верные этому обычаю, крестоносцы Монфора найдут в сжигании альбигойцев истинное наслаждение, простодушно описанное хронистом Петром из Во-де-Сернея. Но ни в законодательстве Иннокентия III, ни в его письмах нет ни одного упоминания о смерти для еретиков. Он всегда требовал только их изгнания и конфискации имущества. Говоря об обращении светской власти к мечу, он понимал под этим лишь то применение силы, какое необходимо для осуществления высылки и экспроприации, предписанных его уголовным кодексом. Так что этот кодекс, который кажется нам столь беспощадным, по сравнению с привычками современников был шагом вперед в смысле гуманности. Он упорядочивал и тем самым смягчал традиционные репрессии против ереси. Он не допускал тех поспешных расправ, жертвами которых повсюду становились не только явные еретики, но и просто подозрительные.
Иннокентий III запрещал торопиться с наказанием. Он хотел, чтобы заблудших сначала попытались возвратить на путь истинный и чтобы в лоно Церкви с радостью принимали тех грешников, кто пожелает туда вернуться. «Простим тех, кто кается, — писал он, — и даже будем упорно побуждать виновных к покаянию». Урок нетерпеливым, которые, казня еретиков, даже не дожидались, чтобы преступление тех было доказано! Эти свои мысли Папа выражал в циркуляре, адресованном в 1210 г. всем архиепископам и епископам христианского мира. Здесь он рассказывает, как рассматривал в Риме дело одной группы людей, обвиненных в ереси, и как, «применив отеческую мягкость», он возвратил их в христианское единство. Утверждения, которые он обязал их принять и текст которых он приводит, чрезвычайно интересны, потому что в них постатейно противопоставляются кредо католиков и кредо катаров, что позволяет в точности представить учение последних.
После того как сделано все возможное, чтобы избежать наказания, надо действовать рассудительно и не карать как еретиков тех, кто не принадлежит к таковым. Иннокентий сообщает, что в 1199 г. один протоиерей из Вероны, бездумно применяя этот закон, распространил его, отлучая катаров, вальденсов и арнольдистов[23], на категорию христиан, которых народ называл гумилиатами, или «смиренными» (umiliati). Эти люди образовали братство, примявшее обет добровольной бедности: они уже додумались до того образа жизни, какой будет вести Франциск Ассизский. Папа напомнил епископу Веронскому, что благоразумный земледелец не должен вместе с плевелами выдергивать пшеницу. Похоже, эти гумилиаты — истинно верующие, просто желающие служить Богу, смиряя дух и тело. «Мы желаем, — пишет он, — чтобы невинных не смешивали с виновными. Вызовите этих людей, опросите их, и если в их ответах не будет ничего, что бы отдавало ересью, то объявите их добрыми католиками, которых анафема не коснется. Но даже если вам покажется, что они немного отклонились от пути правоверия, — если они готовы признать свое заблуждение и подчиниться, окажите им милость и отпустите грехи».
Епископ Мецский, несомненно, был излишне склонен рассматривать тех городских и сельских лотарингцев, читавших Новый Завет по-французски, как преступников, поэтому Иннокентий, чтобы предотвратить зло, поспешил взять дело в свои руки и дать указания: «Конечно, ересь допускать нельзя, но не следует и подавлять религиозный дух в простых людях. Если излишнее терпение поощряет дерзость еретиков, то остережемся также и отталкивать из нетерпимости бедняков, которые согрешили, не ведая, что творят. Это всего лишь простые души, simplices; не дойдем же в гонениях до того, чтобы самим впасть в ересь. Когда виновность сомнительна, не должно торопиться выносить осуждающий приговор. Ваше письмо, мой дражайший брат, не сообщает нам, в чем эти люди отошли от веры и благого пути. Нам неизвестны ни мнения, ни жизнь как тех, кто перевел Евангелия на разговорный язык, так и тех, кто этот перевод распространяет. Конечно, они повинны в том, что сходились на тайные собрания и присвоили себе право проповедовать. Но предупредите их, просветите, постарайтесь доводами и увещаниями побудить их избавиться от своих заблуждений, если они впали в таковые. Короче, вы должны провести тщательное расследование, чтобы узнать, кто автор этого перевода, в каком намерении он его выполнял, какова вера тех, кто к нему обращался, и испытывают ли они должное почтение к Апостолическому Престолу и Католической Церкви. По завершении расследования сообщите нам результаты, чтобы мы могли, зная дело в совершенстве, вынести решение».